Он сказал, ускоряя шаги:
— Замечательно, что и в России находятся люди, которым не чужд этот дух героизма, так свойственный древним народам, однако, я полагаю, против них все владельцы воздвигнутся, все как один человек. Да, впрочем, они уж об этом во все трубы трубят. Ты помнишь, конечно, в своей речи малороссийским дворянам государь объявил своё намеренье даровать свободу народу, однако сочувствия ни в ком не сыскал, а предводитель полтавский в ответной речи выразился прямо в том смысле, что эта мера была бы преждевременна во всех отношениях, кажется, так, если не ошибаюсь опять, да смысл решительно тот. Извольте действовать на общее благо!
Трубецкой улыбнулся снисходительной доброй улыбкой:
— Помилуй, ты выставляешь очевидные вещи, что все станут против свободы, не владельцы одни, коих ты имеешь в виду, что об том толковать, да тут-то и требуется от нас неусыпное действие для поддержания проекта освобождения и направления общего убеждения в необходимости меры, уже неотложной.
Он сделал знак головой, а сам уже погружался в свои размышления, ища, где в таком случае между ними место его:
— Отчасти я согласен с тобой.
Придвигаясь вплотную, глядя в лицо, Трубецкой неожиданно строго спросил:
— Почему же только отчасти?
Экий соблазнитель, чудак, разве трудно понять, и Александр слишком резко ответил, сердясь на себя, а пуще на Трубецкого, тотчас об том пожалев:
— Целое общество убедить в силах только одно.
— Открой, что же именно, коль не секрет?
— Какой тут секрет: либо власть, либо добровольный пример.
Трубецкой просветлел, с радостью подхватил:
— Члены нашего общества собрали подписку на дарование свободы народу. Из числа лиц известных подписали Строганов, Кочубей, Васильчиков, Меншиков, Воронцов, лица, как видишь, сфер самых высших.
— Паскевича нет?
— Паскевича нет. Это ли не добрый пример?
— Именно, Паскевича нет. Это был бы добрый пример, однако ж намеренье осталось без исполнения. Знаешь сам, когда Васильчиков доложил об том государю, государь изъявил неудовольствие и приказал уничтожить подписку. Что хорошего может последовать из намеренья, которое так и осталось намереньем? Добрыми намереньями, помнишь Данта, вымощена дорога в ад.
— Вся беда единственно в том, что те, кто нынче желает свободы народу, люди все молодые, поместий своих пока не имеют и не в состоянии пример освобожденья подать. В результате способ действия нам остаётся один: убеждение словом, но словом разумным.
Он удивился этой наивности, которой от Трубецкого не ожидал, добрый, нерешительный, мягкий, однако же умный и образован изрядно, обширней многих иных:
— Владельцы никаких ваших слов не услышат, разумных в особенности, вот что заметь. Поди убеди мою матушку, что вместо собственного дома в Москве ей прилична квартирка, вроде той, что я здесь нанимаю, да жалованье моё на место её деревенек, я же к тому, почитай, не служу, а только дежурю.
— Слыхал, ты об чём-то хлопочешь?
— Об чём хлопотать? Да если бы что и прельстило, на казённое жалованье разве у нас проживёшь?
Трубецкой спохватился и понахмурился, что никак не вязалось с его добрейшим лицом:
— В этом ты, может быть, сто раз прав, да мы не об тебе говорим. Положение народа теперь таково, что грозит Отечеству гибелью, и в таком случае нельзя не признать, что долг всякого честного человека и гражданина заключается в том, что должно владельцам представить, что рано ли, поздно ли...
Он воскликнул, удерживаясь от смеха:
— Э, душа моя, мы с тобой не ребята, умеем понять, что высокие эти материи о неотвратимом ходе судеб и так далее доступны лишь образованности слишком значительной, да к тому же умам недюжинным. Они ведь до того высоки, материи эти, что и большому уму без Адама Смита[96] их в толк не возьмёшь, а у нас образованность, особенно ум, везде не в чести. Чуть выскажешь мысль повыше общего разумения, так и попадёшь стремглав в дураки, если не во что-нибудь гораздо похуже. Нет, сперва надобно заставить слушать себя, как заставил Вольтер, а уж после того исполнять свой долг человека и гражданина.
На добром лице Трубецкого явилось недоумение, чуть не обида.
— Ну, из какого угла Вольтерам явиться у нас? Пустые мечты у тебя, а ты вот рассуди, что со дня вступления дома Романовых на российский престол самая малая только часть государей наследовала его совершенно спокойно, по одному лишь праву рождения, но большая часть перемен была следствием насилия или прямого обмана. Полк или два в прошедшем столетии возводили претендента на трон, вот на какую мысль наводит нас опыт нашей истории.
Небольшой ветер тянул теперь прямо в лицо. Ему становилось несколько знобко, чего он не любил, и, сдёрнув перчатку, потирая твердевшее ухо, Александр равнодушно спросил:
— Так и что?
Трубецкой оживился:
— А то, что в перемену правления, как только случится, можно потребовать свободу народу!
