Вновь в Рославлеве разбушевалась вчерашняя ревность, такая знакомая, такая отвратительная для него самого, и гнев его обрушился отчасти на банально рассуждавшего друга, однако ж куда более на Блестова, вечного франта в летах преклонных, волокиты хвастливого, круглого дурака:
Пустая голова! Что шаг, то принужденье!
А здесь, у двух сестриц, об нём иное мненье.
Вчера же с ними он весь вечер проболтал:
Ты видел... Я сперва совсем не ревновал,
Да Блестовым они так долго занимались,
Что нас забыли. — С ним всё время просмеялись.
Умный Ленский был снисходительней, характер Блестова видел насквозь, а всё одно смешно заблуждался, не в силах представить вертлявого хитроумия этих фурий крикливого пола:
Они смеялися и слушали его.
Не равнодушно же смотреть им на того,
Кто в обществах всегда всех женщин забавляет.
И как ты думать мог, что он их завлекает?
Кто ж Блестов? Старый франт!
Он слишком в сорок лет
Везде волочится, прельщает целый свет,
Острится надо всем, а сам всего смешнее,
Не вовсе без ума, и оттого глупее,
Охотно в дураки отца бы посвятил,
Лишь бы с улыбкою сказали: как он мил!
Рославлева мысль о такого фасона сопернике приводила в остервененье, никак не менее, чем самого Александра приводила в остервененье одна мысль об улыбчивом генерале:
И несмотря на то, как это мне ни больно,
Я бьюся об заклад, что женщин есть довольно,
Кому он нравится.
Ах, они оба судили неверно, и это-то было особенно хорошо для него:
— Конечно, для иных
Не без достоинства такой, как он, жених:
Богат и всем родня.
— Ну, так они и правы!
Вскоре и сам старый франт осчастливливал сцену и в глупейшем самодовольстве хвалился сам перед собой:
Шути, мой друг, острись! — Я, в очередь мою,
Для шутки у тебя дорогу перебью,
Да и Рославлев твой порядочной ценою
За неучтивости поплатится со мною,
И дельно. — В дураки попасть им легче всех:
Один всё хмурится, другому же всё смех.
Нет! женщин надо знать, — так знать, как я их знаю.
Однако ж я и сам неловко поступаю:
К обеим вдруг сёстрам я письма написал,
К обеим об любви! — Ну, как в беду попал!
Да что? — Развязка тут не самая плохая,
Что от одной отказ, — не так, так всё другая.
Вот дурно, ежели они одна другой
Хвалиться вздумают короткостью со мной?
Да нет! не может быть: они не разболтают,
В любви и женщины, что надобно, скрывают.
А вот они идут! — Однако ж не могу
С обеими быть вместе, — убегу!
Ну, этот был уже совсем дурак, не проникая в характер замысловатого пола нисколько, и Александр над ним поиздевался вовсю.
Такая работа отвлекала от мрачных его размышлений, не требуя много ума и таланта, а больше сноровку да дерзость руки, но всё же заняв его праздную мысль и тем избавляя его от тоски, и он почти на неделю уединился за ней. Однако, должно быть, чувства и мысли двух закадычных, но слишком бранчливых друзей чересчур близки и досадны пришлись для него, по свежим воспоминаньям, по горестным его заблужденьям, по оскорблённому тяжело самолюбию, и работа, которая поначалу представлялась такой забавной и лёгкой, мало-помалу надоела совсем.
Он покинул вздорный свой водевиль и со злостью погрузился в хандру.
Шаховской к нему забежал, расспросил, разузнал, почитал рукопись первых явлений, хватая с жадностью со стола уже припорошённые пылью листы, очень хвалил и лёгкость и плавность стиха, уверяя, что комедийка славная и поимеет шумный успех.
Александр нехотя возразил, не взглянув на порозовевшего князя, что кончить времени нет, что на днях, может быть, уедет надолго, так, по нужнейшим делам.
Шаховской всполошился:
— Куда?!
— Должно быть, в Нарву, не знаю.
— Какие у вас в этой Нарве дела?
— В самом деле, какие дела.
— Так я вам скажу: Элидину, честное слово, ваша Семёнова станет играть.
— Вижу, вы времени даром не потеряли.
— Так поспешите и вы. Нарва вам что? Нарва, я вам говорю, ничего!
— Охота, простите, пропала к стихам.
— Это дело! Однако ж почто унывать? Погодите денёк: охота, что женщина, снова завтра придёт!
И тотчас исчез, как умел исчезать, точно являлся во сне, а назавтра в обед заехала на минутку Семёнова, в шубке собольей, с многоярусным жемчугом, с бриллиантами на всех пухловатых перстах, на иных далее два, румяная и такая красивая, что и поверить было нельзя, а приехала, вишь ты, благодарить за весёлую пьеску на её бенефис, с актёрской милой притворностью умоляя, кокетливо прищурив глаза, чтобы он не откладывал исполнения до своего отъезда в эту глупую Нарву, если уж так надобно ехать, сударь, да без этой пиесы какой же, помилуйте, ей бенефис?
