— Против этого средство простое.
— Интересно, какое, скажи?
Он улыбнулся, бросил в камин уголёк и водворил на место щипцы:
— Не иметь поселений.
— Да в том и беда, что содержание армии слишком недёшево обходится государству, в казне и без того дефицит.
Он затягивался сигарой, рассеянно глядел на огонь, неторопливо, с перерывами перечислял науке известные меры изжить дефицит и прибавить дохода казне:
— Надобно торговать, надобно развивать мануфактуры, ремесла, заводить всё новые и новые доходные отрасли, менее тратить на дармоедов-чиновников, коих у нас легион, не для дела, для подписи только, и государство станет богатым, армия же уменьшится за ненадобностью, как она уменьшилась в Англии.
— За ненадобностью, ты говоришь?
— Именно так.
Трубецкой задумчиво почесал подбородок:
— Каким образом?
— Довольно простым: кто широко торгует друг с другом, тот лишается причин воевать.
Трубецкой удовлетворённо кивнул, точно экзамен от него принимал, и заметил:
— Я вижу, тебе следует основательно ознакомиться с Монтескье, нынче все порядочные люди у нас учатся у этого мыслителя разумению истины.
Александр отмахнулся, не обижаясь на этот невинный совет, в последний год набивший оскомину беспрестанным своим повторением:
— С Монтескье я знаком.
— Неужто? Уже прочитал?
— Даже несколько раз.
— Когда ты успел?
— Ещё до войны.
Трубецкой швырнул окурок в огонь:
— Однако, я вижу, твои чтения случились давно, без системы, без цели, ты, чай, успел позабыть, что с ростом торговли и ремесла растёт и богатство, а богатство, в свою очередь, не может не усилить бессмысленной роскоши, этого вечного врага добродетели, этой истинной матери всех наших пороков, погубительницы древних и новых народов. По мере того как водворяется роскошь, умами овладевают частные интересы, изгоняя общее благо, и в том вернейшая погибель для общества.
Он улыбнулся:
— Монтескье, коли я, разумеется, правильно помню, причиной роскоши называет неравенство. При равном распределении полученных государством богатств роскоши не случается, а для распределения равного лишь надобно то, чтобы закон каждому давал столько, сколько необходимо для жизни, а людям, которые довольствуются только необходимым, не остаётся делать ничего, кроме славы для себя и Отечества, так уверяет нас твой Монтескье.
Трубецкой спросил как-то нервно, поспешно:
— Так ты хотел бы учреждения равенства?
Зная, как невозможно равенство, по крайней мере в нынешних обстоятельствах, он на вопрос не ответил, а только сказал:
— Я хотел бы, чтобы душу каждого гражданина сжигало стремление к славе, к славе своей и к славе Отечества.
— И для этого хотел бы учреждения равенства?
Он вынужден был объясниться:
— Нынче равенству никакой возможности нет, так какой смысл об нём толковать?
Трубецкой всё настойчивее вопрошал, так что, казалось, экзамен превращался в допрос:
— Стало быть, и желание славы нынче у нас невозможно?
Сигара истлела, засыпавши пеплом ковёр, Сашка снова станет ворчать, людоед, да и прав, и он бросил её и сказал, поднимая щипцами откатившееся полено и снова укладывая его в почерневшую пирамиду:
— Не совсем так. Порядочным людям следовало бы, прежде чем браться за Монтескье и Руссо, изучить основательно историю древних и новых народов, первейшую из наших учительниц.
— Постой, но ведь именно Монтескье излагает историю древних! Чего же ещё?
Скрестивши руки, глубоко откинувшись в кресле, наблюдая, как снова частыми вспышками разгорались дрова, быстро чернея и вдруг покрываясь беглым огнём, он развивал свою любимую мысль:
— Монтескье извлекает из фактов истории определённые выводы, которые полагает в основание разумного общественного благоустройства, и его философские выводы справедливы настолько, насколько сам Монтескье погрузился в историю, а наши порядочные люди не в состоянии проверить его, принимают чуть не каждое слово его слепо на веру, восхищаются громкими фразами, что вот, мол, свобода прекрасна и прочее, оттого, что они все, сколько я с ними знаком, получают воспитанье домашнее, немногие после того отбывают краткое наказание в корпусе, где программы довольно обширны, ведь мы обожаем размах, да дельных наставников днём с огнём не сыскать, а с университетским образованием у нас порядочных людей единицы. Это во-первых, а во-вторых, истинное знание этой науки, лучшей из всех, вселяет дух героизма, хотя бы на время, и в самую очерствелую душу. «Князю Святославу взрастшю и возмужавнно, нача вой совкупляти многи и храбры, и легко ходя, как пардус, войны многи творяше. Ходя воз по себе не возяше, ни котла, ни мяс варя, но потонку изрезав конину ли, зверину ли или говядину на углех испёк ядяше, ни шатра имяше, но подклад постлав и седло в головах, тако же и прочий вой его вси бяху. И посылаше к странам, глаголя: «Хочю на вы ити».
