Ночевать решили в казармах. От непривычки и тесноты Александр большей частью не спал, слушая несмолкаемый рёв бесновавшихся вод.
Поутру пошли из Дарьяла. Поход сделался труден из-за множества в беспорядке наваленных крупных каменьев, скатившихся с гор. Терек прошиб себе тесную щель сквозь завал. Завал пришлось далеко огибать. Арбы с поклажей то и дело мешались с артиллерийскими зелёными ящиками. В разных местах несколько раз перешли Терек. По сторонам живописно лепились нищие аулы мирных осетин, из жажды собственности так и не ставших грабителями, в отличие от разбойных соседей.
Вёрстах в двадцати пяти открылся могучий Казбек. Посередине горы виден был монастырь, в стороне от обители построен был замок, внутри замка церковь, покрытая гранитной плитой, и тюрьма.
Чем выше поднимался отряд, тем больше открывалось глазу селений и башен, большей частью лежавших в руинах, брошенных жителями, уходящими с бедных гор на равнину, в соседство зажиточных русских станиц. Ветер становился сильнее. Снегу всё прибывало. Дорога, идущая косогором, обледенела, а сбоку Терек ярился, и солнца не было видно. Солдаты сопровождения падали беспрестанно. Его лошадь скользила и оступалась на каждом шагу. Александр продвигался большей частью пешком, ведя её в поводу, не имея желания шею свернуть. Он страшно устал и до Крестовой горы добрался с величайшим трудом. Внизу лежала Чёртова долина, тоже покрытая снегом. Спуск в неё был короткий, всего версты две, но ужасно крутой. От изнеможения Александр падал несколько раз, однако ж из самолюбия, из нежелания, чтобы опытные кавказцы пожалели его или посмеялись над ним, тотчас вставал и двигался дальше.
Подъём на Гуд-гору совершался по преузкому косогору, который обрывался неизмеримою пропастью, с едва различимой речкой на дне, похожей на нитку, а по ту сторону пропасти вздымались такие же превысокие горы и, точно детские домики, редкие осетинские аулы на них. Дорога обвивала гору кругом. Мелкий рассыпчатый снег хрустел под ногами, точно на московских улицах на Рождество. От редкого воздуха становилось трудно дышать. По сторонам все развалины, развалины, развалины замков и башен.
Вот и вершина. Койшаурская долина в своей невиданной прелести простиралась внизу. С боков ещё тянулись неприступные горы и красноватые скалы, окрашенные купами чинар и зелёным плющом, а там из мрачного ущелья вырывалась Арагва, вся в кустарниках, в пашнях, в лугах, со стадами, сверкая ослепительным серебром, снова башни, сакли, церкви, монастыри и снова руины, руины, куда глаз хватал, без конца, мрачные следы беспрестанных набегов лезгин.
Отряд спускался в долину. Снегу становилось всё меньше, пока он совсем не исчез. Кругом стало зелено всё, как будто и камни. Арагва быстро неслась и шумела, как Терек, её брат, по ту сторону гор. Дорога извивалась, точно в первозданном саду: яблони, груши, лимоны.
Отряд сделал короткий привал. Перемазанные, расхристанные солдаты сосредоточенно чистились, старательно приводили в порядок громоздкую свою амуницию. Александр прилёг в стороне, между обгорелыми пнями и старым развесистым буком. Позади него безымянная речка текла под горой. Кругом тянулся к солнцу высокий кустарник. Между кустарником взлетали к небу большие деревья. Сквозь деревья проглядывали холмы. Фазан выклёвывал что-то в осенней пожухлой траве. Талызин, не видя его, грелся в лучах заходящего солнца, подняв кверху лицо, зажмурив глаза. Лошади переступали, неспешно кормясь.
Смеркалось. На долину легла длинная тень от монастыря, стоявшего на снежном верху. Впереди в беспорядке громоздились сплошные горы Востока, но, представлялось издалека, не такие громадные, рослые, страшные, как позади высились те, что прошли.
Они пересели на дрожки. Амбургер правил, ласково беседуя с грузинскими лошадьми по-немецки. Впереди последними блестками румянились пышные облака. Дорога шла берегом, была обсажена буками, яблонями, грушами, сливами, тополями и клёнами. На скалах и здесь торчали руины, оскорбляя взор своим безобразием. Налево остались Ананур, где во время ужасной резни, устроенной Ага-Мухаммедом, укрывался Ираклий Второй и сидел, от стыда оборотившись к стене, и Душет. Дрожки взбирались всё выше. В темноте вокруг выли шакалы и слышался лай сторожевых пастушьих собак.
