Князь попригнулся, натужился, точно прыгнуть хотел, но сдаваться, каналья, не захотел, уже к стыду своему заплетаясь:
— Всегда имеет быть оно, коли в наличности талант.
Александр укоризненно покачал головой и тут же вставил своё:
— Я вам завидую: оно всегда к услугам вашим.
Князь потупился, притопнул гневливо ногой и вдруг рассмеялся:
— Стыдитесь, грех хандрить! Ведь это вы, никто иной, ввели у нас, на русской сцене, комедию изящную и лёгкую, как пух.
Александр поднял руку, примирительно улыбаясь:
— Довольно, князь, вы проиграли.
Князь схватил его за плечи, жалобно попросил:
— Пожалста, Александр Сергеич, дорогой, молю вас, потешьте старика, продолжимте немного.
Тогда Александр решился его побесить и сказал:
— Я устал.
Князь руками всплеснул:
— Полноте, голубчик, такой вы молодой, хотите, на коленках стану вас молить?
Князь в самом деле мог бухнуть перед ним на колени, был на чудачества страшный мастак, увлекался, себя забывал, и Александр продолжал:
— Вот то-то и оно, что слишком уж легка!
Князь просветлел, засиял и с живостью подхватил:
— Интрига, неожиданность, забава!
Александр лукаво прищурился:
— Не век же забавлять.
Тут князь внушительно палец воздел, длинный, тонкий, кривой:
— Зато стихи, отличные стихи!
Александр отпарировал колко:
— Да вот Загоскин говорит: против поэзии есть страшные промашки.
Князь так и посыпал, ухватив свой истинный тон:
— Помилуйте: ирония, острота, афоризм!
Александр согласиться и с этим не смог:
— Пустейшая острота.
У князя искрились глаза:
— Характер, психология, рисовка!
Скрестив руки, Александр от души забавлялся, забавляя его:
— Шутов не стоит рисовать.
Князь, может быть, уловил на его прозвище грубый намёк, ему данное смешливыми арзамасцами, и с хитрой усмешкой вывернул вдруг:
— А коли в ноги поклонюсь да попрошу?
Так и было, понадобилось что-то от него, и Александр рассердился, всё-таки продолжая шутовскую игру с шутовским:
— Уж лучше не просить.
Князь ссутулился, сунул руку за пазуху и не без робости протянул:
— Комедийна тут есть.
Александр с укоризной спросил:
— Опять за перевод?
Князь обречённо вздохнул и потупился:
— С французского, известно.
Александр так и оскалился сам, точно тот генерал:
— На нижегородский, должно быть?
Князь всё держал руку за пазухой:
— «Притворная неверность».
Александр отрезал, делая вид, что уходит:
— Вот, вот, я тоже изменил.
Князь извлёк брошюрку в линялой жёлтой обложке и двумя руками держал перед ним:
— Да полно вам острить! Я умоляю вас!
Александр брезгливо взглянул на брошюрку:
— Меня вы не молите!
Князь вспыхнул и почти закричал:
— Я перед вами на колени упаду!
Александр поморщился, ткнул пальцем в растоптанный снег тротуара:
— Здесь сыро, мерзко, грязь.
С умоляющим выражением на толстом лице князь сделал вид, что падает на колени, актёр — актёр он и есть:
— Да я!
Александр даже поверил в первый момент, как не шут, и прихватил его за рукав:
— Помилуйте, куда вы?
Князь засмеялся визгливо и мелко, ловко всунул ему брошюрку за отворот:
— Тогда возьмите, вот!
И с этим убежал.
Раздевшись в сенях, пройдя тотчас к себе, вытянув ноги к камину, Александр лениво перелистал: в самом деле, тот самый жанр, непринуждённый и лёгкий, то есть бессмысленный, как в «Молодых супругах» так счастливо был начат им, чуть попространней, три хорошие женские роли, три нескучных мужских, повести интригу сложней, однако действие должно стремительно пойти, неплохо уж и это.
Скверно, однако, ж одно: комедия была тоже в стихах.
Театр и должен быть непременно в стихах: возвышенно и звучно — да настроение как раз не для стихов, хоть только что шутил стихами с Шутовским, пристала ж кличка, правду надобно сказать.
Но интрига обещала занимательность и весёлость. Молодые люди должны были быть характерами очень не схожи. Один обладает спокойными, ровными чувствами, сильным умом, другой поспешен и вспыльчив во всём, вечно заносится мыслями Бог весть куда. Они, разумеется, влюблены, да любовь одного так иронична и так ровна, что вовсе не похожа на любовь, другой от беспричинной ревности с утра до вечера взбешён, не разбирает толку и порет такую несносную дичь, что такого рода любовь хоть кому в наказанье, хоть волком вой от неё. Возлюбленные должны были быть кавалерам под стать. Одна, постарше, умней и живей, конечно, вдова, в обиде на мнимую холодность Ленского, вторая наивна и молода, любовь её слишком неопытна, её юной душе недоступна пылкая страсть, и Рославлев вечными нелепыми ссорами ей надоедает вконец. Обе пары славно подходят друг к другу, разделяет их одна внешность — для комических недоразумений и забавных ошибок полнейший простор. У них пятым старый дурак, возомнивший себя Дон Жуаном. Вся интрига плетётся через него. Чего лучше? Влюблённые в финале находят друг друга, а дурак в дураках.
Он попробовал, развлечения ради, диалог двух влюблённых друзей, разом рисуя характеры их и сплетая завязку:
— Ну, нет! любить, как ты, на бешенство похоже.
— А так любить, как ты, и не любовь — всё то же.
— Кто с Лизою твои все ссоры перечтёт?
— Зато с её сестрой ты холоден, как лёд.
Реплики получались короткими, полными смысла, что на подмостках так он слышать любил, разговор скользил естественно и живо, в чём славным учителем был для него Шаховской.
Удача расшевелила его, он стал продолжать без натуги:
Подумай, как вчера ты с нею обходился.
Ты дулся и молчал, бесился и бранился;
Бог знает из чего, кричал, уж так кричал,
Что я со стороны, куда уйти, не знал.
Как Лиза ни добра, ей это надоело,
Она рассорилась с тобою, — и за дело.
В ответ Рославлев был искренне возмущён, не желая никакой вины признавать за собой, ревнив и упрям:
Она же ссорится! и я же виноват!
И мне приятели признаться в том велят!
От этих женщин мы чего не переносим?
А кончится одним: что мы прощенья просим.
Ленский же хладнокровно чудака урезонивал:
При всяком случае готов ты их бранить.
Они несносны? Да? Зачем же их любить?
Нет, право, за тебя становится мне стыдно:
Ты знаешь, что прослыть ревнивым незавидно,
А многие куда как резко говорят
И громко...
В этом месте естественный тон разговора им схвачен был славно, и он понемногу стал увлекаться:
— На мой счёт?
— На твой.
— Я очень рад!
Он вдруг услыхал свои собственные слова, которые ещё так недавно произносил с самым искренним убеждением, однако попали они в уста уже поостывшего человека, каким сам он с грехом пополам становился теперь:
Вам кажется, что я брюзглив и своенравен,
И нежностью смешон, и ровностью забавен,
А в свете толковать о странностях других
Везде охотники.
Да, в самом деле, два года назад он был если не тот же влюблённый дурак, то изрядно похож, и вдруг этот вымышленный Рославлев, такой же пылкий болван, каким он был сдуру тогда, к тому же выглянувший на свет Божий из французской брошюрки, заторопился его нынешним холодным язвительным тоном:
Кто говорит об них?
Прелестницы, с толпой вздыхателей послушных,
И общество мужей, к измене равнодушных,
И те любовники, которых нынче тьма:
Без правил, без стыда, без чувств и без ума,
И в дружбе, и в любви равно непостоянны.
Вот люди!.. И для них мои поступки странны,
Я не похож на них, так чуден всем кажусь.
Да, я пустых людей насмешками горжусь,
А ты б, я чай, хотел, чтоб им я был угодным,
Чтоб также следовал сужденьям новомодным
И переделался на их же образец,
Или на твой, — ведь ты такой же наконец!
Эта путаница собственных мыслей и посторонних, чуждых ему настроений начинала его забавлять, и умный Ленский рассудительно отвечал, только что не святым находя легкомысленный пол, каким и он находил его едва не вчера, да нынче пылая противоположным огнём:
Ты хочешь, чтоб и я на женщин воружился.
Однако ж я пока на это не решился,
Мне с ними весело, им весело со мной.
А сверх того ещё, вот веры я какой,
Что в добродетелях нам должно брать уроки
У них. — Мы сами же заводим их в пороки.
Немножко ветрены, неверны иногда, —
Ну что ж?
— Как иногда! — Всегда, сударь, всегда!
Он приостановился в раздумье. Позволительно ли в комедии изображать свои пережитые чувства и в карикатуре малевать свой портрет?
Что касается до собственных чувств, то, кажется, без собственных чувств обойтись бы было нельзя: ещё незажившие, свежие, причиняя неодолимую боль, они придавали комедии натуральность, живость и блеск, какие из пальца не высосешь, не сочинишь, однако же малевать свой портрет было бы глупо и слишком смешно. Пусть золотая посредственность подобными малоприличными штучками забавляет себя. Разве Гамлет, принц и студент, походил на Шекспира, который, предание говорит, был сын ремесленника и не учился нигде?
У него поневоле сложилось удачно. Свои мысли и чувства он отдавал тому и другому, но ни в том, ни в другом его невозможно было признать.
Он усмехнулся сквозь зубы над авторской своей щепетильностью, тоже поэт, куплетист, водевилей сапожник, и продолжал, но весело, легко и свободно.