Однако беспокойный Муравьёв его растолкал, с бесчиновным секундантом трактовать презирал, ему объявил, что преотличное место нашёл, возле Куки, на дороге в Кахетию, могила татарская, на могиле той монумент, неподалёку овраг, с дороги на дне оврага никого не видать, выезжать под предлогом осмотра окрестностей, не спросил одобрения товарища своего секунданта, хотя в обязанность входило по кодексу чести в непременном согласии обеих сторон выбирать, с видом одолжения личного удостоил вымерить с Амбургером порции пороха, который полагалось положить в пистолет, после каковой процедуры исчез, заверив его, что вся процедура добровольного убиения проделается в полном порядке, поскольку все участники действа движутся в проложенных для них направлениях, и что по сигналу самого Муравьёва, во избежание путаницы или прямо ошибки, каждый выступит на ристалище в свою очерёдность, один за другим, лишь получит знак из кулис.
Александр глядел насмешливо, улыбался учтиво, назло суетливой распорядительности бесцеремонного квартирмейстера облачился в зелёного цвета сюртук, точно в самом деле положил себе сделать прогулку в окрестности, а между тем внутренне был до того напряжён, что не удосужился разглядеть, какое утро стояло, должно быть, хорошее, как обыкновенно извещается во всех повестях о дуэлях.
Они сели в бричку, покатили по кахетинской дороге, на своём месте обнаружили монумент, бричку поставили под горой, проследовали мимо одинокой заброшенной татарской могилы, спустились в глубокий, с пологими берегами овраг.
На дне оврага не встретили никого.
Постояли в молчании.
Амбургер то и дело выхватывал из кармана жилета часы, толстые, старинного серебра, верно, наследие бережливого прадеда, и щёлкал крышкой с такой нервной силой, точно стрелял.
Очевидно, у квартирмейстера выходило что-то неладно.
Александр засмеялся: хороша была бы коммуна на острову, ещё лучше пропаганда всемирного братства посреди ошарашенных дикарей.
Амбургер с беспокойством на него поглядел, попытался успокоить его:
— Ничего, подождём, ничего, вы успокойтесь, твёрже будет рука.
Наконец ещё одна бричка простучала по краю оврага и тоже скрылась за монументом. Муравьёв к ним с удивительным присутствием духа спустился и тоже стал ждать, видать, скорейшего исполнения плана, начертанного в его деловитом уме.
План, однако ж, не исполнялся.
Александр огляделся, подступил к квартирмейстеру и спросил, точно не верил своим близоруким глазам:
— Где Якубович?
Муравьёв отвечал, что его бричка назначалась сигналом, что, стало быть, должен уж быть, и вдруг всполошился:
— Чёрт побери, я позабыл, что Александр Иванович должен по замыслу укрываться за монументом.
И, быстрым шагом поднявшись наверх, стал громко звать, позабывши об самим им начертанной конспирации.
Якубович выглянул из-за монумента.
Миллер решил, что это сигнал для него, выдвинулся из-за куста и поскакал ходкой рысью к горам, видимо позабыв, что на ратоборство назначен овраг, и Муравьёв, приоткрыв рот, долго слушал стук и скрежет подков по камням.
Якубович всё-таки спустился в овраг, в высокой армейской фуражке, в распахнутом сюртуке, не позабыв пристегнуть эполет, а по инструкции был на прогулке.
Шаги были отмерены, барьеры поставлены, пистолеты вложены в руки, противников развели и отступили по сторонам.
Якубович ловко сбросил свой военный сюртук и не глядя его отшвырнул.
Александр сбросил свой, теперь почти неразличимый в траве, и некстати припомнил:
Сосед! на свете всё пустое:
Богатство, слава и чины;
А если за добро прямое
Мечты быть могут почтены...
Якубович, не дав окончить стихов, рассужденье Гаврилы Державина, смелым, вызывающим шагом встал на барьер, пистолетом и рукой прикрыл правый бок и стал ждать.
Первый выстрел по праву дуэли назначался ему, но Александр стоял ещё весь открытый, с опущенным пистолетом и размышлял, как ему поступить, улыбаясь учтиво, насмешливо глядя петуху Якубовичу прямо в глаза.
Решать нелегко. Благородно и чрезвычайно картинно было бы в воздух пальнуть, да готтентот взбесится его благородством и непременно пристрелит его, так глупо готтентота дразнить, лучше бы ранить легко, куда-нибудь в руку, да готтентот взбесится от приступа боли и опять же пристрелит его, оставалось самому пристрелить готтентота, однако ж убийство было противно ему с той поры, как увидел Васьки глаза на измятом снегу.
Якубович выстрелил первый, в какой уж раз презрев кодекс чести, стервец.
Пуля свистнула и пронзила левую кисть.
Александр приподнял окровавленную ладонь, увидел тонкую, почти чёрную струйку и показал всем, не понимая, что хотел своим жестом сказать.
От бешенства разум его помутился.
Якубович оскалился, громко выкрикнул по-французски, верно, роль заготовлена, исполнял, скоморох:
— По крайней мере, на фортепьянах перестанешь бренчать.
И ждал выстрела по себе, всё прикрываясь правой рукой с пистолетом, однако ж в позе величественной, Катенина бы сюда, чуть не Тальма.
