Всё это, однако, кончится, когда мы увидимся. Амбургер просит передать Вам нижайшее почтение, он сам Вам не пишет, так как не имеет ничего прибавить к тому, что я Вам сообщил, поэтому благоволите читать мы всюду, где встречается я, меня, мне и проч.
С чувством совершенного уважения честь имею быть преданным Вам.
Тот, кого я попрошу передать Вам это письмо, привезёт Вам и письмо от матушки. Сверх того, у меня много других писем для Вас в багаже. Простите мне моё маранье, у нас перья плохо очинены, чернила сквернейшие, и к тому же я тороплюсь, сам, впрочем, не зная почему...»
Едва настал светлый день, они выступили походом, окружённые плотным конвоем и пушками с зажжёнными фитилями, поскольку в любую минуту можно было ожидать нападения беспокойных чеченцев. Верхи снежных гор просвечивали иногда из-за туч, облегавших всё небо неприветной своей пеленой. Цвет пелены был светлооблачный, перемешанный с бледной лазурью. Караван в шестьсот человек из полуроты пехоты и отряда ружейных армян. Конные разведчики на рысях уходили вперёд, то возвращаясь для отдачи доклада, чуть не каждый куст обглядев со вниманием, то вновь исчезая за чёрной скалой.
Ветер дул с заснеженных гор, погода беспрестанно менялась. Небо заволакивалось всё гуще, грозя непогодой на всё время пути. Быстрина Терека, обсаженного лесом от Моздока до Шелкозаводска, преградила им путь. Переправа шла очень медленно, представляя для чеченцев мишень. Караван, сгрудившись, ждал, выставив пушки, заряженные картечью, вперёд. Прислуга была наготове. Фейерверкеры взяли в руки слабо тлевшие фитили.
Вдруг из кустов на том берегу грянул выстрел, пуля визгнула, гребенской казак был убит наповал, медленно в сторону относило синий дымок. Ермолов взглянул с седла на убитого, упавшего шагах в пяти от него, ничего не сказал, не переменился в лице и снова стал наблюдать, как переправлялись стрелки, тут же рассыпаясь по правому берегу в возможно редкую цепь, укрываясь кто за камень, кто просто за куст, видимо уже переняв разбойничьи приёмы чеченцев.
Наконец переправились и пошли на редут Кабардинский. Молодой офицер, с которым Александр успел свести знакомство поближе, рассказывал, держась свободно в казачьем седле:
— Видали, как пальнул и исчез, как сквозь землю пропал. У них здесь это на каждом шагу. Край мирный, а повсюду бой не бой, война не война, беспокойный, а ничтожный народ. В станицах старообрядцы и жёны на службе у гребенцов, вооружены даже дети, от пятнадцати до ста лет. Вы не поверите, из тысячи шестисот жителей тысяча четыреста под ружьём.
Слушая, держась ещё не совсем твёрдо в седле, после того как свалился в Бресте с коня, Александр в самом деле несколько раз повторил из второй эклоги Вергилия стих, который шутя помянул в письме к Мазаровичу.
Ветер усилился. Небо сплошь обложилось. Он оборотился назад, придерживаясь за луку седла: темно, обозы, смятение, бой барабана для сбора, впереди в редуте огни, на нижнем склоне горы.
Бивуак разбили против ворот, заложили костры. Солдаты грелись у печальных огней, варили свой неизменный кулеш, с которым проделаны походы и войны.
На другой день стали подниматься длинной извилистой цепью медлительно в гору. Путь был излучистый, грязный и скользкий, с крутизны на крутизну, час от часу теснее от густевших кустов, которые скоро у него на глазах обратились в дубраву. Времена года смешались. Становилось тепло, так что можно было откинуть башлык. Затем снова зимняя стужа. Верхние листья деревьев замёрзли. Иней и зелень причудливо смешались на них.
Переполненный впечатлениями, с непривычки в этой толпе, всегда малоприятной ему, он пустил лошадь в сторону наудачу, полчаса вдыхая приятное здесь одиночество, облегчавшее душу, однако ж приноровленная к кавказским обычаям лошадь вскоре сама собой воротилась к собратьям своим.
Версты через три поехали гусем, один за другим. Одни ястребы и орлы, потомки Прометеевых кровожадных терзателей, величаво парили над ними, высматривая добычу. Было пасмурно. Снег, как белое полотно, висел в складках гор.
Александр вновь, на этот раз с десятком казаков, пустился вперёд. Они скакали берегом Терека, который мчался между диких круглых камней и неровных обломков скатившихся скал, увлечённых с верхов гор неумолимым потоком, издававшим оглушительный шум.
Владикавказ открылся на плоском месте, в красивой долине, зелёные огороды кругом и седые величавые верхи над ними. На чугунных воротах прочитал он известную надпись, которая здесь ему показалась уместной. Он прежде читал, что эти места благодатные изобилуют фазанами, сернами, вепрем, однако ж во всём Владикавказе негде было поесть. В дрянной гостинице, где они разместились, нашли трёх инвалидов в просторных мундирах старинного образца, от старости едва гремевших большими ключами. Из окна виднелись невысокие белые домики, сбегавшие к берегу Терека. Из-за гряды ближних гор выглядывал величавый Казбек, точно на страже стоял.
