Александр уже волновался и голос противувольно возвысил:
— Однако чиновники русские не владеют нисколько местным наречием и владеть не хотят, а потому не имеют возможности следовать Вахтангову кодексу. Было бы великодушно и мудро перевести его на русский язык.
Алексей Петрович согласился без тени сомнения:
— Надлежит исполнить без долгого ящика.
Собеседник обнаруживал себя глубоко знающим, сильным, в то же время способным признавать мнение постороннее — вечная редкость в высоких чинах, — хотелось быть полезным ему, не столько оспаривать его убеждения, к чему он не стремился, сколько научить чему-нибудь нужному, что он знал лучше его, и он поспешил развить его мысль:
— Однако ж и самый лучший, самый справедливый закон бессилен между племён, в которых воинственность порождается презрительным незнанием труда и лютой бедностью — непременным следствием праздности.
Алексей Петрович возвысил голос, что с ним приключалось до крайности редко:
— Послушать вас, так жестокость здешних грабительских нравов никогда не искоренится ничем.
Отрадно было слышать этот возвышенный голос, возбуждавший Александра, придававший уверенности в себе, и он возразил поучительно, твёрдо, медлительно выговаривая каждое слово:
— Жестокость нравов искореняется общим достатком, а достаток начинается там, где процветает торговля, рождающая необходимость труда, плоды которого становятся предметом торговли.
Алексей Петрович не хотел уступить, явным образом сбивая его своим знанием местных обычаев:
— Даже если это здешняя торговля рабами — весьма разветвлённая, от полона во время набега до похищенья мирных людей? Иных предметов торга в бесплодных горах не находится и вряд ли найдётся когда.
Сказано верно, неоспоримо; он уже знал, что в здешних краях без конвоя шагу небезопасно ступить, однако ж Александр нашёлся и тут:
— Злодейское следствие, но верный инстинкт, человеку присущий на всех полюсах.
И он воспел гимн торговле как вечному двигателю общего благоденствия и расцвета великих цивилизаций. Он утверждал, что жизненная сила обильной страны фараонов питалась не одним плодородием Нила, которое у всех на виду, не одними грабительскими походами в близлежащие цветущие страны, перед которыми хищные набеги голодных чеченцев немногим страшнее детской забавы, — но ещё более питалась оживлённым обменом с торговыми городами Междуречья и Семиречья, а через них с Китаем и Индией, благодаря чему не могли не оживиться благодетельные ремесла. Он указывал на поразительный расцвет Карфагена, на несметные богатства Родоса, Пергамского царства и нашего царства Боспорского, Киммерийским наименованного торговыми эллинами. Он повествовал о караванных торговых дорогах, которые тысячелетиями прокладывались бесстрашными путниками из Китая на Семиречье, из Семиречья на Волгу, по Волге на Пермь, на Новгород и на Псков, из Новгорода и Пскова к беспокойным варягам, размерами своих грабежей тоже оставившим задорных чеченцев далеко назади, и в добродетельный Ганзейский союз. Он напоминал своим слушателям, которые присоединялись к их кружку один за другим, что захирение стольного Киева стряслось задолго до злодейского разграбления кровожадной монгольской ордой, одним перенесением торговых путей от Цареграда к коварной Венеции. Он напоминал, что ещё в ветхозаветные времена караваны шли из Семиречья в Армению, из Армении в Трапезунд и Пергам, из Баку на Дербент, по мирным предгорьям в Тмутаракань. Он чуть ли не требовал от могущественного проконсула, не теряя ни дня, восстановить эти обильные доходом пути и тем вдохнуть новую жизнь в пространства огромные, захиревшие от разрушения и забвения этих животворящих путей. Он тем же властным движением проводил черты от каспийского побережья к Чёрному морю, от восточного побережья на Одессу или Стамбул.
Алексей Петрович не переменился в лице и тоном голоса не выразил неодобрения, однако ж возразил обстоятельно, что у него фантазия чересчур разыгралась, — известное дело, поэт; что в прежние, невозвратимые веки, точно в здешних местах водились какие-то дороги, так именуемые единственно по снисходительным местным понятиям о средствах передвижения, что до нынешних дней от прежних дорог остались одни едва различимые тропы и что от Редут-Кале до Тифлиса кое-как проползают повозки с порохом и свинцом, а больше тощими вьюками, да и тут небезопасно от постоянного нападения горцев; прибавил спокойно, опять знанием края утверждая свою правоту:
— Впрочем, в недальнее время сам ознакомишься с прекрасным состоянием здешних квазидорог: небось славные мозоли набьёшь.
Точно фантазия его разыгралась, он воочию видел длинные караваны глупо-гордых верблюдов, груженных хлопчатой бумагой и шёлком, индиго, китайским фарфором и пряностями, и потому возразил возбуждённо, с жаром, с трепетом в голосе, что дороги можно, что дороги прямо необходимо построить как должно, в том учась у рачительных римлян, и уже тем дать местному празднолюбию правильный труд, а с ним и закон.
Алексей Петрович нахмурился, побеждаемым быть не любя, проговорил неторопливо, негромко, точно рассуждал сам с собой — такая у него манера, видно, была:
— Дорогу придётся проложить через перевал на Телави: мне без снаряжения воинского никак нельзя воевать, да и на ту дорогу славные деньги нужны — где тут наберёшься государственных средств, казна у нас слишком нища.
