«И я снова в вагоне. И уже далеко за Самарой начинаю понимать, как он был прав. Чуть не два последние месяца, только с малыми перерывами на день-два, я все еду и еду. Перехожу из вагона в вагон, обтираю одни и те же жесткие деревянные скамьи. Механически разговариваю с одними и теми же пассажирами. И кажется, нет конца-края этому однообразию: даже редкие индивидуальные особенности новых твоих спутников по вагону воспринимаются как уже прошедшие перед тобой раньше. Притупляется взгляд, тупеет голова. Мысли, затхлые и пыльные, медленно ползут, как дождевые черви…»
Соколов не задался вопросом, почему Дубровинский так внимательно приглядывался к нему. А ведь он, может быть, лучше, чем остальные члены ЦК, представлял себе, что означает эта жизнь на колесах для партийца-подпольщика. И Дубровинский в общей сложности месяцами протирал жесткие скамейки и сутками вел случайные разговоры со случайными попутчиками. И все ехал и ехал, от города к городу, от комитета к комитету. В ЦК он был ни один такой бродяга, и Носков, и Любимов, и Красин тоже разъезжали. Но Носков разъезжал, как он выражался, «носкоками». В ЦК шутили – «бывал в России, пока борода не отрастет». А потом передышка за границей. Красин объехал кавказские организации и с головой ушел в партийные финансы, в дипломатию примиренчества, сидит себе в Баку.
А Иннокентию кажется, что он как сел в вагон сразу же после II съезда, и вот все едет и едет.
Тот же Соколов рассказывал о том, до чего «доездились». Этот разговор они вели в лодке, на середине Самарки. Лодка – надежное убежище для конспиративных переговоров. Катаются себе господа с усами и бородками, ну и на здоровье. На воде полно рыбачьих лодок. И уж ни одна «подметка» не подкрадется.
Соколов заводит снова о Пензе. Его возмущает Носков. Ткнул пальцем в карту где-то там за столиком у Ландольда, а в Россию сей тычок прибыл как директива ЦК – открыть транспортную базу в Пензе. Нелепость.
– Пенза – эсеровское гнездо, – в который раз уж повторяет на все лады Мирон прилипшую к языку фразу, – мелочная торговля, не продохнешь от мещанства. Это рачий садок, наша группа окажется там на виду, как блоха на лысине. И единственный выезд из города – на вокзал.
Дубровинский согласен с Мироном. Правда, ему еще не приходилось непосредственно руководить работой транспортного бюро партии, Астрахань не в счет. Но это только пока не доводилось. А теперь вот довелось. И он поставит эту работу как следует.
Ведь летом 1904 года Самарское бюро приобретало особое значение. В Баку работала «на полную мощность» главная типография ЦК – «Нина». Десятки пудов литературы, газет, листовок. С точки зрения полиграфии – исполнение идеальное. Но отправлять такие грузы из одного и того же города, с одной и той же станции и трудно и рискованно. Железные дороги в связи с русско-японской войной стали работать с перебоями, гражданские грузы идут в третью очередь – литература запаздывает, валяется на складах, портится упаковка, а значит, и растет угроза провала.
Нужно всемерно использовать навигацию на Волге. Множество пристаней, мощный поток грузов. От Волги в глубь России разбегаются рельсовые пути – лучшего не придумаешь.
Соколов все еще витийствует по поводу неудобств Пензы:
– Ясно… И от бюро нельзя далеко отрываться.
– Теперь Самара… Это не город, а базар на перекрестке путей Москва—Сибирь, Рыбинск—Астрахань. Она не стоит, а всегда движется – приезжает и уезжает. И сами самарцы на улице, как в общественной бане, не различают кто свой, кто приезжий… И перевал грузов с воды на рельсы и с рельсов на воду… Плюс бюро… – Соколов, наконец, замолчал.
– Жаль, нет Носкова, он бы согласился без разговоров.
Соколова вновь прорвало:
– Это не все. Группа в Самаре, накладные тоже сюда, а грузы – в Симбирск, Пензу, Сызрань, Астрахань. В результате Баку комбинирует как им удобнее. Получать едем мы…
Решено, они будут воздействовать на Носкова через Самарское бюро и комитет. Нужно только заручиться согласием его членов. У Дубровинского созрел план:
– Пойдем по методу нашего Дядька, сначала поговорим вдвоем, потом присоединится третий. Так лучше, меньше разговоров.
Вечером – у «третьего».
Третий – это Василий Петрович Арцыбушев, «Уральский Маркс», как его любовно величают на Урале. Волжане же оспаривают претензии Урала, поскольку Арцыбушев живет в Самаре и работает в правлении Самаро-Златоустинской железной дороги, они считают, что Маркс не «уральский», а «волжский».
Борода и грива у него и впрямь марксовы. Душа добрейшая. В восторге от плана Иннокентия, вот только…
– Меня ведь перед маевкой опять эти черти запрут, вам надо это иметь в виду. Да и Мирону лучше на некоторое время уехать отсюда. Как-никак, а в Самару жалует сам царь.
Да, конспирировали, конспирировали, а про царя-то забыли. А помазанник заявил, что желает проводить до Сибири эшелон с иконами и махоркой для маньчжурских чудо-богатырей. И вот на всем пути следования его императорского величества идет чистка городов и поселков от подозрительных элементов. Но проводы икон – предлог.
Именно в Самаре создалось такое напряженное положение, что император решил сам побывать в этом городе.
Предупреждение серьезное. И не только Соколову. У Мирона «железка» – паспорт умершего в виленской губернской больнице коллежского асессора Михаила Владимировича Садковского, но и к этому паспорту прикоснулась можжевеловая кислота. Пришлось исправлять год рождения. Пожалуй, лучше самому на время выметаться и не рисковать, что тебя заметут.