— Ну, ты, вижу, слишком суров. Домашнее ли воспитание, корпус ли, университет, равно едино, нельзя не согласиться с тобой, что в образовании главнейшая вещь — это всегда и повсюду образование себя самим же собою. Иль я не прав?
— Ты прав, соглашаюсь охотно, истина непреложная, да без предварительных серьёзных познаний в древней и в новой истории Монтескье едва ли доступен даже самым порядочным людям, самостоятельно образовавшим себя. Втолковывают себе одни превосходные выводы, вменяют в обязанность следовать им, не разумея о том, что вся суть этого рода выводов в применении к обстоятельствам русским, покричат-покричат да разойдутся ни с чем. Слыхал я не раз.
Трубецкой дружески улыбнулся, мягко ему возразил:
— Нет, полно, с этой стороны ты нисколько не прав, даже удивительно мне, как о пустоте наших прений можешь ты говорить. У Монтескье научаемся мы, каким разумным общественным положением заменить нынешний несправедливый, неразумный порядок вещей.
— Я опять соглашусь, что у Монтескье, не у него одного, можно научиться и этому, однако ежели только об нём одном толковать, так он неизмеримо большему учит.
— Это чему ж?
Александр поворотился к нему, поглядел ему прямо в глаза, соображая узнать, в самом ли деле тот обременился жаждой познанья или по простоте своей из каких-то видов экзаменует его:
— Ты припомни, он говорит, что строй обществ при их возникновении устанавливается главами республик и что одна из причин процветания Рима состояла именно в том, что все его цари великими оказались людьми.
— Я об этом именно помню, так что же, по-твоему, из этого следует применительно к нам, любопытно узнать?
— А из этого, по-моему, следует то, что ещё слишком мало узнать, каким должно быть разумное, справедливое общество, и слишком важно для нас, какие люди положат ему основание и станут его продолжать. Таким образом, по моему убеждению, нам прежде всего необходимы великие люди.
Трубецкой рассмеялся, укоризненно покачал головой:
— Так это и всё? Однако ж в России никогда не бывало в них недостатка!
— Ну, временами и такие несчастья случались.
— Когда ж?
Он вновь рассеянно наблюдал, как резвилось пламя в камине, припомнил неторопливо, устав от ненужного спора:
— И в старые, да и в новейшие времена. Припомни хоть Ольгу, супругу убиенного Игоря, она жестокой была, но отнюдь не великой княгиней. А нынешний наш государь? Получив власть после столь странной кончины родного отца, обещал он, впрочем, большей частью намёками, отменить постыдное право владения крепостными людьми, да вкруг себя не отыскал никого, кто бы ему посодействовал в том, а пойти против желания всех, как свойственно одному великому человеку, до сей поры не решился, кишка, брат, тонка.
— Оттого что не понимали его, а нетрудно было понять, и вот ныне порядочные люди должны способствовать пониманию несправедливости и неразумности привилегий и права владения, первейшей в чреде привилегий.
— Уж не усердствовать ли и матушке моей с Монтескье?
Трубецкой громко отрезал, явным образом оскорбись за сердечные свои убеждения:
— Без понимания верного справедливого и несправедливого порядка вещей движенье вперёд невозможно, вот что твёрдо пойми, во благо себе.
— Пониманье необходимо во всём, да одного понимания слишком уж мало, как об этом твердит история на каждом шагу, надобно величие духа, чтобы решиться на правое дело, и трезвость ума, чтобы довести его до конца, а у нас, куда не взойти, все ораторы, которые пламенно полагают, что великое и преполезное дело творят, когда между собой или даже публично поносят жадного карьериста, слишком явного дурака при звёздах или прочих, то есть именно этих твоих, не разумеющих зла и добра в привилегиях.
— Так ты не станешь бранить ни карьериста, ни дурака?
— Помилуй, к чему? Уж когда пришла охота бранить, так с себя начинать!
— Очень жаль.
Он склонил голову набок и улыбнулся:
— Ну, право же, не сердись на меня, коль дурак.
Трубецкой поднялся, точно бы был виноват:
— Сердиться? Что ты, помилуй, я на тебя не сержусь. Однако поздно уже, мне пора.
Они дружески пожали друг другу руки, однако на сердце у Александра было по-прежнему тускло, томительно, тяжело, и ему не спалось. Возвратившись к камину, пристроившись в кресле, вытянув согреть ноги к огню, он по памяти раздумчиво перелистывал Нестора, отыскивая деяния тех, кто был велик не столько в делах кровавой войны, сколько в делах благоустройства и процветания деревянной Руси, но всё не виделось конца и края набегам да войнам, и слишком мало находилось великих устроителей Русской земли.
Не оттуда ли, не из тьмы ли веков, не от вечных походов и распрей тянутся все наши несчастья и беды? Не потому ли умеем мы побеждать и грознейшего ворога, с какого края земли ни пришествовал к нам, а примемся править дела да хозяйствовать — и самое богатство своё пустим от нерадения по ветру, а уж нарастить, прибавить его сравнительно с дедами, об том и что говорить.