Они уже подошли к его дому, мрачному, неприютному зданию, дом доходный, архитектура отсутствует, гадость одна. У проёма ворота Трубецкого поджидала одиноко карета, кучер похрапывал, завернувшись в тулуп, прикрывши плечи рогожей.
Ноги становились хоть брось, и Александр, постукивая сапогом о сапог, предложил:
— Давай-ка зайдём.
Трубецкой согласился тотчас кивком головы, словно заранее знал, что разговор получится долгий.
Они ощупью полезли наверх, вспомнишь маменькин дом, чертыхаясь во тьме, у маменьки свечи на каждом углу.
Он резко дёрнул ручку звонка, приказал Сашке, соскочившему с сундука, открывать:
— Тринкену дай, надобно ноги согреть.
В кабинете чуть теплилась свечка. Поёживаясь, мелко дрожа, с мурашками на спине, он засветил от неё две другие, поправил чуть тлевший камин, ожидавший, однако ж, его, Сашки забота, хоть спал, и сложил над вспыхнувшим пламенем пирамидкой сухие поленья.
Сашка подал на подносе ром и стаканы. Они выпили понемногу, лишь бы согреться, и сели в кресла перед камином.
Ощущая, как по благодарному телу славно расплывается живительное тепло, протянув ноги совсем близко к огню, он продолжал:
— Потребовать, что ж, потребовать можно, а вот помнится мне, при заведении этих поселений военных, граф Аракчеев тоже вот предложил на место этих чудачеств сократить срок службы солдатам, что явилось бы благодеянием истинным для нижних чинов и дало бы нам на случай войны сотни тысяч готовых резервов, да вот государь имел убеждение о пользе собственных предначертаний, и дело так завелось, как государь повелел.
Помолчав, пошевеливши бровями, точно поджидал новую мысль, Трубецкой согласился:
— В этом ты прав, однако ж отчасти. Подумай, дело это было такое, что дальнейшие последствия, как ни верти, могли укрываться от взоров мужей куда более проницательных, опытнейших в государственном управлении.
Он нехорошо засмеялся:
— Общая жизнь, общий труд, общая маршировка — куда как прекрасно, одно только гадость первейшая — принужденье, а принуждение; во все времена не к добру. Игорь взял обыкновенную дань, какая установилась обычаем, — и древляне оставались покорны, Игорь взял в другой раз, нарушая этим сносный обычай, — и древляне побили его и дружину.
Достав портсигар, предложив сигару ему, Трубецкой обдуманно возразил:
— Принуждение, говоришь? А мне так вот очевидно, что это новое образование армии усилит её, образуя хороших солдат, с детства приучив к исполнению воинской службы, доставит возможность содержать войска с меньшим отягощеньем народа и уничтожит частые рекрутские наборы, которых тяжесть для народа весьма ощутительна.
Курить ему не хотелось, но он взял машинально сигару и, вертя её в пальцах, с усмешкой спросил:
— Так сказать, фельдфебель на место Вольтера, другими словами?
Вскинувши брови, с истинным удивлением на простодушном лице, Трубецкой со вниманием поглядел на него, не шутит ли он, однако ж не стал отвечать на остроту, а прехладнокровно продолжал развивать свою мысль:
— Разумеется, с другой стороны, это новое образование армии образует в государстве новую касту, которая, не имея с народом общего почти ничего, может сделаться орудием его угнетения, и эта каста, составляя особую силу, которой ничто не, сможет противодействовать во всём государстве, сама окажется в безусловном повиновении у нескольких лиц или же одного хитрого и бесчестного честолюбца.
Он без иронии утишил напрасные страхи:
— Военные поселения опоясали нашу западную границу, потому что Европа вновь против нас, и в этом единственное их назначение, чтобы, в случай чего, не допустить неприятеля в другой раз до Москвы. Что же касается страстей честолюбца, полно тебе, опасаться его не приходится. Каково повиновение, доказывают волнения в Новгородской губернии. Чутьём русского человека мужики новгородские почуяли беду безысходную в поселениях и возмутились воле правительства. Против поселений пришлось двинуть батальон Перновского полка с артиллерией, по мужикам стреляли, рубили их саблями, после усмирения многих прогнали сквозь строй, лишь после сих строгих мер они покорились начальству, однако лишь внешне, я полагаю. Какая там каста, помилуй? Несчастные люди!
Трубецкой вздохнул тяжело, надолго задумался.
— Правда твоя, один ненавистный начальник может быть причиной восстания его воле вверенною части, и тогда какая возможность к усмирению озлобленных, имевших средства к отпору! Кто может поручиться за то, что небольшое даже неудовольствие не породит страшного бунта, который, вспыхнув в одном полку, не распространится в мгновение ока по целой округе? И возможно ль предвидеть, чем окончится такое восстание вместе соединённых многих полков?
Ему надоело без смысла вертеть сигару в руках, но разговор его увлекал, отчасти как упражненье ума, и он, закуривая от уголька, который выхватил из камина щипцами, сказал: