— Точно, его.
— Тогда получи, да расписку оставь.
Просмотрев ещё раз бумагу, удостоверился своими глазами, сложил пополам, Жандр оживился, довольный им и собой:
— Не сыграть ли нам с Гречем ещё одной шутки?
Он притворно зевнул:
— Хорошо бы сыграть, да нет нынче охоты, мой милый, прости.
Сложив бумагу в четвёртую часть, Жандр вложил её аккуратно в карман, не желая помять:
— Благодарствую, Александр.
Он вскинул голову, сверкая очками:
— Что же расписка?
Жандр в ответ принялся серьёзно шутить:
— Как ты нынче сварлив, я и без векселя долги тебе слишком помню.
Ему вдруг пришла в голову блестящая мысль:
— А как помнишь долги, так у меня до тебя тоже нижайшая просьба, а я ещё заслужу.
Жандр поспешно откликнулся, превращаясь весь в слух, всегда готовый без зова, а пуще по зову служить:
— Твою просьбу исполнить истинно рад, говори.
Он живо поднялся, приступил в два шага к столу:
— Я, как ты, впрочем, знаешь, «Притворную неверность» Семёновой наобещал в бенефис и начал было переводить, да смерть как должен отправиться в Нарву петровские ядра смотреть. Так ты возьми все бумаги и далее дуй без меня. Французский для тебя не немецкий, а, разве не так? Сделай милость, как-нибудь дотащи до конца.
Жандр подошёл, через плечо заглянул, высокий, как жердь:
— Дело привычное, в две ли, в три ли руки, только скажи, стихи каковы?
Александр подал небрежно рукопись свою и брошюрку, которой давеча осчастливил его Шаховской, старый шут, внешность сатира, ухватки грабителя, душа хитрейшей лисы, как он съязвил про себя:
— Тем же ямбом, что любишь и ты, оба недаром, хоть порознь, школу Шаховского прошли.
Приняв брошюрку и рукопись с серьёзным лицом, принимаясь тут же читать, Жандр заверил его:
— Будь покоен, переведу.
Александр в самом деле уехал, уповая на Жандра, верного друга, умницу и немного педанта, однако же, возвратясь, увидал, что озабоченный Жандр, слишком старательно принявшись за плёвое дело, обделывая тщательно стих за стихом, перевёл всего две, и те короткие, сценки, двенадцатую и, должно быть роковую, тринадцатую, в которой несчастная Лиза, узнавши притворную новость, будто Рославлев женится на другой, рыдала и в сердцах попрекала сестру:
Как любил! Как думал быть счастливым!
Ну вот! ты Ленского не сделала ревнивым,
А я с Рославлевым лишаюся всего,
Мне даже жаль теперь и ревности его!
Ах! если б слышал он, как я себе пеняю!
Когда бы знал...
Он нисколько не удивился, что Жандр, перениматель отменный, так твёрдо схватил его главную мысль и его манеру стиха, простого, разговорного, лёгкого, как подобает в забавной комедии, и бегло просмотрел остальное. В прежнем тексте обстоятельный Жандр его поспешной нечёткой руки разобрать не сумел и ряд стихов спокойно и свободно переменил на свои, и Александр до того доверял его вкусу и такту и до того не имел авторского самолюбия на подобные пустяки, что, нередко обидчивый крайне, на этот раз нисколько не обиделся на него, лишь тут же уничтожил иные, спокойно и свободно, как Жандр, не совсем подходившие к смыслу, иные оставил, которые показались лучше поспешных своих, и изо всех сил заспешил продолжать, отдохнувши поездкой, благо смешная интрига придвигалась к концу. Рославлев, подслушавши горькие Лизины песни, весь распылавшись заоблачным счастьем любви, с шумом и громом вырывался на сцену, глупец и славный между тем человек:
Я здесь: всё слышал и всё знаю!
Лиза всплёскивала изумлённо руками, женщина, вечно кокетка, чёрт побери:
Рославлев, это вы?
И невинный Рославлев, душою дитя, простофиля, в будущем всенепременно обманутый муж, в ответ с бешеной радостью вопрошал созданье небесное, позабыв целый свет, коварство любви:
Так я ещё любим?
И сказкам обо мне вы верите пустым?
Изворотливость крикливого пола торжествовала вполне, всё разъяснялось к величайшему удовольствию двух пар влюблённых и, он надеялся, зрителей также. Блестов являлся торжествовать победу над ними, ан нет, над ним же смеялись и со смехом объявляли о решённых свадьбах. Ошарашенный Блестов оставался один:
Красавицы мои! Кто растолкует вас?
Да правда, ведь и мы не лучше в добрый час,
Сегодня любим их, а завтра ненавидим.
Дурак, могло показаться, от горя прозрел, как все сочинители и все реформаторы втайне мечтают, однако же Александр глядел на дело прозренья иначе, его Блестов, шут и пошляк, подумал, подумал, да так и остался, как был, под занавес неожиданно объявив:
Как будут замужем они, — тогда увидим!
