Ян Франкель отвечал за отношения с членами комиссии и с многочисленными американскими троцкистами, которые приехали в Мексику. Таким образом, он провел в городе довольно много времени. Однажды Троцкий зашел в комнату Френкеля, чтобы попросить у него документ, но он еще не был готов. Троцкий вернулся в свой кабинет и захлопнул дверь. Это была застекленная дверь со множеством стекол, замазка которых давно размылась мексиканскими дождями. Под ударом стекла выпадали одно за другим, хрустальный звон каждого падения эхом разносился по всему дому.
О заседаниях Комиссии Дьюи мне нечего добавить, поскольку протоколы были опубликованы вместе со многими фотографиями. Ближе к концу сеансов, во время перерыва, Троцкий и Дьюи беседовали во внутреннем дворике дома. “Если бы все марксисты были такими, как вы, мистер Троцкий, я был бы марксистом”, — сказал Дьюи. На что Троцкий возразил: “Если бы все либералы были такими, как вы, мистер Дьюи, я был бы либералом”. Оживленность обмена мнениями была замечательной, но в нем также присутствовал элемент дипломатии. В то время Троцкий очень уважал решимость и характер Дьюи. Но когда несколько месяцев спустя Дьюи, объявив по радио вердикт комиссии, добавил несколько личных комментариев, критикующих большевизм, Троцкий пришел в ярость.
В ванной комнате дома, на стене над ванной, висела картина маслом, вероятно, написанная Фридой, когда она обставляла дом. Картина представляла собой испанскую обнаженную натуру девятнадцатого века, покрытую толстым слоем темного лака, наименее обнаженную обнаженную натуру, которую можно себе представить. Во время заседаний комиссии все — члены комиссии и журналисты — должны были пользоваться этой ванной, единственной в доме. За день до первого заседания Наталья по просьбе Троцкого убрала картину. Как только заседания заканчивались, картина появлялась снова. Этот незначительный инцидент указывает на крайнее недоверие Троцкого к журналистам и его решимость не оставлять себя уязвимым для клеветнических сплетен. Но в данном случае он зашел довольно далеко. Трудно представить себе американского репортера, даже самого недоброжелательного, делающего репортаж из этой дымчатой картины.
Фрида была человеком, замечательным своей красотой, характером и умом. В своих отношениях с Троцким она быстро приняла определенную свободу манер. Ее французский был плохим, но она хорошо говорила по-английски, поскольку довольно долго жила в Соединенных Штатах, пока Диего рисовал там фрески. Поэтому она обычно разговаривала с Троцким по-английски, и Наталья, которая вообще не могла говорить по-английски, оказалась исключенной из разговора. Фрида, не колеблясь, употребила слово “любовь” на американский манер. “Вся моя любовь”, — говорила она Троцкому, уходя. Троцкий, который, по-видимому, был увлечен Фридой, начал писать ей письма. Он вкладывал письмо в книгу и отдавал ей книгу, часто в присутствии других людей, включая Наталью или Диего, с рекомендацией, чтобы Фрида прочитала ее. В то время я ничего не знал об этой маленькой игре; только позже Фрида рассказала мне эту историю.
Все это произошло через несколько недель после окончания заседаний Комиссии Дьюи. В конце июня ситуация стала такой, что близкие к Троцкому люди начали испытывать беспокойство. Наталья страдала. Что касается Диего, то он понятия не имел, что происходит. Поскольку он был болезненно ревнив, малейшее подозрение вызвало бы взрыв. Разразился бы скандал с серьезными политическими последствиями. Ян Френкель, насколько я помню, отважился поговорить с Троцким об опасностях, присущих сложившейся ситуации.
В начале июля, чтобы ослабить напряжение, которое нарастало между ними, Троцкий и Наталья решили некоторое время пожить порознь. 7 июля Троцкий переехал жить в гасиенду землевладельца Ландеро, который был знаком с Антонио Идальго и Диего. Его гасиенда находилась недалеко от Сан-Мигель-Реджа, примерно в девяноста милях к северо-востоку от Мехико, за Пачукой, где Троцкий мог ловить рыбу и кататься верхом. Его сопровождали Хесус Касас, лейтенант полиции, возглавлявший небольшой гарнизон, расквартированный на Авенида Лондрес, и Сиксто, один из двух шоферов Диего Риверы. Наталья осталась в Койоакане.
11 июля Фрида отправилась на встречу с Троцким на гасиенду. Я склонен полагать, что именно в конце этого визита Троцкий и Фрида решили положить конец своим любовным отношениям. До тех пор они позволяли себе скользить по скользкому пути флирта. Теперь, ввиду сложившихся обстоятельств, для них было невозможно идти дальше, не взяв на себя полную ответственность. Ставки были слишком высоки. Оба партнера отступили назад. Фрида все еще была очень привязана к Диего, а Троцкий — к Наталье. Более того, последствия скандала были бы серьезными и далеко идущими.
Наталья, узнавшая о поездке Фриды на гасиенду, написала Троцкому письмо с просьбой объяснить. Троцкий, который только что сделал то, что считал своим долгом, порвав с Фридой, ответил Наталье, что ее вопросы были “глупыми, жалкими, корыстными”. Но он также назвал ее “своей жертвой” и заявил, что проливает слезы “от жалости, раскаяния и… мучений”. Так началась серия писем, которыми обменивались Троцкий и Наталья в течение трех недель их разлуки.
Порвав с Фридой, Троцкий почувствовал, что вся его нежность к Наталье возвращается, и письма, которые он тогда писал, являются доказательством его привязанности к ней. Но они также раскрывают, в контрапункте, более мрачный мотив, связанный с “мучением”. Используя знакомый психологический механизм, Троцкий, чтобы уменьшить свое чувство вины перед Натальей, начал упрекать ее в предполагаемой неверности. Возможно, он считал, что лучшая защита — это нападение.
Сначала эта тема была затронута довольно нерешительно: “Я пишу вам это со стыдом, с ненавистью к самому себе. Затем тон стал более резким. Троцкий задавал Наталье вопросы о ее отношениях с молодым помощником, с которым она работала в Народном комиссариате просвещения в самом начале большевистского правительства, то есть двадцатью годами ранее. Тогда помощник влюбился в Наталью, но она никак не отреагировала на его ухаживания. Самый сильный взрыв произошел не в письме, а по телефону, когда 21 июля Троцкий позвонил Наталье из Пачуки, чтобы дать волю своей ревности. Он кричал по-русски по неисправному мексиканскому телефону, ругая ее за фиктивную неверность, совершенную два десятилетия назад. Наталья была физически потрясена. “Мой маленький Леон мне не доверяет. Он потерял ко мне доверие… Это все твое самолюбие”, — написала она Троцкому сразу после звонка. После своей вспышки гнева по телефону Троцкий почувствовал облегчение и написал Наталье: “Я думаю, что успокоился. В любом случае, я могу подождать, пока мы снова не встретимся.
Этот приступ ревности, по-видимому, не был единичным случаем. Сам Троцкий говорит в своих письмах о “рецидиве”, и он, казалось, рассматривал свои “мучения” как своего рода лихорадку, приступы которой будут периодически повторяться. Когда он впервые встретил Наталью в Париже в 1903 году, у нее был любовник, и она испытывала некоторые колебания перед тем, чтобы уйти от него. После смерти Троцкого она призналась подруге: “Он так и не простил меня. Это всегда всплывало снова и снова”.
В эти июльские недели 1937 года Наталья непреднамеренно нанесла серьезный удар Троцкому. 18 июля она написала ему: “Каждый в глубине души ужасно одинок”. Это замечание, как она сама отметила, было довольно банальным, но Троцкий был потрясен им. Он написал ей: “Это предложение стало ударом ножа в мое сердце”. Есть две возможные причины его реакции, одна конкретная, а другая общая. Во-первых, это предложение выдавало чувство изоляции со стороны Натальи. Во-вторых, это нарушало концепцию Троцкого о человеке-коммунисте.
Наконец, письма, которыми обменивались Троцкий и Наталья, показывают, что в разгар их эмоциональных мучений вспыхнуло сексуальное желание. 19 июля Троцкий доложил Наталье о состоянии своего пениса, используя популярное русское слово, и самым грубым языком описал подробности сексуальной игры, в которую он мечтал вступить с ней.
Троцкий вернулся в Койоакан 26 или 27 июля. 17 июля я лег во французскую больницу в Мехико с приступом аппендицита, так что, вероятно, меня не было дома на Авенида Лондрес, когда Троцкий вернулся, или, если и был, я был прикован к своей постели. Жизнь в доме вошла в привычное русло. Для стороннего наблюдателя отношения между этими четырьмя людьми — Троцким, Натальей, Диего и Фридой — были отмечены лишь незначительными изменениями. Между Троцким и Фридой установилась дистанция; слово “любовь” больше не звучало. Пожалуй, наиболее заметной разницей было отношение Натальи к Фриде, которое чередовалось между периодами холодности и внезапными проявлениями привязанности. Троцкий попросил Фриду вернуть ему письма, которые он написал ей, объяснив: “Они могут попасть в руки ГПУ”. Она вернула их ему, и он, по-видимому, уничтожил их. Именно в это время Фрида рассказала мне о том, что произошло.
Любовная связь Троцкого с Фридой была, я уверен, первым приключением такого рода, в которое он ввязался с тех пор, как покинул Россию. В Турции, Франции и Норвегии обстоятельства не позволяли таких увлечений. Вскоре после своего романа с Фридой Троцкий вступил в любовную связь иного характера с другой молодой женщиной, о которой я расскажу чуть позже. В свете того, что я видел в Мексике — в том, как Троцкий вел себя по отношению к Фриде и этой другой молодой женщине, и в смелости и легкости, с которыми он проводил эти предприятия — я склонен полагать, что за свою жизнь у него было несколько романов. В 1920 году, когда Клэр Шеридан лепила портретный бюст Троцкого в его кабинете в Кремле, в разговоре Троцкого с ней и в его общем отношении к ней присутствовал элемент флирта. Я также слышал, хотя и от человека, который никогда не знал Троцкого лично, что во время октябрьского восстания у Троцкого был роман с молодой белокурой англичанкой. Но я так никогда и не смог узнать никаких подробностей.
Бернард В