— Оно, правду сказать, скучновато, балы нынче только в Москве.
Александр хохотнул:
— И в Москве, брат, нынче одним дуракам хорошо, Чаадаев-то прав.
Сашка напряжённо сморгнул, пораздумал, по-птичьи склонивши голову на плечо, уселся вольготней на стуле, живей говоря:
— Вам вон сколько Бог ума дал, что и не знаю. Разве к князю пойти? Князь от нас недалече, совсем за углом.
Александр потянулся, откинулся в кресле и протяжно зевнул:
— К князю бы хорошо[85], да уж больно кричит, мне, брат, нынче не до того.
— Князь оглашённый, это вы правду изволите говорить, а так ничего.
— Нет, брат, не оглашённый. Правду-то если сказать, так комедиант настоящий, доподлинный, только что пустоват, что дело, что не дело, без разбору кричит.
Сашка тряхнул волосами, обстриженными в кружок, решительно возгласил:
— Тогда одно остаётся: ступайте в театр!
Сцепив пальцы рук, Александр подложил их себе под затылок, мечтательно подхватил:
— Эх, Сашка, шельмец, разумная голова, только театр — это жизнь, а всё остальное — пустое, как говорят, вот только если бы так. Да постой! Ты куда?
Сашка отозвался от двери:
— Изволили фрак приказать.
Александр повернул к нему голову, ехидно спросил:
— Тоже вычищен и тоже готов?
У Сашки плутовски блеснули глаза.
— Как же-с, вычищен и готов, иначе нельзя-с, я же вам доложил-с.
Такое признание развеселило его:
— С каких это пор «иначе нельзя»?
Сашка не моргнул глазом, отрапортовал совершенно серьёзно, тоже не был дурак:
— Какой день пошёл.
— Да ну!
— Вот те и ну! Разве заметите вы, точно без глаз.
— Александр восчувствовал себя виноватым, заслыша ноты кровной обиды в дрогнувшем голосе Сашки, но, не желая открывать своих чувств, строгим голосом пошутил:
— Так ты завсегда объявляй, что почищен, а то у тебя на глаз никогда не видать.
— Скажете тоже. Так принести?
— Нет, погоди, на театре нынче дают всё пустое, скука одна. Катенин, выходит, и прав.
Топчась на месте, должно быть не решаясь сызнова сесть, Сашка уверенно подтвердил:
— Истинно строг человек, а уж кричит-то, кричит, князь перед ним что цыплёнок.
— Малые формы, вот, брат, беда.
— Так сами берите перо да пишите, коли беда.
Александр задумчиво переспросил, глядя на потолок:
— Писать? Однако ж об чём?
На этот раз Сашка два шага шагнул, однако ж остановился, держа руки перед собой:
— Ведь же писали. Неделя, не более, глядь — водевиль!
Александр боднул головой:
— Тоже, Сашка, пустое.
Сашка возвысил рассерженный голос:
— Напротив, ужасно даже смешно.
Александр обернулся:
— Да ты знаешь как?
Сашка замялся, опустил виновато глаза:
— Что ж, вы всё бранитесь, а придётся правду сказать, мы, бывает, тоже бываем в райке-с.
Давно зная об этих сидениях в райке, Александр только спросил, по возможности строго:
— Стало быть, точно: смешно?
— Сашка оживился, придвинулся ближе:
— Истинный крест! И дядя ваш вылитый, совершенный портрет, этот, как он, Звездов!
Александр поневоле припомнил Мольера и, ласково улыбаясь своей нежданной кухарке, серьёзно спросил:
— Ну, хорошо, коль смешно, да вопрос вот, об чём же нынче писать?
Сашка зыркнул глазами, снова присел, точно забывшись, поближе к нему, театрально двинул рукой, указывая на стол и диван:
— Да пооглядитесь-ка вы: одне комедии жа кругом, пиши да пиши, у дяди нынче завёлся генерал, зубы всё скалит, улыбается вроде, от смеху все лопнут, как есть, а вы: что писать?!
Глядя перед собой на бронзовую фигурку, танцевавшую менуэт на каминной доске, Александр задумчиво возразил:
— Это и пуще беда: комедий истинно много повсюду, да чтоб на бумагу вылилось истинно смешно да умно, это надобно ой как уметь, а я, мне сдаётся, так не умею, так что ты генерала в покое оставь, тебе говорю, людоед.
Сашка не обиделся на людоеда, к прозвищам разным привык, зато рассердился на его уверения:
— Это вам-то да не уметь?
Александр тоже вдруг рассердился:
— Вестимо, что мне. Стало быть, поди, не мешай!
Сашка недовольно поднялся, нехотя проворчал:
— Так что же подать: сертук или фрак?
Александр поприкрикнул:
— Ступай, франт-собака, тебе говорю!
А ведь многие, многие точно так полагают: к столу присядь да валяй! Впрочем, бывают, точно, иные: век целый сбирается мир удивить, то есть сбирается засесть да писать, да сборами жизнь свою и кончает, на потеху близких друзей, то есть наших заклятых врагов. Вот генерал скалит зубы, Сашка прав, этот шибко хорош, этого надо бы взять, сейчас под перо, сукин сын.
А надобно как?
А надобно так: вздумал и — написал!
Так он и жил до сих пор, то есть жил, как хотел, свободно и свободно, сперва много учился, завлечённый науками до того, что, кроме наук, и знать ничего не желал, потом Отечеству службу служил, то есть честно, не имея, к несчастью, столько здоровья и столько удачи, чтобы прямо попасть под огонь неприятеля и геройством заслужить в генералы, не то, что иные, улыбкой да дружеством с высокими лицами, эк привязался, чёрт с ним, потом дурачился, кутил да шутил, да дошутился вдруг до позора, до злого укора себе.
Едва увидел я сей свет,
Уже зубами смерть скрежещет,
Как молнией, косою блещет
И дни мои, как злак, сечёт.
Ничто от роковых когтей,
Никая тварь не убегает,
Монарх и узник — снедь червей,
Гробницы злость стихий снедает...[86]
А всё отчего? Может быть, оттого, что на свободу его не смел покуситься никто, даже матушка достолюбезная, самовластительница, весь дом в ежовых руках, да в каких! не всякий мужчина сравняется с её-то крутым беззастенчивым нравом, а и та перед ним пасовала: у него всегда доставало ума без шума и крика поставить всё на своём, учился на трёх факультетах, когда бы ей предовольно было и одного, лишь бы скорее в службе служить впопыхах да звёзды хватать и чины, как хватают кругом, родня и приятели дома, в гусары определился, как ни хитрила и ни падала в ужасе в обморок, дамский извечный приём, уж тогда это знал, не собьёшь.
И самого главного, точно, не ведал:
Зияет время славу стреть:
Как в море льются быстры воды,
Так в вечность льются дни и годы,
Глотает царства алчна смерть.
Скользим мы бездны на краю,
В которую стремглав свалимся,
Приемлем с жизнью смерть свою,
На то, чтоб умереть, родимся.
Без жалости всё смерть разит:
И звёзды ею сокрушатся,
И солнцы ею потушатся,
И всем мирам она грозит.
Не мнит лишь смертный умирать
И быть себя он вечным чает...
Нет, свободой своей поступаться он был не намерен, однако ж время дурачеств и шутовства безвозвратно прошло, нынче он это знал, жаль, что после того, как случилась беда, нынче бесчестно было не знать, Каверин бесился у всех на глазах, второго такого не надо, прав Гаврила Романыч в прекрасных стихах.
Но что ж ему делать теперь? Что начинать?
Голова растрещалась от неотвязных запросов вперемежку с грозными словесами Державина. Что в самом деле! Он оделся и вышел, отметив, что сюртук в самом деле вычищен без прикрас, словно готовился не на прогулку, на торжество.
Время было обедать. Александр отправился к Демуту, спросил, не остановился ли как раз Чаадаев, сказали, что нет, он отобедал, склоняя старательно голову, чтобы никому не попасть на глаза, и побрёл неспешно к себе, лишь бы воздухом подышать, наскучал в духоте.
Морозец выдался слабый, безветренно, валил крупный, пушистый, медлительный снег, ложась толстым слоем на воротник и на шляпу, превращая шляпу в сугроб.
Залюбовавшись тихим великолепным заснеженным городом, он поворотил, не поостерёгшись, не там, где хотел.
Чуть не в грудь налетел на него Шаховской, в радости закричал, затискал руку, в глаза заглянул:
— Что долго не были, бесценный Грибоедов? Это как же прикажете вас понимать?
Шапка князя сплошь была белой, с макушкой из снегу, и так захотелось вдруг дунуть и ветром смести этот снег, да было нельзя, хоть князь и друг, а понять не поймёт, и Александр отозвался сердито:
— Да вы бы зашли, я вас ждал.
Князь заулыбался и заспешил:
— И хотел, и хотел, и всенепременно, да всё недосуг!
Уже угадав, что приключилось до него важнейшее дело, отложить в долгий ящик нельзя, Александр саркастически оборвал:
— А к себе зазывать отыскались как раз и досуги?
Князь посмутился, улыбаясь при этом всё шире, невпопад ответил чьим-то стихом:
— Мы ждём да ждём, а вас всё нет!
Всё больше сердясь, Александр невольно пристроил свои:
— Погода, слякоть и хандра.
Стрельнувши глазами, князь подхватил, шельма, сатир, сукин сын:
— Вот то-то и беда!
Ему стало смешно, но он и виду не подал, а только продолжил, будто бы невпопад, ожидая, найдётся ли князь:
— Из дому носа не кажу.
Князь поднял брови, замешкался, но всего лишь на миг, и выпалил, скаля мелкие, негенеральские зубы:
— Пишите, вот что вам скажу!
Этак они развлекались частенько, и Александр без усилия присочинил:
— Ведь я пишу от скуки, иногда, а скука, право, не хандра.
Прикусив губы, князь потоптался и, вдруг захлебнувшись, не совсем гладко сказал, обминая большими сапогами слепительно чистый, нетронутый снег:
— Жаль, всем, всем нам очень жаль, что вашим пером водить изволит только скука.
Совершенно войдя в роль шута, Александр непринуждённо и тотчас ответил:
— Что делать, вдохновенья нет.