Петька нащупал пистолет в кармане куртки и, резко выхватив его, закричал:
– Жо-о-опааа!
Держа пистолет двумя руками, Петька нажал на курок. Он не попал в омоновца, но тот выпустил Васю, мгновенно вскинул свой автомат и разрядил практически всю очередь. Две пули пробили Петьке голову.
По лесу пошло движение, раздались окрики омоновцев.
С мокрым от слез лицом Вася бросился бежать по сугробам куда-то в чащу.
Услышав звук автоматной очереди, Еговровна присела и закричала в голос. Савельев коршуном кинулся на нее, толкнул женщину в снег и зажал ей рот. Так они лежали с четверть часа, переглядываясь с Дубровским. Егоровна перестала биться в его руках, безвольно обмякла и только тяжело дышала. Где-то неподалеку время от времени раздавались выстрелы, которые постепенно стали удаляться и стихать. Наступила тишина – только рваное дыхание Егоровны и скрип сосен.
– Быстро! – Савельев потянул Егоровну на себя, помогая ей встать на ноги. – Быстрей!!
Егоровна вышла на тропинку и замерла, обвела лес глазами и вдруг хрипло закричала на весь лес:
– Пётр! Васенька! Не шутите так с матерью! Где вы? Выходите!
– Пойдем же, – Дубровский потянул ее за рукав, но обезумевшая женщина не слышала его. Она вырвала свой локоть из его рук и, выкликая сыновей, побрела назад. Савельев посмотрел на Дубровского, точно извиняясь за что-то, а потом пошел вслед за Егоровной.
Дубровскому же ничего не оставалось, кроме как идти вперед.Народу у церкви собралась целая толпа.
Сидя в машине, Маша изучала людей за окном. Троекуров видел, как дрожат ее губы.
– Двенадцатый час. – Троекуров нервно взглянул на часы и приоткрыл было дверь в церковь, как тут у него зазвонил телефон.
– Накрыли их всех, товарищ… господин Троекуров! – радостно вещал майор. – Работаем! Четверо убиты, шестерых взяли!
Троекуров посмотрел на неестественно прямую спину Маши. Он вдруг подумал, что она знает, о чем он сейчас разговаривает.
– Спасибо, спасибо. Да, уже сейчас венчаться. Красавица, не то слово. Спасибо, – повторил он и дал отбой. – Ну, что? С богом?… – обратился Троекуров уже к Маше.
Она повернулась к отцу. Лицо ее было совершенно серым.
– Выйди, – приказал Троекуров сестре Ганина, и та пулей выскочила из машины.
Маша всхлипнул и что-то забормотала, отчего у Троекурова потянуло в груди.
– Маша…
– Если б у меня была мама… – прошептала она.
– Машенька… – вздохнул Троекуров. – Дочка. Если не выйдешь сейчас из машины… не выйдешь за него… мне… всё… конец. Понимаешь?… Меня посадят. Раздавят. Нам конец. Что ты будешь тогда делать? – он взял ее за холодную руку. – Тут уже губернатор замешан. Попал я в засаду. Попался, будь оно всё проклято.
– Ты попался, когда дядю Андрея обидел…
Троекуров уронил на грудь тяжелую голову. Ему хотелось одного – чтобы эта пытка скорее кончилась.
– Помоги мне, – взмолился он. – Прошу тебя. Всё от тебя сейчас зависит. Всё.
Маша шмыгнула носом. Она вытащила из сумочки зеркало и пачку бумажных платков, чтобы вытереть мокрое от слез лицо. А потом посмотрела на отца – без осуждения, равнодушно, – и вышла из машины, оставив Троекурова сидеть там в одиночестве.– Уходить мне надо, – лениво сказал Кузнецов, беря с доски еще кусок хлеба.
Сидящая рядом Люся с гордостью смотрела, как он ест суп.
– Завтра можно, – ответила она.
Тут зазвонил колокольчик – это пришел очередной посетитель. Люся тут же поднялась и нехотя вышла в зал. Кузнецов слышал, как она обратилась к кому-то своим сладким голосом бывалой буфетчицы:
– Здравствуйте, мальчики, – и вдруг заорала, протяжно и страшно: – Коля-я!
Кузнецов вскочил, опрокинув тарелку, и бросился на задний двор. Он успел только распахнуть дверь, как тут же получил кулаком в нос. В глазах потемнело, кто-то выкрутил ему руки и бросил на землю, вдавливая лицо в асфальт.
– Суки-и-и…. – завыл Кузнецов.Дубровский бежал сквозь лес со всех ног. Он не знал, который час, не знал, где его товарищи, просто шел наугад, стараясь ни о чем не думать и дышать ровнее. Вскоре он решил, что идет в правильном направлении – снег здесь был истоптан, а ветки кустов переломаны. Владимир огляделся.
Неподалеку на снегу валялась какая-то серая куча. Мертвый Слухай с окровавленным лицом лежал в сугробе и смотрел в небо раскрытыми глазами. Его грязная куртка была в дырках от пуль, в руке он сжимал пистолет. Дубровский сел рядом с ним в снег и закрыл ему глаза. Потом, стараясь не перепачкаться в крови, высвободил пистолет из руки мертвеца, встал на ноги и пошел дальше.
Лес стал редеть, и вскоре показалось шоссе. Владимир встал на обочине, спрятав пистолет за спиной, – время текло безумно медленно, или оно и вовсе остановилось. Первая машина показалась минут через пятнадцать.
Водитель высунулся из окна, и, оглядев с головы до ног расхристанного, заляпанного кровью Дубровского, сказал:
– Хорошо отдыхаешь, я смотрю. Подбросить до города?