Не утруждая себя перепиской, лишь поаккуратней сложивши листки довольно тощего своего манускрипта, свернувши их трубкой, надев тёплый плащ, он спустился во двор, петербургский колодец, вонь, теснота и темно, миновал невысокую арку глубоких ворот, прошёл по Малой Подьяческой к дому Клеопина, с удовольствием слушая мерный поскрип сухого, прихваченного вечерним морозцем снежка, и поднялся на самый верх, на так называемый всеми чердак Шаховского, на котором бы поместилась рота солдат.
В полутёмных сенях, где лениво тлела толстая свечка с сильно подрезанным фитилём, служитель князя Макар, маленький, сморщенный, молчаливый, ужасно серьёзный, во всём прямая противоположность хозяина, бойко, не глядя, тыкая длинными спицами, вязал, казалось, всё тот же белый бумажный чулок, который вязал в первый день его появленья из Бреста.
Сбрасывая без его помощи шляпу и плащ, уже заслыша из-за нескольких закрытых дверей сильный глубокий артистический голос, Александр негромко спросил:
— Дома ли, брат?
Отложивши чулок, поднявшись без спешки, с достоинством принявши от гостя одежду, Макар тусклым голосом неохотно ответствовал, словно жалел, что его оторвали от первейшего дела по таким пустякам:
— Как и всегда, театр-то уже отошёл.
В обширной столовой за длинным, обильно накрытым столом в кругу постаревших, давно почти не игравших актрис, разливая им чай, величаво восседала Ежова[91] с надутым лицом, в громадном пёстром чепце, комическая старуха на сцене, крикливая подруга несчастного Шаховского с каких уже пор, мегера, экономка его, его тяжкий крест, забравшая его в свои жёсткие ручки, исправно сбиравшая все театральные сплетни, несть которым числа, сплетавшая многие интриги всегда беспокойных кулис, в которые торопливый и озадаченный Шаховской бывал поневоле замешан до грязи, скандально вытягивавшая из дарового своего драматурга новых пьес к своим бенефисам, властно оттирая прочих старух.
Александр её не любил, всегда делал вид, что страшно спешит, и отделывался дальним поклоном, однако мегера, тут же приметив его острым глазом голодной орлицы, как он ни приноравливался шмыгнуть стороной, мягко и быстро ступая, сложила по-старушечьи злой плоский рот, изображая приветливую улыбку, и всегдашним голосом, глубоким контральтом, от вечной злости грубым и резким, громогласно спросила:
— Александр Сергеич, не желаете ли с нами чайку?
Её чай ему в горло не шёл, он в другой раз поклонился, на всякий случай пониже, чёрт с ней, отпустила бы подобру, мочи нет:
— Благодарствуйте, Катерина Ивановна, теперь недосуг, разве после когда.
Ежова окинула его сверху вниз, до самых сапог, до подошв, капризно двигая ртом, прямо хищница, волчьей стаи вожак, сейчас загрызёт:
— Но уж опосле князя-то непременно, непременно ко мне.
Он с облегчением пустился тем же путём, уже нарочно стуча каблуками, а ей бросил, скрывая улыбку:
— Всенепременно, а как же ещё!
Раскатывая голос, Ежова вдруг остановила его, точно выстрелила в беззащитную спину, ведьма, напасть хуже цензуры:
— Да постойте, к чему так бежать!
Он оборотился, острым взглядом сверху очков поглядел на неё:
— Простите, что недосуг, я по наинужнейшему делу.
Под его взглядом она отступила, утишила голос:
— Я, чаю, к князю никто без дела не ходит, с какова пошло.
Он саркастически улыбнулся, стоя к ней полубоком:
— Как же иначе? Нынче без князя какой же театр?
Ежова было смешалась, да тут же нашлась, тёртый калач, гладиатор в чепце, ничем не возьмёшь:
— Вот кстати, что-то вас нынче не было видно в театре, и того, и третьего дня, об вас говорят, а кто же ещё у нас после вас театрал?
Он плечами пожал, озлившись уже, сбираясь бежать:
— Всё недосуг.
Да Ежова удержала его:
— Вас не узнать, у вас вечно случались досуги.
Он понял, что она не скоро отпустит его, и сквозь зубы сказал:
— Вот притча, сам даюсь я диву.
Наконец овладев положением, Ежова с торжеством засмеялась, как смеялась на сцене, сухо и зло:
— Ваша притча больно проста: у вас пиеса для бенефиса Семёновой.
Скрестив руки, он ответил остротой:
— Вы наша пифия, так знаете вы всё!
Ежова нахмурилась, приказала:
— Пифия? Извольте мне сказать: что это?
Он язвительно улыбнулся:
— Скорее кто, чем что.
Ежова сверкнула глазами, злюка, однако ж как злюка чрезвычайно была хороша:
— Так кто же?
Он улыбался всё шире, холодно глядя ей прямо в злые глаза, требуя так, чтобы она отпустила его:
— Наш оракул, буквально сказать.
Ежова, видимо, всё поняла, величаво сказала:
— Так пожалуйте к чаю, когда милый князь изволит вас от себя отпустить.
Он сделал лёгкий светский поклон:
— К вам всякий раз пожаловать я рад.
Испустив радостный вздох, давно слыша за дверью громкие голоса, почти бегом вбежал он в большую гостиную.