«...Так Новогород покорился Иоанну, более шести веков слыв в России и в Европе державою народною или республикою и действительно имев образ демократии: ибо вече гражданское присваивало себе не только законодательную, но и вышнюю исполнительную власть, избирало, сменяло не только посадников, тысячских, но и князей, ссылаясь на жалованную грамоту Ярослава Великого; давало им власть, но подчиняло её своей верховной, принимало жалобы и наказывало в случаях важных, даже с московскими государями, даже и с Иоанном заключало условия, взаимною клятвою утверждаемые, и в нарушении оных имея право мести и войны; одним словом, владычествовало, как собрание народа афинского или франков на поле Марсовом, представляя лицо Новогорода, который именовался Государем. Не в правлении вольных городов немецких — как думали некоторые писатели, — но в первобытном составе всех держав народных, от Афин и Спарты до Унтервальдена или Глариса, надлежит искать образцов новогородской политической системы, напоминающей ту глубокую древность народов, когда они, избирая сановников вместе для войны и суда, оставляли себе право наблюдать за ними, свергать в случае неспособности, казнить в случае измены и несправедливости и решать всё важное или чрезвычайное в общих советах...»
В который раз чувствительность вступала в противоречие с разумом. Строгая мысль писателя исторического решительно отвергала своекорыстные кривотолки усердных паладинов самодержавного монархизма: конституция, по крайней мере олигархическая, как свидетельствовала живая история, нисколько не противоречила наклонностям русского духа. Шесть веков демократии в республике Новгородской убедят кого хочешь получше злокозненных заклинаний. Однако ж опровержение отчего-то не разбивало сомнений. Историк картинно его уверял, что все народы на первой ступени истории кладут конституции в основание своей государственности.
Какой же следовал из этого уверения вывод?
Он глотал в лихорадке страницы.
Вот оно, наконец:
«Хотя сердцу человеческому свойственно доброжелательствовать республикам...», с какого боку прилепилось здесь сердце человеческое, чёрт побери: для чувствительности это неразрешимый вопрос, избави Бог от неё, «...основанным на коренных правах, вольности, ему любезной...», опять за своё, да ежели вольность так чудесно нашему сердцу любезна, отчего она повсюду и на века задушена деспотизмом чуть не татарским, едва ли любезным ему? — вздор и пафос пера, а там и ещё: «...хотя самые опасности и беспокойства её, питая великодушие, пленяют ум...», не иначе на сем славном грамматическом выкрутасе сентиментальный историк увлажнился горячею слезой, «...в особенности юный, малоопытный...», и слеза, не иначе, покатилась по зардевшей щеке, слеза сожаления о малоопытной юности, «...хотя новогородцы, имея правление народное, общий дух торговли и связь с образованнейшими немцами...», которые, правду сказать, в те времена, обрядившись в белоснежные одежды тевтонского рыцарства, прехладнокровно швыряли русских младенцев в колодцы и кострища, ими же запалённые из русских домов, «...без сомнения, отличались благородными качествами от других россиян...», ага! сие благородство не республика ли в них воспитала? «...униженных тиранством монголов...», одних только диких монголов, тиранство отечественное нисколько не унижало остальных россиян? «...однако ж История должна прославить в сём случае ум Иоанна, ибо государственная мудрость предписывала ему усилить Россию твёрдым соединением частей в целое, чтобы она достигла независимости и величия, то есть чтобы не погибла от ударов нового Батыя или Витовта; тогда не уцелел бы и Новогород: взяв его владения, государь Московский поставил одну грань своего царства на берегу Наровы, в угрозу немцам и шведам, а другую за Каменным Поясом, или хребтом Уральским, где баснословная древность воображала источники богатства и где они действительно находились во глубине земли, обильной металлами, и во тьме лесов, наполненных соболями...»
Право, это нагромождение разнородных исторических фактов довольно темно. Положим, истинно справедливо считать, что республика Новогорода пала не по прихоти Иоанновой, а по необходимости государственной, с которой во все времена не считаться нельзя, различие важное, однако ж, во-первых, и без Иоанна она устояла под мощными ударами немцев, шведов и многотысячных Батыевых орд, а во-вторых, на веки ли вечные пала она, имеем ли мы право разума утверждать, что республика русская, детище Новогорода, возродится в пределах всего государства, как только прежняя государственная необходимость падёт, приведя нас к нашей цели, то есть с нашим могуществом в пределах Европы и Азии завоёванным оружием деспотизма, как только новая государственная необходимость не потребует возрождения вольности, так любезной доброму сердцу историка, или уже никогда Россия не добудет себе конституции?
Следствием возмущённых его размышлений уму его открылся новый любопытный вопрос: если республика Новгородская была необходимым следствием древности, то какие причины удержали её шесть веков на плаву, тогда как прочие русские города её давным-предавно утеряли?
Он возвратился к тому, что так лихорадочно проглотил.
Да, вот оно, плотно осмысленная история Новогорода в делах его самых важнейших:
«В самых диких местах, в климате суровом основанный, может быть, толпою славянских рыбарей, которые в водах Ильменя наполняли свои мрежи изобильным ловом, он умел возвыситься до степени державы знаменитой. Окружённый слабыми, мирными племенами финскими, рано научился господствовать в соседстве...», то есть мирные рыбари сами собой вдруг обратились то ли в мирных завоевателей, то ли в мудрых владык, утвердив свою власть, которой сами не знали, над ещё более мирными финнами, что-то уж очень оно мудрено, «...покорённый смелыми варягами, заимствовал от них дух купечества, предприимчивость и мореплавание; изгнал сих завоевателей и, будучи жертвою внутреннего беспорядка, замыслил монархию...», однако ум наш пленяют республики, откуда бы взяться столь странному замыслу у новгородцев в умах? «...в надежде доставить себе тишину для успехов гражданского общежития и силу для ограждения внешних неприятелей; решил тем судьбу целой Европы северной...», экая темнота, ни зги не видать, «...и, дав бытие, дав государей нашему Отечеству, успокоенный их властию, усиленный толпами мужественных пришельцев варяжских, захотел опять древней вольности...», отчего же, однако, не захотели древней вольности Киев, Чернигов, Смоленск? «...сделался собственным законодателем и судьёю, ограничив власть княжескую...», княжеская-то власть каким образом тут оплошала? «...воевал и купечествовал; ещё в X веке торговал с Царёмградом, ещё в XII посылал корабли в Любек; сквозь дремучие леса открыл себе путь до Сибири и, горстию людей покорив обширные земли между Ладогою, морями Белым и Карским, рекою Обию и нынешнею Уфою, насадил там первые семена гражданственности и веры христианской, сверх произведений дикой натуры, сообщил России первые плоды ремесла европейского, первые открытия искусств благодетельных...», стало быть, до той счастливой поры ни ремёсел, ни искусств не имелось, а корабли, чудом помимо ремёсел возникшие, в вольный Любек отплывали с одними произведениями дикой натуры, то бишь с соболями, чёрт побери, историк обязан в сих случаях важных определительно отвечать: да или нет, а в этом месте у историка одни пленительные его душе словеса, «...славясь хитростию в торговле, славился и мужеством в битвах, с гордостию указывая на свои стены, под коими легло многочисленное войско Андрея Боголюбского; на Альту, где Ярослав Великий с верными новогородцами победил злочестивого Святополка; на Липицу, где Мстислав Храбрый с их дружиной сокрушил ополчение князей Суздальских; на берега Невы, где Александр смирил надменность Биргена, и на поля Ливонские, где Орден меченосцев столь часто уклонял знамёна пред Святою Софиею, обращаясь в бегство...»
В этих картинах, писанных широкою кистью, следующей полёту фантазии, сплошь и рядом он обнаруживал ненавистную велеречивость и более не без плавности закруглённых периодов, чем созрелых, обдуманных мыслей, и не обнаруживал почти ничего из того, что тревожило беспокойную его любознательность: какими ремёслами славились умелые новгородцы, какими товарами менялись с Востоком и с Западом, в каких предметах всемирного торга сами испытывали нужду, не находя им производства отечественного, а что производили в изобилии и добротно на зависть европейским и азиатским народам, какими земными трудами основали свои богатства великие и не этими ли богатствами откупили у князей свою вольность, ибо бедность извечно в неволю ведёт.
Помилуй Бог, сколько излишнего в этой обширной «Истории» и как мало в ней внутренней, кропотливой, созидательной и собирательной жизни наших смекалистых, оборотистых предков...
Как жаль...
И ещё одно возмутило его...
Да, вот оно, едва ли самое удачное место, прочно застрявшее в памяти, как ни поспешно он его в первый раз промахнул:
«Летописи республики обыкновенно представляют нам сильные действия страстей человеческих, порывы великодушия и нередко утомительное торжество добродетели, среди мятежей и беспорядка, свойственных народному правлению: так и летописи Новогорода в неискусственной красоте своей являют черты пленительные для воображения. Там народ, подвигнутый омерзением к злодействам Святополка, забывает жестокость Ярослава I, хотящего удалиться к варягам; рассекает ладии, приготовленные для его бегства, и говорит ему: «Ты умертвил наших братьев, но мы идём с тобою на Святополка и Болеслава; у тебя нет казны: возьми всё, что имеем». Здесь посадник Твердислав, несправедливо гонимый, слышит вопль убийц, посланных вонзить ему меч в сердце, и велит нести себя больного на градскую площадь, да умрёт пред глазами народа, если виновен, или будет спасён его защитою, если невиновен; торжествует и навеки заключается в монастырь, жертвуя спокойствием сограждан всеми приятностями честолюбия и самой жизни. Там достойный архиепископ, держа в руке крест, является среди ужасов междоусобной брани, возносит руку благословляющую, именует новогородцев детьми своими, и стук оружия умолкает: они смиряются и братски обнимают друг друга. В битвах с врагами иноплеменными посадники, тысячские умирали впереди за Святую Софию. Святители новогородские, избираемые гласом народа, по всеобщему уважению и их личным свойствам, превосходили иных достоинствами пастырскими и гражданскими, истощали казну свою для общего блага, строили стены, башни, мосты и даже посылали на войну особенный полк, который назывался Владычным; будучи главными блюстителями правосудия, внутреннего благоустройства, мира, ревностно стояли за Новогород и не боялись ни гнева митрополитов, ни мести государев Московских...»