Александр с бешено колотившимся сердцем слышал только в себе, что должен, должен этого скверного, этого ненавистного, этого бесчестного человека всенепременно убить, и, не подвигаясь к барьеру, хотя по праву дуэли имел возможность сократить расстояние, их разделявшее, на два шага, целя оскорбителю в пустую башку, привычным движением навёл пистолет прямо в цель.
Выстрел грянул.
Якубович вздрогнул всем телом, схватил обожжённый затылок левой рукой и с изумлением, широко раскрыв рот, поглядел на ладонь с полураскрытыми искривлёнными пальцами.
По счастью, пуля просвистела под самым затылком, не оставив не только царапины, но даже никакого следа.
Александр, с сердцем отбросив ненужный теперь пистолет, мягко, расслабленно опускаясь на землю, тоже по-французски, точно хотел поддразнить, с трудом выдавил из себя:
— Несправедливая судьба...
Якубович к нему подбежал, тоже сел, положил его голову к себе на колени, оглядел руку, сказал, что пуля прошла сквозь мякоть ладони, задела мизинец, что опасности для жизни нет никакой.
Доктора, вопреки мудреной диспозиции Муравьёва, не оказалось на месте. Муравьёв, похожий на кошку, хватая руками траву, вскарабкался на берег оврага и поскакал сломя голову в горы на поиски пропавшего доктора.
Якубович, склонившись над ним, говорил возбуждённо и с облегчением, точно выстрелом тяжесть с сердца свалил:
— Отныне мы квиты, ничего между нами. Я слово, мёртвому данное, честно сдержал, правила были выше меня. Против вас я зла не держу. Да, вот ещё, прошу извинить, что погорячился, выстрелил первым, это я признаю.
Александр мучительно улыбался, страшась, что потеряет некстати сознание, что при лёгкой ране в ладонь и стыдно и ужасно смешно, а кем-кем, а смешным он выглядеть не хотел:
— Пусть это будет конец Петербурга.
Доктора наконец привели. Доктор сделал плотную перевязку. Муравьёв суетился, распоряжался тем, как уложить пострадавшего в бричку, уговаривался со всеми, что, мол, охотились вместе, что тут с лошади Грибоедов упал, что лошадь копытом ударила по руке.
Бричка прыгала на неровной дороге, качалась. От потери крови и нудной, ноющей боли к горлу то и дело подступала тошнота, слабость во всём теле, разбитом и вялом, сменило нервное возбуждение поединка — ему было нехорошо. Мысли всплывали как-то толчками, с перерывами, без видимой связи между собой. Он внезапно подумал, что навсегда потерял фортепьяно — слишком большой была плата за шалость; рыданья рвались у него из груди, да стыд разрыдаться прилюдно его удержал, и он только спросил, не открыв глаз:
— Пальцы потеряют способность движения?
Отчего-то Муравьёв тотчас склонился над ним, громко и радостно отвечал:
— Доктор нам подал надежду!
Александр с трудом раскрыл непослушные губы, но всё же отозвался со слабой иронией:
— На то и доктор, чтобы надежду нам подавать.
Они шли по бокам брички, точно не решались оставить его одного. Муравьёв не в силах был удержать восхищения, так что голос его временами звенел:
— Я думаю, что ещё никогда не было подобного поединка, совершенное хладнокровие во всех четырёх из нас, ни одного неприятного слова, ни одного недозволенного поступка между противниками. Как всё это было прекрасно!
Он слышал глупость ужасную. В самом деле, он между ними вечно был жить обречён, до самой могилы, достанет ли сил?
Мысль о жизни поразила его. Он был жив, ему была оставлена жизнь, он будет жить, по крайней мере, ближайшее время, год, или два, или двадцать.
Ликования по этому прекрасному поводу он не испытывал. Подумалось только, что уже ничто не помешает ему, что возрождение растленного духа, к которому он устремился, внезапно своей волей отправившись на Восток, может наконец состояться.
В другой раз он повторил про себя, что его возрождение может наконец состояться, и с горьким чувством исправил себя, что не состоится само собой ничего, что возрождение будет стоить труда, может быть, до кровавого пота, а откуда почерпнуть нравственных сил на такого рода труды Геркулеса, ведь только что, назад тому полчаса, он жаждал истово и не шутя пытался убить человека. Когда же он станет независим от несносных обстоятельств минуты, когда отвоюет свободу оставаться таким, каким есть: добрым, отходчивым, никому не желающим зла?
Господи, помоги!
С тайной целью, ему неизвестной, завезли его к Муравьёву и уложили в постель. Он опомниться, тем паче возразить не успел. Над ним захлопотали, как над ребёнком, матушка с её чудотворными патками так хлопотать не смогла, так что временами наворачивалась слеза умиленья, да никак не решалась пролиться, слишком усердно все делали вид, что друзья неразлучные, что в самом деле неспокойная лошадь по глупости лошадиной саданула его и разбила мизинец. Якубович кругами ходил, то и дело подсаживался к нему, декламировал разного рода романтический вздор, ненавистный ему. Приятели Якубовича показывали усиленно, что между ними дурного ничего не случилось, впрочем, показывали неизвестно кому, разве сами себе, поскольку ни одна кочующая душа не завернула на огонёк.