Передав коротко несложные события осеннего похода против неугомонных чеченцев, которые покидают свои лесистые верхи единственно ради того, чтобы грабить в низменной Кабарде, растолковав, каким образом учреждаются нелепые слухи в далеко лежащем Константинополе и какие последствия слухи такого рода, пересказанные в русской официальной газете, могут иметь для русской миссии в Персии, он завершил своё послание просьбой к издателю «Сына отечества», куда решился доставить его:
«Потрудитесь заметить почтенному редактору «Инвалида», что не всяким турецким слухам надлежит верить, что если здешний край в отношении к вам, господам петербуржцам, по справедливости может назваться «краем забвения», то позволительно только забыть его, а выдумывать или повторять о нём нелепости не должно».
Сдав запечатанный пакет для издателя «Сына отечества» в штабе Наумова, ведавшем также почтовыми сношениями с Центральной Россией, Александр завертелся вместе с Амбургером и Мазаровичем точно во сне.
Миссия отправлялась надолго, по меньшей мере на несколько лет. С собой приходилось тащить всё насущное, каждый лист бумаги для переписки с Тифлисом и Петербургом, каждую канцелярскую скрепку, пуды свечей, посуду, бельё. Кое-что закупалось на крытом тифлисском базаре, всё прочее выписывалось в канцелярии гражданского губернатора и получалось на складах армейского корпуса, под громкие стенания точно страдавшего от набега грабителей Ховена, то и дело напоминавшего служителям неизвестного бога, сколько трудов и хлопот стоило протащить по Военно-Грузинской или Имеретинской дороге эти прекрасные гвозди, этот порох, эти столы.
Лишь накануне отъезда Александр воротил себе бесценную способность соображения, а лучше бы она не возвращалась к нему. Вдруг Тифлис представился невольно покидаемым раем цивилизации. Отсюда предстояло ему углубиться в пустыни неведомой Азии, заселённые слабо, большей частью безлюдные, неисхоженные, чуть не запретные для возросшего в широтах умеренных европейца. Ещё около тысячи вёрст протянется между ними: неведомым странником и милыми сердцу друзьями — неприступные вёрсты, едва ли одолимые неуклюжей службой почтовой, хотя бы единожды в месяц достигавшей заоблачного Тифлиса, роскошь неслыханная, безразличная погруженным в себя азиатам. И с кем предстоит ему жить? Ни слова русского, ни русского лица!
Душа его заскулила, захлебнувшись тихой тоской. Слёзы выступили у него на глазах, по счастью прикрытых очками. Он торопливо, неумело, дрожащими пальцами раскрыл свой дорожный портфель, уже назначенный быть втиснутым в седельные сумки, извлёк лист бумаги, бесценный в тех диких краях, в которых мало жаждущих излагать свои мысли пером и в которых не имел он желания себя хоронить, и поспешил начертать последний привет петербургским друзьям, наудачу адресуя Якову Толстому и Всеволожскому, собеседникам громким, упрямым, застольным друзьям, неразлучным с лампой зелёной[164]:
«Усердный поклон любезным моим приятелям: Толстому, которому ещё буду писать, особенно из Тавриза, Никите Всеволожскому, коли они оба в Петербурге, двум Толстым Семёновским, Тургеневу Борису, — Александру Евграфовичу, которого сто раз благодарю за присылку писем от людей, близких моему сердцу. Фридрихсу... — тут он пустил по-французски, шутя насмехаясь над его выговором истинно варварским, — очаровательному капитану Фридрихсу, очень лысому и очень остроумному. Сделайте одолжение, не забывайте странствующего Грибоедова, который завтра опять садится на лошадь, чтобы трястись за 1500 вёрст. Я здесь обжился, и смерть не хочется ехать, а нечего делать. Коли кого жаль в Тифлисе, так это Алексея Петровича. Бог знает, как этот человек умел всякого привязать к себе, и как умел... Трубецкого целую от души. Объявляю тем, которые во мне принимают участие, что меня здесь чуть было не лишили способности играть на фортепьяно, однако теперь вылечился и опять задаю рулады.
Грибоедов.
Сложил листок и голову опустил, закручинился, припомнил славные стороны жизни, которых не лишён развратный, пустой Петербург и которыми вдоволь он насладился; облился тоской, что уж более не видать ему тех наслаждений, в особенности не быть на театре, который чуть не больше жизни всем сердцем любил, по которому тосковал беспрестанно, и горькие слёзы, слёзы отчаянья, выступили ему на глаза. Так сидел он в тишине и в молчании час или два, то видя на сцене Семёнову, то слыша плеск ладоней, то в ушах звучал голос Катенина, которому более всех был обязан зрелостью зрителя, обдуманностью лёгких своих водевилей, оригинальностью неисполненных замыслов, витавших в его голове, и который по-прежнему сурово в чём-то его наставлял. Очнулся, раздумался, стыдливо обтёр украдкой глаза, лист развернул, всё это время зажатый в руке, и приписал:
«Коли кто из вас часто бывает в театре, пускай посмотрит на 1-й бенуар с левой стороны и подарит меня воспоминанием, может быть, это отзовётся в моей душе и заставит меня икать где-нибудь возле Арарата или на Араксе».