Где-то ещё провели одну ночь в полусне, с невольно то бьющимся громко, то замирающим сердцем, а наутро снова перед глазами побежала дорога. Сверху увиделся горами сдавленный город, даже не город, а сваленные в кучу обыкновенные горские сакли с плоскими крышами, между ними много руин из нагромождённых в беспорядке камней, грязный след, оставленный Ага-Мухаммедом и набегами диких лезгин. Через Куру, быструю, мутную, в завитках коричневой пены, переправились по древнему мосту, неизносимому наследию хозяйственных римлян, восстановленному русской администрацией, единственный признак цивилизации в этих краях. Крупной рысью въехали в главную улицу и тут же замедлили бег, а вскоре пришлось тащиться медленным шагом. Кругом стояли и двигались ишаки, груженные плетёными корзинами с овощами и фруктами или бурдюками с вином, тяжёлые возы с сеном и хворостом, запряжённые круторогими буйволами с деревянным ярмом, конные грузины в черкесках всех возможных и невозможных цветов, русские офицеры в мундирах без эполет, женщины, накрытые чёрной чадрой, собаки и дети. Ряд улицы сплошь был занят мастерскими ремесленников, армян и грузин, открытыми настежь. Немногие покупатели тут же толпились, придирчиво, часто цокая языками, разглядывая и ощупывая выставленный на продажу товар. Не обращая на них никакого внимания, ремесленники работали тут же, точно выставляя на вид, что делалась каждая вещь без обмана, искушая подозревать, что обман был в немалом ходу. Плавилось золото, чеканилось серебро, ковались кинжалы, кроились бешметы, обшивались позументом башлыки и папахи, брились наголо круглые азиатские головы, варился плов, дымились на углях шашлыки, распространяя удушливый запах горелого мяса, выделывались из глины кувшины, ковались кони, выстругивались сёдла для ишаков, гремело железо, сеялись искры, сверкали алмазы, струилось вино, курился под ногами свежий навоз.
Это было средневековье во всей своей наготе, которое знал он только по книгам и не чаял в нём очутиться, увидеть своими глазами, погрузиться в него, точно в омут какой, пятнадцатый или шестнадцатый век.
Александр окончательно позабыл о себе, что с ним прежде сделало утомленье похода.
Они должны были на первое время остановиться в трактире у Поля, как им сказали, когда они, оставляя отряд назади, направлялись в Тифлис, чтобы дня через два или три получить билет на постой. Он соскочил с дрожек, весёлый и лёгкий, засмеялся счастливо и побежал, желая через три ступеньки скакать, точно мальчик, ничего не разбирая перед собой.
Не тут-то было. На верхней площадке его поджидал Якубович. Усы распушил, выпятил грудь, брякнул шпорами, сделав навстречу всего один шаг:
— Не извольте сердиться, что поспешил.
Нижегородский драгунский мундир, тоже без эполет, загорел, усищи какой-то непомерной длины, взор орлиный и дикий, голос грубый и громкий, на другой стороне непременно слыхать, точно в кузнице золотом громыхнул по железу, так и рвётся пустую башку поставить под пулю или пулей своей другого насмерть сразить придуманный человек, готтентот.
Александр увидел глаза на снегу, глядевшие на него со смертной тоской, которых не видел с тех пор, как попал на Кавказ, хотя об Якубовиче помнил всегда, чуть не во сне, и холодно отозвался, высокомерно брови подняв:
— Что ж, дело начато — пора и кончать.
Якубович слегка поклонился, точно они были крест-накрест враги и обыкновенный светский поклон мог бы унизить его, вновь громыхнул:
— Дозвольте узнать, кто нынче ваш секундант?
Александр усмехнулся, предвкушая эффект, кивнул головой себе за плечо:
— Амбургер, Андрей Карлыч, мой актуариус, письмоводитель, к вашим услугам.
Якубович с учтивостью, нарочито подчёркнутой, обратился к побледневшему немцу, точно не понимая, что ниже письмоводителя не было чина, впрочем, сам был по-прежнему всего лишь драгунский корнет:
— Нынче вечером сходка у Муравьёва, с ним условитесь окончательно обо всём.
Бряцнул шпорами, дёрнул куда-то вверх головой, сбежал вниз с таким выражением на лице, точно дельное что-нибудь совершил, а не знакомцу, им же оболганному, осрамлённому, хоть глаз никуда не кажи до конца своих дней, всучил в день приезда, в миг приготовленной встречи, на смертный поединок картель.
Прошедшее не оставляло, прошедшее держало его, точно беспечную муху терпеливый кровожадный паук. Не вырваться ему, видать, никуда не уйти.
Номер в захолустном трактире достался слишком посредственный. Две узкие походные постели с каким-то неопрятным, серым бельём, стол обыкновенный, убогий, для письма непригодный, поставленный не из надобности для приезжающих, офицеров армейских, а для порядку, привезённому из иных палестин, истёртые кресла, исшарпанный пол.
С дороги хотелось вымыться, переодеться, но он не чувствовал сил даже на то, чтобы просто умыться. Он встал у окна с окаменевшим лицом, брезгливо глядел сквозь немытые стёкла, видел гору, довольно высокую, сакли, монастырь на самом верху, мрачный, далёкий, чётко очерченный на фоне ясного неба, и точно не видел: ни гора, ни сакли, ни монастырь не занимали его.
Амбургер метался у него за спиной, твердил, что Настасье Фёдоровне слово честное дал, что в долг вменил себе остановить и спасти. Тщательно брился, фыркал над умывальником, переоделся в чёрные брюки и в чёрный сюртук, точно на погребение шёл, шёлковый галстук обернул кругом шеи, наконец затоптался на месте, в спину сказал:
— Обязанность секунданта мне неизвестна.
Александр обернулся, всё каменный, нелюдимый, ушедший, невнятно сказал:
— Знал, что встречу непременно, так должно быть, да нынче не ожидал. Куда он спешит?
Амбургер обдёрнул сюртук, несколько раз неуверенно повторил: