На 19-й зоне в это же время отбывал срок Бабур Шакиров, осужденный за участие в националистических беспорядках в Ташкенте. Дружил с Сергеем Солдатовым, но и с другими политзэками был в хороших отношениях. Сидел азербайджанец-инженер Акпер Мехтиевич Раджабов. Во время туристической поездки в Югославию он связался с американцами, просил у них политического убежища, но те сослались на то, что политубежище надо заработать. Раджабов вернулся домой, в Баку, и забыл про свою встречу с янки. Но те вдруг решили послать ему письмо по почте из американского посольства в Москве. По письму его и заловили, дальше оформление срока было делом техники.
Интересна судьба Будулака-Шарыгина. В 15-летнем возрасте немцы вывезли его на работу в Германию. Вывезли с Украины, формально, по ленинской терминологии, он считался украинцем, но сознавал себя исключительно русским. В Германии его встретила супружеская пара из Великобритании. Англичане усыновили его, дали приличное образование. Будулак стал инженером по электронной технике. Старался оформить выгодные Советскому Союзу — России торговые сделки по электронике. Посещал все культурные программы советского посольства в Лондоне. Т. е. человек раздваивался: болел одновременно и за Россию, откуда его вывезли в 15 лет, и за Англию. При поездке в СССР британский подданный Будулак-Шарыгин был арестован. КГБ ему предложило два варианта. Первое: он "раскалывается" якобы в разведывательной деятельности против Советского Союза, публично разоблачает "Интеллидженс сервис" и за это поселяется где-нибудь в Калинине. Второе: если же он откажется это сделать, ему оформят 10 лет лишения свободы за тот же шпионаж или "измену Родине". Кагебисты обследовали все его фотопленки: он фотографировал храмы, Троице-Сергиеву Лавру, никаких оборонных или околооборонных объектов на его пленках не было. Т. е. шпионаж не получался. Его решил посмотреть сам Андропов: "Где он родился? Ах, в Виннице? Так это же наш человек, никакой он не англичанин!" Будулак заикнулся о дипломатических осложнениях. "Из-за вас английская королева нам войну не объявит!" — выпалил председатель Комитета государственной безопасности. Будулаку сумели-таки сварганить приговор на 10 лет лагерей за "измену Родине" — за то, что после 1945 года НЕ ВЕРНУЛСЯ. Будулак-Шарыгин активно участвовал как в борьбе за статус, так и в других наших акциях протеста.
Двадцатипятилетники на зоне были разные. Я уже рассказывал о Калинине, сидевшем долгие десятилетия за православную веру. Но был и другой сиделец с 25-летним сроком — бывший народный комиссар внутренних дел Абхазии, бериевский прихвостень Пачулия. В молодости он был способным, хорошим футболистом, играл за тбилисское "Динамо". Говорят, в начале 30-х годов трибуны стадиона тряслись от криков: "Пачулия, Пачулия, бей!" Затем кумир болельщиков перешел на работу в НКВД и, поскольку кругом всех сажали, он быстро добрался до должности министра, или, по-тогдашнему, наркома автономной республики. Был отменный садист. Даже в горячем 1937 году камера пыток в сухумском застенке НКВД вызвала критику Москвы. В зоне как-то состоялся суд по пересмотру дела нескольких бериевцев. Так Пачулия оправдывался: "Тогда было такое время…" — "Нет, — возразил прокурор, — вам в 1937 году приказали из Москвы ликвидировать камеру с водой и крысами, но вы еще 2 месяца тянули резину". Приговор министру оставили в силе. Но лагерная администрация его любила. В Барашеве, на больнице, получил свидание, кажется, с дочерью. Принес со свидания огромный баул с продуктами. Говорят, еле дотащил до палаты. Куда девать продукты? Принести в палату — надо делиться с другими. А всех других он тихо ненавидел, как классовых врагов. И тогда он повесил свой мешок в курилке, перед туалетом. Хорошо привязал, замаскировал и потихоньку ходил взять то сала, то колбасу. Об этом проведали вездесущие шурики, те самые уголовники, о которых я уже рассказывал, сидевшие по последней, якобы политической, статье.
Мы с Черноволом сидим в палате, оживленно обсуждаем что-то, а один знакомый доброжелатель из шуриков вроде бы и с нами разговаривал, и в раскрытой настежь двери крутился. Позже я понял, что он был, как говорят, на шухере, на атасе. В общем, операция наших блатных по хищению продуктов Пачулии прошла блестяще. Пачулия со слезами бросился к начальству. Администрация учинила в палате подозреваемых (а всем зэкам, да и начальству, было абсолютно ясно, кто это сделал) страшный шмон. Едва ли не выворачивали доски пола. Бесполезно: не нашли ни крупинки. Шурики еще скулили: "За что, начальник, обижаешь?" Черновол во время обеда в столовой громко сказал: "Я, конечно, воровство в принципе осуждаю, но кто наказал Пачулию — молодец!" Я уже говорил о том, что уголовники, просочившееся в политзону, никогда не трогали настоящих политических, а только стукачей да вот бериевцев.
Судьбы у зэков разные. Один тоже грузин, воевавший когда-то на стороне Германии, после войны поселился в Канаде, стал важным профсоюзным деятелем. Сын из Грузии шлет письма, приглашает в гости: "Теперь другие времена, не бойся!" Действительно, амнистия коллаборационистам была. Но амнистия только тем, у кого нет персональных документированных убийств. А эти деяния КГБ довольно часто находил. Профсоюзника уговаривают канадские власти: "Не езжайте — вас посадят!" Не поверил — поехал. Погулял недельку с родными, попил вина. А через неделю арестовали, дали — уже по новому кодексу — 15 лет. Умер в барашевской больнице, не досидев лет семи. Я лично помогал тащить его тело в морг.