Наутро конвойный казак, приставленный к нему на всё время передвижения кочующей миссии, в сапогах, в шинели и в башлыке, перепоясанный туго, с шашкой на поясе, с ружьём за спиной, подвёл ему рослую гнедую кобылу под узорчатым грузинским седлом — приобретенье бесценного Амбургера, и он, невесело глядя перед собой в тесные улочки, украшенные одним солнечным светом, отправился исполнять обязанность противных ему прощальных визитов.
К его немалому изумлению, не повстречав ни одного нового сердечного друга, он в три месяца успел перезнакомиться чуть не со всем русским и отчасти армяно-грузинским Тифлисом, так что визиты заняли целое утро. К ещё большему изумлению, у него обнаружилась куча приятелей, среди них неизменный Талызин, Рыхлевский, Каховский, даже Якубович и Муравьёв. Эти приятели, радость нечаянная, втайне приготовили завтрак прощальный и вдруг ввели его в залу трактира, усадили за стол, одарили громкими тостами, точно в самом деле не хотели с ним расставаться, вызвались его провожать, всей толпой явились к дому наместника, шутили, смеялись, подходили к нему пожать руку и сказать несколько всегдашних ободрительных слов, так что необходимость отъезда вдруг обратилась в нестерпимую, однако ж сладкую муку.
Алексей Петрович вышел его проводить, крепко обнял за плечи, улыбнулся неопределённой улыбкой, неожиданно объявил:
— В Персии-то себя приструни, ты, я гляжу, повеса отчаянный, а впрочем, прекрасный со всем тем человек.
Он стеснился душой, но глядел пристально, разбирая, тревога ли то человеческая, милость ли генеральская к собеседнику скуки вечерней, который сказками прогоняет её, разобрать не сумел и согласился, повинно голову наклонив:
— Увы, не сомневаюсь ни в том, ни в другом.
Поворотился было идти, да остановился, оборотился к нему, с такой же неопределённой улыбкой по-французски сказал:
— Не обрекайте нас на жертву, ваше превосходительство, если вздумаете воевать когда-нибудь в Персии.
Алексей Петрович рассмеялся заливисто, громко:
— Бог мой, что за странная мысль!
Александр ответил очень серьёзно:
— Вовсе не странная. Государем вам дано право объявлять войну и мир заключать; вдруг придёт в голову мысль, что со стороны Персии наши границы не довольно определены, так и двинетесь их определять по Араке.
Алексей Петрович, всё продолжая смеяться, спросил:
— Что, тебе жаль персиян, которых не смогу не побить?
Он натянул перчатку на левую руку:
— Персиян-то не жаль — им поделом, а вот с нами что тогда будет в Тебризе или в Тейране?
Александр натянул вторую перчатку, поднялся в седло, расправил полы походной шинели, дал повод и выехал со двора. Толпа приятелей повалила за ним. Они поскакали грязными улицами и догнали хвост каравана. Он развернул к ним свою гнедую кобылу и стоял перед ними, не находя верных слов. Они по очереди подъезжали к нему, целовали его по-братски в обе щеки, желали удачи в пути, просили поскорей возвращаться назад, так что вдруг показалось ему, что двум или трём расставаться с ним действительно было жаль.
ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА
1795 год
4 (15) января 1795 г. (по другим данным 1794) — В Москве в семье гвардейского офицера Сергея Ивановича Грибоедова, женатого на своей дальней родственнице Настасье Фёдоровне Грибоедовой, родился сын — Александр Сергеевич Грибоедов.
1802 (1803) — 1805 годы
Учёба в Московском университетском благородном пансионе.
1806 год
Поступил в Московский университет на философский факультет.
1810 год
Январь — Грибоедов с блеском выдерживает экзамены по юридическому факультету и получает звание кандидата права.
Окончив два факультета — словесный и юридический, Грибоедов продолжал оставаться в университете, изучая естественные науки и математику и готовясь к учёной степени доктора, вплоть до закрытия его в 1812 г. в связи с занятием Москвы Наполеоном.
1812 год
После падения Смоленска поступил добровольцем в Московский гусарский полк, формировавшийся под командой генерал-фельдмаршала Салтыкова, который после Бородинского сражения получил приказ вывести полк в Казань, где он простоял до весны 1813 г.
1813 год
Грибоедов находился адъютантом при известном в Москве генерале А. С. Кологривове, формировавшем кавалерийские резервы.
1812 год
К пребыванию на военной службе относятся первые выступления Грибоедова в печати. Он опубликовал в «Вестнике Европы» корреспонденции «О кавалерийских резервах», «Письмо из Брест-Литовска к издателю».
Грибоедов знакомится с театральным деятелем и известным драматургом А. А. Шаховским и под его воздействием обращается к драматическому творчеству, склонность к которому испытывал ещё на студенческой скамье.
1813 год
Опубликована и поставлена на сцене комедия Грибоедова «Молодые супруги» — переделка комедии французского драматурга Крезе де Лессера, вызвавшая критику М. Н. Загоскина, на которую Грибоедов ответил памфлетом «Лубочный театр».