Прокурор повернул изможденное лицо к телевизору и с болью посмотрел на мелькающие кадры с мест происшествий.
– Лучше б не видел – мне завтра с губернатором по этому вопросу как раз… – сказал он.
– Вот и я о том же, неприятно, – ответил Троекуров. – И очень некстати нам сейчас подобная огласка: бандиты, грабёж… Под нашу штуку совсем некстати… Только инвесторов отпугивать…
– Понимаю, Кирилл Петрович, – горестно произнес прокурор и покосился в сторону выхода.
– А нам ведь в области ой как инвестиций-то не хватает, извне-то, – продолжил рассуждать Троекуров.
– Это уж точно, – снова взглянул на дверь прокурор.
– И губернатор с нами согласится тут, да, Петр Олегыч? – сказал Троекуров.
Ганин судорожно закивал и попытался проглотить тарталетку, которую за секунду до этого опрометчиво засунул в рот, и в итоге невнятно прошамкал:
– Губернатор с нами!
– Семён Борисыч, может, всё-таки сладенького, а?…
– Супруга меня сейчас… – замотал головой прокурор.
– …По рюмочке, а? – стал уговаривать его Троекуров. – Ну не динамь, Семён Борисыч… Официант! – он вскинул руку, и пиджак его чуть не треснул. – Кстати, где они все? Исчезли все куда-то, как слизал кто…
– Кто? – поинтересовался прокурор и стал переминаться с ноги на ногу, желая показать, что ужасно опаздывает.
– Да официанты, ё… То не отобьёшься от них, то как… Официант! – прогорланил он, вытягивая гласные.
В ответ ему раздалось лишь мурлыканье телевизора.
…– Ну? Долго еще? – спросил Петька и полез в салат прямо половником.
Официант в крахмальной рубашке, кажется, хотел что-то ему ответить, но клейкая лента, которой был заклеен его рот, превратила слова в несвязное мычание. Широко распахнутыми от ужаса глазами официант посмотрел на менеджера – тот привалился к столу и плохо соображал после того, как Савельев приложил его лбом об столешницу. Теперь же Савельев был занят тем, что складывал продовольствие в черный мешок для мусора. Его двоюродный брат Слухай торопливо перебрасывал в холщовую сумку деньги из раскрытого сейфа.
– Я тут поседею, пока вы все соберете, – пробубнил Петька с набитым ртом и тут же заржал во весь голос.
Работали они быстро и слаженно – это было уже далеко не первое ограбление на их счету. Посреди кухни стоял Кузнецов – с его сапог на пахнущий хлоркой пол уже натекла целая лужа – и поторапливал своих товарищей.
Наконец Слухай встал и закинул мешок на плечо.
– Касса? – спросил Кузнецов у Петьки.
– Кассу сняли, – ответил тот и похлопал себя по карману.
Дубровский, который все это время копался в документах в кабинете менеджера, вышел на кухню и, увидев, что все готовы, сказал:
– Пошли.
Кузнецов отправился вслед за ним на улицу, на прощание дружески потрепав менеджера по плечу. Петька в эту минуту заметил две порции чего-то, похожего на йогурт с фруктами, и, заинтригованный, стал перетряхивать содержимое стаканов в алюминиевую кастрюльку.
– Петька, – зашипел Савельев, высунувшись из-за двери. – Сейчас уедем без тебя.
– Минуту, – сказал Петька. – Еще одну ложечку.
– Я те покажу ложечку… – Савельев схватил его за край куртки и потянул за собой. Петька сопротивления не оказывал, а просто доедал своей десерт на ходу.Троекуров бросил взгляд на барную стойку – чертов официант с панакоттой никак не желал явиться.
– Добро, – произнес прокурор, в который раз пытаясь попрощаться. – Пошёл я, Кирилл Петрович. А мило тут у вас, хорошее открыли местечко. Заглянем как-нибудь сюда с супругой на романтический ужин, так сказать…
– …Конечно, Борисыч, заходи. Кормят прилично, опять же – атмосфера. Ну, до созвона.
Прокурор сделал неопределенный жест рукой и стал спускаться по лестнице.
– Человек! – завопил Троекуров в сторону бара. – Официант! Твою… Да где они все?
– …Может, вам охрану выделить? Я с ментами могу… – пространно сказал Ганин, думая о чем-то своем.
– А зачем мне? Кто меня тронет? – Троекуров снова наполнил рюмки. Ганин уже успел опьянеть и начал пить с охотой и энтузиазмом, будто желая тем самым угодить Кириллу Петровичу. – Кишка тонка. Да и потом, чего с меня возьмёшь? Налички на мне никакой – всё, что есть, – крутится, да в банке, под семью замками.
Тут размягченное выпитым и съеденным лицо Троекурова приобрело суровое выражение, и он ожесточенно застучал подсвечником о дубовый стол.
– Вы что, заснули там? Придёт уже кто-нибудь сюда или мне идти за вами?!
На кухне раздался взрыв хохота, а потом кто-то зашипел.
– Развалили страну, твари бездарные…. – разозлился Троекуров. – Совсем работать разучились…
Он решительно встал и пошел к стойке. Ганин на подгибающихся ногах – за ним.
– Где вы тут, тунеядцы?! – сказал Троекуров и распахнул тяжелые двери, ведущие на кухню. – Тут хозяин явился, а вы лентяйничаете!
