Быков равномерно, спокойно, не жалуясь, не кипятясь повествовал о многих трудностях своего поручения.
Александр слушал вполуха, углубившись, не помня приличий, в свои размышления.
Вдруг, может быть уловив на себе его пристальный взгляд, Муравьёв мешкотно поднялся, грузно, медлительно преодолел расстояние, их разделявшее, неуклюже, несветски представился сам, без приглашения сел за их стол, проговорил как ни в чём не бывало, видимо полагая свой поступок абсолютно естественным, поскольку ему пришла в голову мысль познакомиться и побеседовать о вещах, знать которые необходимо его собеседнику:
— Я наслышан, что вы направляетесь с миссией в Персию. Я был в тех краях с Алексеем Петровичем и могу быть вам полезен.
Пустился неторопливо повествовать о трудностях непредвиденных первых переговоров с уклончивыми, вероломными азиатцами, о быте и картинах страны, доселе неведомой, всюду выказывая верный и ясный глаз очевидца.
Александр из вежливости ему отвечал, смело выжимая все соки из сведений, почерпнутых им у Шардена.
Муравьёв наконец заключил:
— Страна ничтожная, однако ж радость для путешественника истинно просвещённого, неисчерпаемый источник его наблюдений.
Александр усмехнулся:
— Благодарю, что решились многое мне присоветовать. Одно не по мне: не слышу в себе истинной страсти быть наблюдателем.
Муравьёв с пристальным вниманием его оглядел и стал подниматься:
— Рад повстречать в вас человека начитанного, однако ж вы кажетесь мне слишком занят собой, что весьма понятно в поэте, но может весьма и весьма повредить дипломату.
Он отозвался язвительно:
— Есть отчего заняться собой!
Быков долго глядел в сутулую спину уходившего Муравьёва, отвернулся, выпил вина, ополоснул рот последним глотком, неторопливо сказал, точно продолжал свою прежнюю мысль:
— Сами видите, с кем приходится дело иметь. Об офицерах судит, об ком ни спрошу, по убеждениям, а не по службе, а нам в гвардии служба, служба нужна. Офицеры об нём говорят: до мелочности педант, до уродливости самолюбив, недоверчив ко всем до обиды, упрям, от суждения своего никогда не отступит, враг наказаний, как зависит от него одного, так спускает любую вину, хорошо, от полков далеко, не то с дисциплиной беда.
Он резко поднялся, громко благодарил за компанию, для него весьма лестную, обед похвалил, хотя почти не съел ничего, приказал подскочившему половому из местных татар подать счёт к себе в номер, стремительно поднялся к себе, точно там его кто-нибудь ждал, вдруг обессилел, упал в заскрипевшее, готовое рассыпаться кресло и снова окаменел.
Амбургер долго его тормошил, требовал, просил, умолял следовать за ним на переговоры о поединке. Александр в толк не мог взять, для какого дьявола понадобился он на переговорах таких, ибо противно кодексу чести, который чтится у готтентотов до тошноты, противники не должны встречаться до поединка. Амбургер стоял на своём, тысячу раз потревожил святое имя Настасьи Фёдоровны, безутешной, несчастной, перед которой за жизнь его отвечал своим словом, твердил, что обязан Александра Сергеича с этим псом Якубовичем помирить, страсть надоел, покориться пришлось.
Все порядочные квартиры Тифлиса в двух шагах друг от друга, он не успел оглянуться, а уж пришли.
Якубович сидел в офицерской фуражке и на этот раз в эполетах, момент, стало быть, почитая торжественным.
Не имея права участвовать в переговорах о поединке, Александр отодвинулся в сторону, словно бы невзначай, к противоположной стене и тут не убедиться не мог, что стреляться в комнате было бы слишком похоже на самоубийство или убийство: с такого короткого расстояния и с зажмуренными глазами нельзя не попасть.
Амбургер так и ринулся в бой, сильно моргая:
— Первый долг секундантов состоит в том, чтобы противников помирить, так вот я и требую, категорически требую, чтобы с этим предложением вы обратились к своему компаньону.
То ли этот компаньон, от волнения вставленный немцем не к месту, его поразил, то ли у него сам собой ум за разум зашёл, только напыщенный Муравьёв внезапно, напустив мрачность уязвлённого демона, тоже не к месту отрезал:
— Я в дело сие не мешаюсь.
Амбургер так опешил, что и рот распахнул, очень похоже, будто воздуху недостало где-нибудь на вершине горы:
— Как так?
Муравьёв не шелохнулся, не моргнул глазом, изъяснил совершенно невозмутимо, то ли выдержки адской, то ли бесчувствен совсем:
— Меня призвали тогда, когда уже было положено драться, следственно, Александр Иванович знает сам, обижена его честь или нет. Я со своей стороны могу лишь вам объявить, что образ мыслей Александра Ивановича насчёт многих предметов мне очень нравится. Таким образом, извольте условиться, не из чего время тянуть.
Амбургер так и бурлил, всплёскивал живо руками, всё быстрее моргал:
— Вовсе нет, на время плевать, мы обязаны, вы обязаны, выслушайте меня!