У Дубровинского паспорт тоже на чужое имя. И ему также не следует медлить.
Но пока Мирон съездит в Саратов, наладит там связи и заодно получит груз, Дубровинский в Самаре повнимательнее приглядится к Арцыбушеву. Вынужденный отъезд ничего не должен изменить в работе бюро. А Арцыбушеву придется в это время трудиться за двоих.
Первое впечатление от «Маркса» самое отрадное. Но с его именем связана масса анекдотов.
Через несколько дней, прощаясь с Мироном, Иннокентий делился своими впечатлениями об Арцыбушеве:
– Придется вам, видимо, побыть вдвоем с дедушкой. Он редкостный хороший старик, но очень уж здесь заметен! И якобинская психология. Придется быть вчетверо осторожнее – и внешне, и внутренне, и за себя, и за него.
Всего несколько дней понадобилось Иосифу Федоровичу, чтобы понять, уяснить сложный и противоречивый облик Арцыбушева. Иннокентий не расспрашивал старика о его прошлом. Он знал о нем еще по Курску. Но старик рассказывал сам. Когда-то он был курским помещиком. В годину «безумного лета», эпоху «хождения в народ» отдал свою землю крестьянам, обрядился в зипун, лапти и побрел по деревням пропагандировать социализм. Ну и, ясное дело, угодил к жандармам. Дважды его арестовывали и препровождали в сибирские тундры. Настроения молодости, идеи, укоренившиеся в сознании в эти годы, – живучи. Их отголосок и поныне дает себя знать. Ну, а тогда якобинство было в моде. Револьверный лай будил сонную Русь. Народовольцы заявили о себе дерзкими покушениями. И Арцыбушев был дерзок. В Сибири он участвовал в разработке плана фантастического побега – пешком пройти тысячи верст до Великого океана, на его берегу построить корабль и…
Вот и Мирон передавал, что при первом же знакомстве «Маркс» предложил ему взорвать Сызранский мост, и это вполне серьезно.
Во второй ссылке Арцыбушев наткнулся на «Капитал». И с тех пор уже не расстается с ним. Злые языки утверждают, что волжско-уральский Маркс дальше первого тома «Капитала» не продвинулся, некогда было. Василий Петрович обижался, бурно спорил с маловерами, потом подсчитывал, сколько же часов, дней, месяцев он провел за чтением «Капитала». Сделать эти подсчеты было нетрудно – Арцыбушев читал «Капитал» напролет целыми днями, когда попадал в тюрьмы. А попадал он часто. В последние годы его сажали всякий раз накануне 1 Мая.
Да, нелегко придется Мирону. Местные товарищи из Самарского комитета, знавшие Арцыбушева больше, чем Дубровинский, любили старика и все наперебой, кто со смехом, а кто и с ласковой укоризной, говорили о его чудачествах.
Как старый народник, он конспирирует всегда и везде, это у него въелось в кровь и плоть. Но конспиративности мешают темперамент, непосредственность и, конечно же, годы. Бывает так – выставит по всем правилам конспирации на окнах предупредительные сигналы – горшки с цветами, а потом забудет снять. И удивляется, негодует, почему это к нему никто из товарищей не заходит.
Или того лучше: настороженно идет по улицам, тихонько оглядывается, ныряет в проходные дворы и даже через заборы шастает – это при его-то возрасте! В общем принимает все классические меры против шпиков. Но стоит повстречаться кому-либо из товарищей, действительно скрывающихся от полиции, орет на всю улицу, лезет обниматься. Вот тебе и конспирация! Да ведь его, бородатого, каждый мальчишка в Самаре знает, что уж там полиция!
Внимательно приглядываться к людям, изучать их – это уже вошло в привычку. И пожалуй, у партийного организатора умение разглядеть человеческую суть – главный талант, основное качество. Понять сразу, чем человек дышит, с кем идет, на что способен, не в этом ли залог успеха при определении места этого человека в партийной работе?
Мартын Николаевич Лядов по заданию Ленина объезжал российские социал-демократические комитеты, знакомился с постановкой работы на местах, настроениями и вел агитацию за созыв III съезда. Вояж был долгий: Петербург, Тверь, Москва, Нижний, Тула, Уфа, Челябинск, Иркутск, Томск, Чита.
Впечатлений уйма, и они самые пестрые. Эти впечатления Лядова тем более интересны, что, видимо, точно такие же складывались и у Дубровинского в его поездках по комитетам.
Но Дубровинский не оставил воспоминаний, а Лядов оставил.
«Я год с липшим перед тем провел за границей и прямо поразился, насколько выросли наша партия и рабочее движение за это время. Наряду с официальными комитетчиками, которых мы знали по переписке с заграницей, вырос уже мощный слой убежденных партийцев социал-демократов, которые вели большую, глубокую работу в массах. Заграничная литература, над отправкой которой мы так много трудились, представляла буквально каплю в море той литературы, которая создавалась, печаталась и распространялась на местах. Но всюду, где мне приходилось бывать, я встречал жалобы на отсутствие руководства. Меньшевистская „Искра“ руководить не может, она путается, там не найдешь определенной, твердой линии. Про ЦК мало слышно, ни членов его, ни агентов на местах не видно. Связь с ним слабая. Руководящих листков ЦК не выпускает. Заграничными делами интересуются все, но очень мало знают о них. Совершенно не понимают, как это мог Плеханов уйти к меньшевикам, к этим болтающим интеллигентикам, которые здесь на местах никакой работы не ведут, всюду затевают склоку, всюду стремятся пролезть в комитетчики. Вот этот распространившийся тип проныры-интеллигента, приехавшего из-за границы, претендующего на руководящую роль и совершенно не умеющего работать, вызывал в партийных массах антипатию к меньшевикам.