Официант с заклеенным ртом только вытаращил глаза, словно пытаясь объяснить, что все это – не его вина.Следующие несколько дней жизни Троекурова снова состояли исключительно из бесконечных звонков и переговоров – со страховыми агентами, прокурором, юристами и еще рядом людей, которые вроде бы не имели к делу никакого отношения.
Сказать, что Троекуров был зол, – не сказать ничего. В первый же вечер он расколотил вазу и журнальный столик, а во второй чуть было не уволил Тимофея. Хуже всего было то, что, стоило Кириллу Петровичу хоть на минуту отвлечься и забыть об ограблении его ресторана, о компенсациях, убытках и расходах, как ему тут же об этом кто-нибудь напоминал. Сейчас, например, это был телевизор. Специальному корреспонденту местного канала ровно в эту минуту давал интервью тот самый избитый менеджер, которого Троекуров хотел вышвырнуть вон. И вышвырнул бы, если б его юрист не напомнил Кириллу Петровичу самым деликатным образом, что это непрофессионально, неэтично и пахнет очередным судебным иском.
«…Из следственного отдела прокуратуры нам сообщили, что по горячим следам преступления задержаны двое подозреваемых, – бесстрастно сообщил женский голос. На экране тут же выскочили фотографии двух каких-то весьма бандитского вида смуглых типов.
«…Руслан Арцыбашев и Иван Стерлигов, ранее осуждённые за хулиганство и разбой, дали признательные показания и активно сотрудничают со следствием…»
Троекуров уронил лицо в ладони, а потом его тяжелый взгляд упал на портрет маслом, висящий над камином. То был портрет самого Кирилла Петровича – в шубе, с гончей у ног, он обыкновенно взирал сверху вниз на посетителей. Троекуров любил украдкой подмигнуть самому себе, когда никто не видит.
Теперь же подмигивать не хотелось.
Усталость висела на шее Троекурова мертвой ношей, и ему думалось, что эти треклятые звонки не кончатся никогда. А перестанут звонить по этому делу – станут по следующему, и так до скончания времен.
И проблема была не только в ограблении ресторана. Помимо усталости Троекуров страдал от странной и вроде бы беспричинной тоски. Вокруг – нескончаемые ряды лиц этих скользких чиновников, которые, как казалось Троекурову, набросятся на него, едва он даст слабину.
У Кирилла Петровича целыми днями ныло где-то за грудиной, на улице было слишком светло и шумно, в доме – слишком темно и тихо, ночь несла только бессонницу, а новый день – еще одну гору бумаг и миллион звонков.
Только присутствие Маши как-то примиряло его с действительностью.Она заглянула в кабинет и хотела было уже пойти к себе, но Троекуров позвал ее и неопределенно ткнул в сторону телевизора.
– Видала? – похмельный язык вяло шевелился во рту.
– Что, много украли? – она без особого любопытства посмотрела на экран.
– …Да… – Троекуров зажмурился – у него стучало в правом виске. – Слушай… Поосторожнее там, а то заезжаешь на лошади своей чёрт-те знает куда…
Маша посмотрела на него – как на чужого, а потом будто решалась на что-то с пару секунд и тут же выпалила:
– Ты почему скрыл от меня про дядю Андрея?
– Что… – Троекуров растерялся. Он не ожидал такого вопроса. – Что скрыл?.. Что я скрыл?..
– Почему? – жестко спросила Маша.
– Да я сам только, мы с ним пару дней… Я вообще в шоке…
– Почему?
– Да мы это… разосрались… по ерунде, не звонил, а тут раз, и всё, и не успел, и нет его…
– Ты был на похоронах? – холодно сказала она.
– Да… – слабо отозвался Троекуров.
– Ты на похоронах был? – повторила Маша, тыкая отца, словно школьника, носом в его собственную ложь.
– Ты как с отцом разговариваешь?! – взорвался Троекуров. – Я тебе покажу голос на отца! А ну, вон отсюда! Отчитывать меня! Он боевой товарищ мой! Друг! Пигалица!
Маша поджала губы, выпрямилась и ушла в темный проем коридора.
Троекурову стало тяжело дышать. Портрет хмуро взирал на него с камина.Маша привыкла к импульсивности отца и была готова простить его за вспыльчивость. Но не пойти на похороны… Она помнила, как дядя Андрей приезжал к ним, когда ей едва исполнилось пять лет, и они все втроем – с отцом – ходили на рыбалку. То есть взрослые удили рыбу, а Маша баламутила ногами воду, поднимая ил со дна, и носилась по берегу.
А теперь дяди Андрея нет. Она зашла на кухню, вытащила из шкафчика полбуханки хлеба и, накинув пальто, выбежала во двор. Обогнув усадьбу, Маша очутилась у гаража, под стеной которого по-прежнему были навалены мешки с цементом. Солдат с покрасневшей от холода шеей все так же перекидывал в тачку строительный мусор.
– Держи, Малаев, – сказала Маша, протягивая ему хлеб.
Тот, смутившись, потупился, но хлеб все-таки взял.
– Спасибо, Марья Кирилловна.
– Да какая я тебе Марья Кирилловна, Малаев? – хмыкнула Маша. – Как Семён?
– Да получше вроде. Вовремя его всё-таки увезли. Если б не папа ваш… – рассыпался в словах солдат.
– Ладно, будь здоров, Малаев, – бросила Маша и побежала к конюшне.
Нужно было еще успеть прокатиться до обеда.Троекуров хотел прилечь – у него ломило спину. Заставив себя встать из-за стола, он направился к дивану, но у окна взгляд его упал на пару мощных машин, заезжающих во двор.