То-то и есть, казна у нас небогата, да и после сотен хищных покраж из неё в дельное дело пускается самая малая часть, иные тут средства нужны, он тоже негромко, принуждая себя успокоиться, однако явственно подчеркнул:
— Государство бессильно без вспоможения частных владетельных лиц, как частные лица бессильны без вспоможения разумного государства, этим единством только созидаются цветущие гражданские общества.
Алексей Петрович почесал мочку уха, искоса поглядел на него:
— Знать, многие дельные сочинения изволишь с пользой читать, хорошо, да где они, твои владетельные частные лица, ни аварский хан, ни грузинский князь на дороги не даст ни гроша, сам норовит с меня хоть бы сколько урвать, точно моя должность вся в том, чтобы их злодейскую алчность без устали насыщать из казны.
В мнении Алексея Петровича обстоятельства ясным образом представлялись безвыходными, чего он принять, с чем он примириться не мог. Уж и вовсе в полубеспамятстве, не соображаясь с разностью лет и эпох, он напомнил об легионах Юлия Кесаря, которые в столь же девственной Галлии во всех направленьях проложили дороги, в известном смысле бессмертные, чуть не в полной исправности дошедшие до нашего времени, дерзнул Алексею Петровичу бросить в глаза:
— Не вы ли, ему в подражание, возлагаете на себя смелое наименование: проконсул Кавказа?!
Тут попал он нечаянно в самую точку. Юлий Кесарь и прямой его наследник в управлении и в войне Наполеон Бонапарт были прямыми героями Алексея Петровича, которым частью вольно, частью противувольно он подражал, и которых главнейшие мысли без преувеличения знал наизусть. Небольшие глаза генерала сверкнули острым огнём из-под навислых бровей. Голос возвысился и зазвенел. Алексей Петрович с одушевлением искренним расхвалил дороги величайшего римлянина, которыми любовался, когда делал победный европейский поход, и не успел Александр оглянуться, как углубился в дебри Галльской войны и в сравнение походов Юлия Кесаря против воинственных германских племён с собственными предприятиями против разбойных чеченцев. Ни об торговле, ни об плачевных дорогах кавказских более не помянулось ни единого слова, точно Алексей Петрович был рад предлогу от них отвязаться.
Ещё новые офицеры приблизились, смешались в одно сообщество с прежними, сгрудились и слушали его с восхищением неподдельным, как дети. Александр отодвинулся в сторону и вскоре был у себя, недовольный собой, что не взял верха там, где явным образом имел перевес в энтузиазме и в знаниях, восхищенный непредвиденным сближением с человеком особым, незаурядным, как знать, может быть, с новой славой России, от которого сам запасёшься редкими свойствами, когда что-нибудь небывалое свежее вдруг вскопошится в душе. Он не уставал повторять: «Славный человек! Мало того, что умён — нынче все умны; но совершенно по-русски на всё годен, не на одни великие дела, не на одни мелочи, вот что удивительно в нём. Притом тьма красноречия, и не нынешнего, отрывчатого, несвязного, Наполеонова риторства; его слова хоть сейчас положить на бумагу, а кажется, ничего замечательного пока при нём не сказал. Говорить любит много, однако позволяет и другим говорить, иногда толкует о вещах, которые понимает слишком немного, однако ж и тогда, если не убедится, всё-таки заставляет слушать себя...»
Всё прежнее от него отступило, будто ненужное, недостойное минуты внимания. «История Персии» лежала раскрытой на той же странице, которую раскрыл, уже не помня когда. И безрадостный Байрон, и неровные собственные попытки в стихах были отложены, только что не позабыты. Каждый день он видел Алексея Петровича, каждый вечер игрывал в карты в обширном его кабинете, обольщаясь лестной надеждой с ним говорить; при первом предлоге с ним говорил, не всегда ограничивал себя одним разговором, часто дозволял себе роскошь затевать спор против его властно излагаемых мыслей, прямой, однако ж нераздражительный, не доходящий до личностей, как не в обычае у русских людей побивать один другого каменьями, единственно спорил о том, в чём твёрдо был убеждён, однако ж не переспорил ни разу, надеялся только, что кое в чём хоть немного исправил, раскрывая перед ним иные стороны власти, почти беспредельной, кроме суровой власти штыков.
Неприметно прискакал фельдъегерь с дипломатической почтой в кожаной сумке через плечо. В этой кожаной сумке просторно ютилась сухая бумага с отчётом о свидании государей в Аахене, начало имевшем ещё двадцатого сентября. Было прежде известно, что наш государь, повсюду наталкиваясь на твёрдое противодействие со стороны британского кабинета, на свиданье в Аахене намеревался пригласить всех действующих лиц примирительного конгресса, протёкшего в Вене, в особенности Испанию, с тем чтобы поднять коварный вопрос об колониях, которых не имеет Россия и которыми в наибольшем числе владеет кровопийственная Британия, и тем воспрепятствовать усилению опасной сей хищницы в Южной Америке. Теперь из бумаг открывалось, что скользкая, как угорь, Британия предложение сие отклонила, измыслив подходящий предлог, какие у хорошего дипломата всегда под рукой, а предлог в том, что, мол, предстоит обсудить лишь единственный наболевший вопрос об отношении победоносных союзников к Франции, причём Британию с удовольствием поддержали против России австрийский император и прусский король, несмотря даже н