Немного о человеческой психологии. Берет госбезопасность одного мужика из бывших полицаев. И ему становится вдруг обидно, что его взяли, а других, кто, по его мнению, больше навредил советской власти, не трогают. И он дает показания на тех. Те, в свою очередь, из чувства мести вспоминают такие эпизоды первому мужику, что лучше бы их и не помнить. Так образуется целая группа обвиняемых по одному делу.
ЛЕНИНГРАД. И вот, наконец, наступил день моего этапирования в межобластную больницу УИТУ УВД Леноблгорисполкомов, т. е. проще: в тюремную всесоюзную больницу для заключенных. В понедельник 19 марта 1979 года меня дернули на этап. Вез меня спецконвой: офицер и два солдата. Один из солдат взялся нести мой тяжелый чемодан с книгами. В лагере нет дома. Куда тебя везут, ты не знаешь. И везут всегда со ВСЕМИ вещами. Вообще, отношение ко мне спецконвоя было довольно доброжелательное. Я не люблю выражение "столыпинский вагон" или "Столыпин" и не люблю употреблять его. Петр Аркадьевич Столыпин сделал для тогдашних убийц,' грабителей и террористов большое гуманное дело: тяжелый многомесячный ПЕШИЙ этап в Сибирь заменил проездом по железной дороге. А в результате все зэки советских времен с неприязнью отзывались про "Столыпин", словно низводя жуткий террор марксистов-сатанистов до "мягкотелого" царского самодержавия. Как будто можно сравнивать положение байбака Ленина, получавшего в Шушенском жалование от царизма, с кровопусканием палачей русского народа, с якобинством того же Ильича.
Спецконвой, т. е. собственный, персональный конвой имеет особое преимущество в "вагон-заках", в вагонах для заключенных. Тебя выводят в туалет по первой просьбе, а остальные, едущие с общим конвоем, томятся по много часов, когда дойдет очередь или у конвоиров найдется время. Прибыли мы довольно быстро, уже утром 24 марта я поступил в ленинградскую больницу. В отличие от лагерных эскулапов, ЭТИ врачи определили болезнь довольно быстро: "сухой плеврит". Я должен теперь бояться переохлаждения и сквозняков. Определению диагноза помогло умелое расположение тела при рентгеноскопии. В Барашеве это не удавалось сделать, т. е. найти рентгеном место заболевания. Больница находилась напротив Александро-Невской Лавры. В больничное окно я четко видел Лавру. Кстати, когда пишешь письма домой, употребляешь такие выражения: "Больница эта, как ты знаешь, — пишу я маме, — находится довольно близко от Московского вокзала, у Александро-Невской Лавры". Разумеется, моя мама этого не знает. Но я умышленно пишу "КАК ТЫ ЗНАЕШЬ", чтобы усыпить бдительность цензоров.
В Ленинграде я пробыл 10 дней и уже 3 апреля убыл. От этой больницы требовался только диагноз. Подразумевалось, что лечить меня будут в зоне. Туда ехал я меньше 5 дней, обратно — месяц. Потому что на обратную дорогу никакого спецконвоя для меня уже не было. Я ехал с общим конвоем, в обычном порядке. Даже засунули меня по ошибке в купе к уголовникам. Я, конечно, мог требовать, чтобы меня везли отдельно, как положено по закону. Но если бы у конвоя не нашлось для меня отдельной клетки, мои отношения с попутчиками были бы испорчены на всю дорогу. Поэтому я промолчал, а с блатными сразу установились добрые отношения. Им был интересен враг коммунистов (все уголовники — стихийные антикоммунисты) и образованный человек, который скрасит своими рассказами долгий монотонный путь. Шпана поила меня чаем и угощала продуктами. Но за трое суток, пока поезд добирался из Питера до Ярославля, я изнемог от их мата, фени (воровского жаргона), от их пошлых и мерзких повествований. И вот — Ярославль, тюремный отстойник. Появляются офицеры, надзиратели, врачи. Врач объявляет: "Разденьтесь по пояс, будем проверять на вшивость". И тут я громко заорал: "Я — политический, я проверяться не буду!" Таким способом я объявил, что я политзэк. "Нет, все должны раздеться. Это не имеет значения, какая статья", — защебетала медичка. Но самое главное — ко мне бросился один из офицеров: "Вы — гос? Что же вы молчите? Пойдемте!" Меня повели одного по этажам тюрьмы и поселили в отдельной камере. Включаю репродуктор: "У природы нет плохой погоды…" Беру книгу (кажется, о Ш Государственной Думе) непокойно читаю. Несколько дней до следующего этапа на Горький провел сам с собой, со своими мыслями, почти счастливый. Далее меня везли исключительно одного, в отдельном купе. Все конвоиры, передавая меня, подчеркивали: "Это гос" (т. е. государственный преступник). Напоминаю, что в моем присутствии охранники стеснялись называть мой статус по советскому кодексу полностью. Только однажды, по дороге в Саранск, начальник конвоя подошел ко мне и попросил: "Можно, я к вам подсажу одного зэка? Мне его некуда девать. Вы не бойтесь — он смирный". Я согласился: верхняя полка есть — пожалуйста. Оказался бывший футболист из киевского "Динамо". В зоне стал нарядчиком. Нарядчик — это самая презираемая должность, официальный стукач, обязанный сообщать, кто не вышел на работу. В дороге уголовники его могут изувечить, а то и убить. Едет он, по его словам, из отвратительной зоны, где царит беспредел, гд