И, глядя открыто сквозь стёкла очков, опасаясь, как бы в словах его не послышалась именно зависть, не желая смеяться, он возразил:
— Преотличная мысль, она приводит меня в восхищенье, однако ж, помилуйте, Николай Иваныч, голубчик, почто же спешить с тиснением вашей брошюры, когда вы сами прозреваете в ней недостатки существенные?
Помолчав, задумчиво глядя в себя, надеясь эту загадку понять сам с собой, обхвативши подбородок небольшими красивыми пальцами левой руки, Тургенев признался с сомнением:
— Та же мысль в голову приходила и мне, но, ознакомясь подробнее с положением дел в любезном нашем Отечестве, я пришёл к убеждению, что именно русский в России обязан спешить с распространением добытых наукой идей, в такой мере государственное хозяйство находится в прямом запустении, к тому же предоставлено в руки дураков и невежд.
Эта мысль о поспешности именно русского и в России представилась ему не совсем справедливой:
— Не могу не быть с вами согласен касательно положения дел в нашем Отечестве, однако разве ваше положение в службе не дозволяет вам соединять теорию с практикой более основательным, главное, более действенным способом?
Тургенев поднял на него полные грусти глаза:
— Моё положение в службе? Полно, если бы моё положение вам было известно в подробности! Вот вам один лишь пример, впрочем два, из желания быть объективным. У нас на днях один член Государственного совета с пеной у рта утверждал, что во Франции революция произошла от учения политической экономии, а министр юстиции ему отвечал, что, мол, вовсе не так, что тамошняя революция произошла от статистики. А вот и второй: у нас более полугода, я полагаю, тянется дело о рассмотрении действий управляющего военным министерством генерала от инфантерии Горчакова, может, слыхали?
— Как не слыхать!
— Срамное, ужасное дело! В государстве главнейшие лица обвиняются в том, что взятки берут! И к тому же им всё сходит с рук, кроме награбленных денег и наворованных доходных аренд! И что же? А то же, что дебаты обнаружили неспособность членов Государственного совета к делам в случаях тех, где они должны или по ошибке сами хотят рассуждать. Все они в тех только случаях хороши, где надобно поставить росчерк пера, ежели, впрочем, бывают на свете такие дела. Слушая голоса Шишкова, Дезина, Попова и Ивана Борисыча Пестеля, под игом которого не в дальнем времени стоном стонала Сибирь, я вспоминаю Вольтера, который сказал: «Боже, для чего ты создал так много скотов и так мало обладающих разумом?» Впрочем, последнее не так к Горчакову приспособить возможно, но зато первое очень к его делу прилично. Члены спорят, иногда жарко, иногда колко, но всегда глупо со стороны оппозиции. Шишков предстаёт во всей наготе своего государственного бессмыслия. Другие рассуждают точно как полоумные. Глупые фанфароны, смешные защитники слабых! Больно видеть, что такие люди должны по обязанности иногда рассуждать и о благе Отечества! Таких ли сынов от русских должно оно ожидать? Судите сами, скоро ли добьёшься проку с такими советниками государственными?
Вытянув руки перед собой, Александр машинально теребил угол газеты, размышляя о том, что на его вкус такая служба была невозможна, что по нему уж либо делами ворочать, либо препустые словеса из пустого в порожнее заводить, а препустые словеса, даже в том случае, если они страсть как возвышенны и благородны, он терпеть способности не имел и потому нетерпеливо спросил:
— Однако же вы, сколько знаю, не оставляете мысль против рабства?
Тургенев нахмурился, отстранился, резко сказал, точно и тень сомнения в твёрдости его коренных убеждений глубоко оскорбляла его:
— Владение другими людьми, самая зависимость человека от человека безнравственны и противоречат идеалу свободы, который выработан теперь просвещением.
Точно этим резким тоном разбуженный, оставив в покое газету, мягким движением отодвинув её от себя, Александр дал себе слово впредь последить за собой и спокойно проговорил:
— Безнравственно? С выводом просвещения не согласиться нельзя, да разве самое положенье зависимых не ужасно?
— Позвольте, давно ли вы живали в деревне?
— Я в деревне, признаться, давно не живал, разве что в детстве да по болезни сколько-то во время войны, я не владею никем и ничем.
Тургенев отстранился, нетерпеливо заговорил, нервно постукивая остриями крепких ногтей по крышке стола, точно бил в барабан:
— Так вот, положение дел у нас таково: по большей части крестьяне, которые принадлежат людям знатным и вместе богатым, находятся в положении благоприятном. Есть из них даже такие, которым подобных в богатстве во всей Европе не сыщешь. По этой причине, я полагаю, помещики добрые, находя своих крестьян в состоянии благоденствия, не почитают нужным, по недостатку образования, освобождать их от личного рабства.
— То есть вы хотите сказать, что иных причин освобождения, кроме безнравственности, злоупотреблений и самого факта владения человеком людьми же, вы теперь не находите?