На другой день караван двинулся далее. Терек, разливаясь здесь широко на несколько рукавов, встречал их издали сердитым, неприветливым гулом. Под ногами конных и пеших хрустела крупная галька, обкатанная буйной рекой. Ущелья становились теснее. Налево открылся осетинский аул со своими плоскими саклями. Солдаты в шинелях что-то делали в той стороне. Подгоняемый любопытством, Александр пустил в ту сторону рысью коня. Осетинов, обитателей сакли, не было видно нигде, только заливались бешеным лаем собаки, и куры с треском крыльев вылетали из-под часто и дробно стучавших копыт. Солдаты перед ним расступились. На дереве, склонив голову набок, висел осетинец в богатой черкеске с серебряными газырями и в ноговицах. Потрясённый, поворотил он коня и подскакал к генералу.
Ермолов менял уставшую от его непомерной тяжести лошадь и уже взялся за луку просторного, обитого начищенной медью донского седла свежей гнедой пятилетней кобылы, которую ему подвели.
Сдерживая рвущийся крик, Александр дерзко спросил, точно право имел, указывая нагайкой на опустевший аул:
— Что это, ваше высокопревосходительство?
Ермолов вставил ногу в стальное стремя с мелкой насечкой внутри, с необыкновенной лёгкостью взбросил грузное тело в скрипнувшее кожей седло, выправил полы распахнутого офицерского сюртука, разобрал поводья и спокойно проговорил:
— Прежде здесь на базарах выводили захваченных людей на продажу, а нынче моим приказом вешают самих продавцов. Каково?
И, хлопнув гнедую кобылу ладонью по лоснящейся шёлковой коже, неторопливо отъехал, не ожидая ответа на свой вызывающе странный вопрос.
Александр остался стоять в негодовании прежнем, но пристыженный, усиливаясь сделать понятие о правилах и нелепостях кавказской войны, которая как будто всюду велась и как будто никем и нигде не велась.
Талызин, с чеченскою шашкой через плечо, подъехал к нему на высоком донском жеребце.
Александр молча тронул коня.
Они поехали рядом. Талызин указал на редут, возведённый русскими напротив аула, и стал многословно рассказывать, как на этом месте многих наших порезали, занятых сенокосом и оттого не поспевших добежать до ружей своих, составленных пирамидой, как наш устав говорит.
Слушая этот невозмутимый, без тени ярости и состраданья рассказ, Александр думал о том, что Ермолов, какого он прежде знал по легендам, как-то здесь не на месте, на этой нерегулярной, дикой войне. Утёсы между тем становились всё выше, всё ближе, всё теснее прижимались друг к другу, ни выхода не видать, ни исхода, одна узенькая полоска серого неба над головой. Дорога делалась всё кривей и кривей. Между утёсами висели дымные облака. На вершинах мрачно виднелись брошенные башни и замки. Только в одной, с виду прочной и грозной, сквозь неширокую прорезь в стене курился дымок.
Талызин с весёлой усмешкой сказал:
— Видите эти лесные скважины, изображение окон, причуда воинственных горцев? Это Амилахваров, слыхали?
Запрокинув голову, разглядывая, как неровно, однако же прочно, на глаз была выложена прямоугольная башня из дикого горного камня истощёнными руками осетинских рабов, как в Египте выкладывались руками рабов пирамиды, он отозвался:
— Нет, не слыхал.
Талызин толкнул своего жеребца, и они двинулись дальше, касаясь стременами друг друга, невольно теснясь в тесноте:
— Забавная история, на здешние нравы, я вам доложу. Этот Амилахваров служил в Кахетии военным начальником, исправно служил, надо правду сказать. Его сменили единственно за старостью лет и назначили, как положено, пенсию, в две тысячи русских рублей серебром. И что же? Тут о пенсиях никогда не слыхали, так пенсия его испугала. У него там, внизу, сторожа, сам он занимает средний! этаж, а на верхнем хранится казна, в казне он пенсию свою сберегает, всю, до рубля. «Русские даром ничего не дают, — говорит, — коли придерутся к чему: вот им вся пенсия обратно за четырнадцать лет». Каков князь?
Терек шумел.
Вдруг в этом беспрестанно нарастающем шуме защёлкали беспорядочно выстрелы, две пушки грохнули одна за другой, завизжала картечь. Караван тотчас встал, не дожидаясь приказа. Егеря схватились за ружья. Несколько казаков, пригнувшись к гривам коней, на рысях поскакали вперёд. Через минуту по цепи каравана стало известно, что обстреляли наш авангард и что, по счастью, никого не задело.
Двинулись дальше, держа ружья на изготовку, с подозрением озираясь по сторонам. Через полчаса открылся Дарьял. Отвесные чёрные скалы с обеих сторон вздымались к самому небу. Как сказано у Плиния Старшего[150], именно это место мудрые римляне запирали деревянными, окованными железом воротами, таким простым способом избавившись от набегов диких племён. Между скалами просвечивал крохотный синий клочок. Сверху сливались ручьи, наполняя душный воздух ущелья мелкими брызгами. Терек метался и выл в завале чёрных камней. В новые времена нужда заставила смекалистых русских расширить Дарьял. Узкая дорога была проложена взрывами пороха, а вместо ворот служили картечь и штыки. Напротив Дарьяла виднелись развалины крепости, далее паслись лошади, стояли стога, ещё первый признак цивилизации в этих первобытных краях.