Муравьёв слушать ничего не желал. Амбургер, окончательно потерявшись, выйдя, видимо, из себя, вдруг схватил его под руку и с неожиданной силой потащил в соседнюю комнату. Оттуда послышались голоса. Противники, на смех курам, остались наедине, так что кодекс дуэльный чуть не рыдал. Якубович тотчас вскочил и, чуть не зелёный от злости, бросился бранить его за безвинную смерть Шереметева, хотя обязан был как рыба молчать, витийствовал сильно, да всё невпопад, нисколько не принимая во внимание никаких обстоятельств. Как тут было не выскочить из себя? Александр, разумеется, выскочил и в свою очередь, плюнув на кодекс дуэльный, закричал во весь дух, что в тот вечер о встрече Истоминой и Завадовского не видел даже во сне. Якубович заорал ещё громче, что он сам на Истомину виды имел. Он заорал, что они с Истоминой были друзья. Якубович заорал, что между мужчиной и женщиной дружба бывает только в романах, а в жизни действительной всё это дичь. Заваривалась какая-то не то кавказская, не то якобинская дрянь, хуже пули, и они уже оба разом орали, плохо разумея о чём.
Муравьёв выглянул и как ни в чём не бывало поманил Якубовича выйти к нему, точно дуэльный кодекс в камине сгорел и пеплом вышел в трубу.
Александр остался один и за голову схватился, едва не стеная: чего они хотят от него? Они, кажется, об нём позабыли. Он нервно шагал, останавливался, снова шагал, приходил понемногу в себя, обретал благую способность мыслить разумно, а не чёрт знает как, решил сам принести извинения, когда с ума сошли секунданты, взошёл к ним, отчётливо, медленно произнёс:
— Я лично вас не обижал никогда.
Якубович заложил руки за спину:
— Это справедливо, так что ж?
Александр чувствовал, что руки стали мелко дрожать, и втиснул их за спину, тут же сообразив, что оба они как две капли два петуха:
— А я так вами обижен. Почему же вы не хотите оставить этого дела?
Якубович и зубы оскалил и глазами сверкнул, скоморох:
— Я обещал честным словом покойному Шереметеву при смерти его, что на Завадовском и на вас отомщу.
Он хотел засмеяться, да вовремя одёрнул себя, что смех неуместен, хотя ужасно смешно, готтентот, он и есть готтентот, только вздёрнул в изумлении брови и резко спросил:
— И по этой причине меня всюду поносили трусом?
Верно, преставление света уже началось, поскольку скоморох Якубович, опустивши руку на эфес короткого кавалерийского палаша, с совершенным сознанием своей правоты возразил:
— Поносил и был до этих пор должен поносить.
Он так и вскрикнул:
— Должны поносить человека безвинного?!
Якубович не смутился нисколько:
— Теперь вижу, что вы человек благородный.
— Прежде не худо бы в том убедиться!
— Я уважаю ваши поступки.
— Прежде не худо бы уважать!
— Тем не менее я долгом своим полагаю начатое дело покончить и сдержать своё слово, покойнику данное.
— Да кто от вас это слово просил?!
Оставалось им только подраться. Что ж секунданты? А ничего. Муравьёв выступил шагом вперёд и вмешался в их спор о чести живых и покойных, хотя обязан был спор прекратить:
— Предлагаю драться на квартире у Якубовича, в шести шагах и от барьера назад один шаг.
Амбургер побледнел и воскликнул:
— Это нельзя!
Муравьёв свысока оборотился к нему:
— Отчего?
Амбургер, волнуясь до крайности, обкусывая ноготь мизинца, исподлобья взглядывая на всех, с неожиданной логикой выпалил, точно прозрел:
— Якубович, может быть, уже приметался стрелять в своей комнате.
Гром грянул, чудо стряслось, Муравьёв плечами пожал, пораздумал и согласился:
— Что ж, вы правы отчасти, съедемся где-нибудь в поле, однако ж для этого надобно бричку достать и лекаря подходящего уговорить.
Амбургер чуть не подпрыгнул:
— Отлично, я попрошу бричку у Мазаровича брата и сам найму лошадей.
Муравьёв коротко поклонился:
— Я поговорю с лекарем Миллером. Снова встретимся у меня через час.
И что же, встретились в полном составе, лошади и бричка нашлись, Миллер согласился оказать помощь раненому или констатировать смерть, сели как ни в чём не бывало за ужин, противники вместе ели, пили вино, все были веселы, дружны, разговаривали, мало разговоров — шутили, мало шуток — смеялись, точно заутра не ждал поединок.
Разошлись близко к полуночи, сытые, полупьяные, равнодушные ко всему, дуэль так дуэль, а что стреляться велят не по правилам, так станем стреляться без правил, Кавказ не Россия во всём, эту правду надобно кстати сказать, мечтателям какое дело до правил, у них одна справедливость и счастье всего человечества на уме, задаром пристрелят и объявят за высшую честь, остаться бы жить, добрался бы он до мечтателей, он бы им показал.
Он не помнил, что возмечтал непременно мечтателям показать, уснул мёртвым сном, бесстрашный, озлобленный, охладелый к лучшему жизни, готовый на всё.
Пробуждаться он не хотел. Голова была тяжела, да и от всех этих дел воротило с души.