Сдвинув брови, сощурив глаза, Тургенев заговорил убеждённо и властно, видно, недаром при Государственном совете службу служил:
— Я твёрдо уверен, что многие из дворян отказались бы от незавидного права владения подобными им, если б они, со своей стороны, несомненно были уверены, что сия перемена их благосостояния ни в чём не уменьшит. Таким образом, распространение здравых идей о свободном состоянии наших крестьян, которое было бы равно выгодно и для помещиков, может споспешествовать этой уверенности. Известно, что наше знатное дворянство всегда отличалось каким-то особенным благородством в характере и некоторым добродушием, в особенности в отношении к крестьянам своим, но многие имения начали с некоторого времени переходить от знатных людей к откупщикам, заводчикам и фабрикантам, отчего благосостояние крестьян уменьшается, и по этой в особенности причине у нас надобно думать об общем улучшении быта наших крестьян.
Он с недоумением поглядел на него:
— Странно, вы точно намереваетесь меня убедить, что сами крестьяне не имеют причин переменить своё положение рабства?
— Сколько могу судить по нашим крестьянам, а наши крестьяне симбирских имений благословляют своих господ, уверяют, что нами премного довольны, и не просят от нас ничего.
— Ради такого лестного мнения о себе, я полагаю, вам пришлось изрядно поуменьшить доходы?
Улыбнувшись одними глазами его проницательности, Тургенев удовлетворённо кивнул:
— Да, несомненно, иначе по совести было нельзя поступить, но облегченье их участи стоит дохода.
— Мысль утешительная, однако многие ли владельцы у нас доброй волей согласны во имя справедливости, тем более слыша зов совести, серьёзно уменьшить доход?
— К несчастью, слишком не многие, и именно те, которых не коснулось ещё просвещение, ведь для истинно просвещённого человека его личное благо всегда отступает на шаг перед общим, с этой истиной, я надеюсь, вы согласитесь?
Он выпрямился и развёл при этом руками:
— Помилуйте, с этой истиной не согласиться нельзя, да ведь не сможете не согласиться и вы, что ползки просвещения слишком неспешны в неспешном нашем Отечестве, к просвещению мало наклонном?
— Да, с этим я соглашусь, но эти ползки, как пришло вам на ум, зависят уже не от нас, что же, пусть так, по вине обстоятельств, но мы с вами просвещению служим.
— Следственно, время у меня ещё есть?
— Я вас не совсем понимаю.
— Я тоже не совсем понимаю себя.
— Мне представляется, это общая участь всех просвещённых русских людей. Мне тоже наскучило твердить всё об том да об том, чего мы желаем. Нынче, кажется, приходит то время, когда мне наскучит не только делать, но и думать. Представляете, вот будет славное положение, достойное человека мыслящего и просвещённого! Но всё это мне до того надоело, что Немецкий театр представляется мне наилучшим убежищем, где можно свободно думать лишь потому, что там говорят не по-русски. Представит ли вся Европа, отверстая для меня, возможность дышать и мыслить свободно? Возможно ли это, когда не слышится в сердце ни утешения, ни надежд? Бог знает, что станется с бедной Россией, но я убеждён, что я никогда для неё не стану ничем, и, может быть, никто ещё не станет на слишком долгое время. Я весь нравственно разбрёлся по мыслям пустым и, не видя нигде цели перед собой, перестаю размышлять и делаюсь заведённой машиной. Одна пружина из этой машины заставляет меня по утрам садиться за стол и читать со вниманием Сэя[101], потом обедать идти, а после обеда другая пружина приводит меня за Руссо, но тут машина слабеет, и я с удовольствием иногда слышу отголоски души моей. И теперь эти отголоски есть самое приятное, что я в жизни имею, потому что они отторгают меня от действительности. Другие отголоски души, которые обращают меня к миру физическому, к Отечеству моему, имеют противоположное действие: они потрясают мне сердце, но вместе ослабляют силы душевные. А что я теперь более машина, чем мыслящее творение, в том, к несчастью, ежедневный опыт меня уверяет: ни на что не могу решиться, даже в безделицах, и всё предоставляю течению случая. Неприятно и скучно не быть в состоянии отвечать себе: что я? какая моя цель? куда сердце стремится своими желаньями и любовью своей?
— Полно скучать, у вас истинно важное дело в руках.
Внезапно поднялся, поклонился, Тургенев привстал, поклонился в ответ, и они разошлись, точно посидели друг перед другом минуту и сказали мнение своё о погоде. А между тем он сердился, возвращаясь поздней ночью из клуба домой.
Итак, в лице Николая Тургенева уже выдвигался в молодом поколении государственный человек, каких в России ещё не бывало, просвещённый, благородный и умный, несколько сбивчивый, несколько мягкий совестливой душой, но зато увлечённый определённым и важным практическим делом, что ужасная редкость у нас, мы отличаемся более в перепалках, в пылких речах. Чувствительный Карамзин внезапно занял почётное и почтенное место российского историографа. Чаадаев, надменный, скупой на слова, не мог со временем не сделаться первым истинно русским философом, а живой Пушкин, племянник, не дядя, первым русским поэтом, как Шаховской, в благородной страсти своей нередко похожий на скомороха, уже не без права на то почитался из первых русских комедиографов и королём русской сцены к тому же, а Ермолов, без сомнения, оставался, после устранения прочих, самым прославленным полководцем, не без права, не без заслуг, хотя, кажется, нынче у Ермолова всё впереди, проконсул Кавказа.