Он принуждён был ей обещать, вновь погрузился в свои размышления о бесплодности жизни и несколько вскользь об этих странных героях, непременно и одинаково обманутых женщиной, несмотря на прямую несхожесть характера и ума, но упрямая рука не хотела писать: всё пустое, мой друг, для чего?
Днём он бродил по заснеженным улицам, выбирая безлюдные, не выходя на Невский проспект, где всегда знакомых полно, любопытство и праздность, а вечерами удобно сидел у камина, вытянув зябкие ноги к огню, лениво полистывая давно знакомого ему Монтескье, который в среде его военных приятелей вдруг сделался в уважительной моде, вроде Талмуда для мусульман, философ истории, пророк политический, наставник реформ, надеясь проникнуть в их внезапно воспламенившийся жар:
«Одна из причин процветания Рима состояла в том, что все его цари были великими людьми. Мы не имеем в истории другого примера подобной непрерывной последовательности таких выдающихся людей и полководцев...»
Несколько времени размышлял он над этим ужасным везеньем для римлян. Истина представлялась ему несомненной: цари там царями, деспотизм неизбежный, конституции обеспечивают свободу всем гражданам без изъятия или хотя бы гласный суд и присутствие твоего адвоката, однако ж и при нынешних конституциях европейских и при древних царях процветание общества не может обеспечить посредственность, какой бы добродетельной она ни была, хотя бы хмельного в рот не брала и все свои ночи посвящала только законной жене, о недобродетельной посредственности, что ж говорить, дрянь и несчастье для граждан. В головёнке посредственности обитают лишь мелкие и ближайшие мысли, то есть мыслишки, по правде сказать, ибо все заботы посредственности: что нынче? что завтра? в лучшем случае, что послезавтра? Следить ход всемирной истории посредственности, что пробравшейся вверх, что имеющей прозябанье внизу, не дано, как не дано предвидеть следствия дальних причин, ни назад, в глубины и дебри веков, ни, по этой причине, вперёд, к неизвестным потомкам. Да и что там предки, потомки, посредственность извечно сводит всё на себя, свои обиды, свои неудачи, свои доходы и слава своя ей непременно дороже общего блага. В жарких схватках эпох одни великие позабывают себя. В этих мучительных схватках одной добродетелью, одними благородными мыслями не прозябнешь, в рост не пойдёшь. Для величия ещё надобны силы духа несметные и холодная трезвость ума, Каверин-то прав, пьяница и буян, бесцельный студент Гёттингена. И потому остаётся, пожалуй, открытым важный вопрос: при царях или при конституциях общество чаще видит у кормила правления великих людей?
А кого он всякий день имел удовольствие видеть кругом? Где наши герои гражданские? Где наши великие не на поле сражения? Наши вожди?
Мелкость духа и нетрезвость мысли во всех. Разница, если подумать, уж слишком не велика. Мелкие слишком жадны, слишком порочны при этом, воруют да лгут без конца, немногие благородны и честны, да будущность России и мира прозревают не далее вытянутой руки, как прошедшее зреют не далее Очаковской битвы.
Какой путь ни возьми, посредственность тут как тут, уже заняла все места, запрудила теченье общественных рек, своим невеликим умом губя всякое славное дело.
Боже мой, что же у нас впереди?
Где же прозябнуть? Пойти в рост на поприще каком?
Он читал далее, сосредоточенный, углублённый, забирающий мыслью в дебри веков, пониже склонившись над книгой:
«Строй общества при их возвышении устанавливается главами республик, в дальнейшем, наоборот, строй воспитывает глав республик...»
Стало быть, так...
Всегда ли и все ли республики установились правителем непременно великим?
И непременно ли строй республик воспитывает и выдвигает в правители единственно одних великих людей?
Что-то этого, правду сказать, не видать, в противном случае из какой надобности славным республикам древней Эллады выродиться в порочность и в пошлость непостижимые и столь бесславно и стремительно ослабеть, сделавшись лёгкой добычей великих и даже маловеликих завоевателей?
Иное дело, должно быть, начало: у эллинов положили начало Ликург и Солон[87]. Что бы эллины были без них?
Теперь ещё трудно сказать, сколь великими были Мирабо и Дантон[88], впрочем, взятки исправно брали и тот и другой.
Бонапарт был точно велик, однако ж республика трудами его упразднилась...
А Северо-Американские Соединённые Штаты?..
Впрочем, чёрт с ними, у нас-то кругом золотая посредственность, когда бы только не хуже...
Извольте существовать посреди всякого сброда и не опуститься до него самому...
Ход его мыслей внезапно прерван был Жандром.
Александр взглянул на часы и удивлённо спросил:
— Помилуй, откуда об этом часу?