– Нет, – ответил Владимир и направил пистолет ему в лицо. – Просто выходи из машины.Они вошли в набитую людьми церковь. Маше казалось, что она видит всех их впервые. Массовка загудела в предвкушении.
Троекуров, видя, что Маша вот-вот упадет в обморок, обнял ее за плечи и повел вперед. У алтаря, на фоне потемневших от времени святых, стоял Ганин с просветленным лицом. Завидя Машу, он оскалился, счастливо улыбаясь. Она потупилась, чтобы не стало совсем дурно.
Двери в церковь остались открытыми – сквозь них лился блеклый солнечный свет. Маша вновь позволила себе посмотреть в проем, но, кажется, все уже пропало. Прогорело. Провалилось.
Опираясь на локоть отца, Маша подошла к алтарю. Священник, одобрительно улыбнувшись суженым в седую бороду, начал читать нараспев. Троекуров отошел в сторону.
Пальцы Маши коснулись пальцев Ганина, когда их руки накрыли епитрахилью.
– Совершается мирная ектенья. Миром Господу помолимся! – забубнил священник.
– Господи, помилуй! – скорбно отозвался хор.
Гости синхронно опустили головы. Кто-то вложил в Машины пальцы свечу.
– Имаши ли, Петр, произволение благое и непринужденное и крепкую мысль пояти себе в жену сию Марию, юже зде пред тобою видиши? – монотонно произнес священник.
– Имею, честный отче! – выпалил Ганин и даже всем телом вперед подался. Лоб его блестел от пота.
– Не обещахся ли еси иной невесте?– Нет.
– Имаши ли произволение благое и непринужденное и твердую мысль пояти себе в мужи сего, его же пред тобою зде видиши? Имаши ли? – обратился священник к Маше.
Больше всего ей хотелось обернуться и посмотреть на распахнутые двери церкви. Не могло же так случиться, просто не могло, какая-то нелепица – она, Ганин, эти люди, этот алтарь.
Маша позволила себе взглянуть – украдкой она обернулась, но тут же встретилась глазами с отцом. Троекуров стоял в самом первом ряду. Весь красный, он выпучил слезящиеся глаза и уставился в пустоту, а воротничок его рубашки отчасти стоял дыбом.
А за Троекуровым – люди, люди, люди, люди, сомкнувшиеся плечо к плечу. Вход скрылся где-то за их спинами. На их лицах – близкая к бессмысленности пустая радость.
– Да, – тихо сказала Маша.
Толпа, обратив лица на новобрачных, взорвалась аплодисментами и улюлюканьем. Какая-то женщина, которую Маша видела впервые, утирала уголки глаз белым платочком. Люди целовали друг друга в щеки. Раскрасневшийся Троекуров принимал поздравления, а его улыбка напоминала трещину.
Маша позволила себе на секунду закрыть глаза, но галдеж стал только сильнее.
Ганин обвил ее локоть своей рукой и потащил к выходу. Гости расступались перед ними – каждый из них счел нужным похлопать невесту по плечу в знак одобрения. Маше казалось, что ее платье покрылось жирными пятнами из-за прикосновений чужих ладоней. Она оглянулась – отца не было видно, только хмурые святые смотрели ей в спину. Их глаза блекло мерцали из глубины алтаря.
Ганин сжал ее ладонь в своей. Пальцы у него были потные и холодные. Они вышли на улицу, и в лицо Маше ударил холодный воздух. У подножья лестницы уже стоял лимузин. Пассажирские двери были распахнуты, все готово к отъезду. Вслед за новобрачными на мороз вывалилась толпа.
– Ну вот и все, – мурлыкнул Ганин. – Теперь и ехать можно. Ура?
Маша слабо кивнула. У самого автомобиля она споткнулась, а Ганин успел снова поймать ее локоть.
В лимузине уже сидели Троекуров и сестра Ганина, чье фиолетовое платье, казалось, сейчас треснет по швам, из-за чего она застыла в одной позе, стараясь не шевелиться. Она расцеловала Ганина в обе щеки, а затем и Машу. От нее пахло чем-то приторно-сладким.
Дверца хлопнула, будто молот о наковальню, и процессия, больше напоминающая перевозку опасного преступника, чем свадебную кавалькаду, наконец тронулась. За лимузином катился черный «Хаммер» с охраной, за ним – машины гостей.
Маша и Троекуров молчали, сестра Ганина о чем-то щебетала, сам же Ганин нервно переводил взгляд с лица на лицо и время от времени кусал узкие губы.
– Ох, – хлопнула в ладоши сестра. – Сейчас торта да шампанского накушаемся!
Маша прижалась лбом к холодному стеклу. Голова нестерпимо болела.
Вдруг машина затормозила – ганинская сестра чуть не слетела с сиденья, ойкнула и стала поправлять съехавшую шляпку с вуалью.
– Это что еще за черт? – обратился Троекуров к водителю.
– Да там какой-то чокнутый на тачке нас подрезал с самого переда, – ответил водитель, чуть ли не по пояс высунувшись из окна.
Троекуров открыл дверь и выглянул наружу – и правда, в нескольких десятках метров от них, вскинув руки в растерянном жесте, стоял человек в одной рубашке. Кирилл Петрович закашлялся и быстро влез обратно в салон.
– Едем, – сказал он. – Разворачиваемся и едем. Мне плевать, какой дорогой.
Маша вздрогнула. В лимузине повисла густая тишина. Сестра Ганина что-то пропищала.
– Стойте, – сказала Маша. – Я с ним поговорю. Я поговорю, – произнесла она уже громче. – И он уедет.