клониться от удовлетворения претензий; если им этот опыт удастся, они тотчас сбросят маску и, перестав опасаться войны, осложнят отношения между обеими империями до такой степени, что война станет неизбежной. Отступить перед слабыми доводами Порты или дать переговорам длиться прежним образом, или их же возобновить с большей активностью вследствие новых повелений его императорского величества — каждая из этих трёх позиций будет иметь важнейшее значение для авторитета России, для всех её отношений с Левантом[111], и от них будет зависеть успех всех остальных её требований. Диван, иностранные послы и вся Греция с большим нетерпением ждут результата наших споров по поводу Сербии. Он и определит дальнейшее поведение угнетателей и угнетённых. Мнения ещё в большей степени, чем сами действия, составляют основы нашего влияния, которое возросло бы неизмеримо при быстром и удачном исходе переговоров. На невозможность до сих пор использовать такой исход жалуются наши единоверные братья. Слишком хорошо известно, как Порта и её паши попирают Сербию, известно, сколь ненадёжны незначительные привилегии, предоставленные бесполезными фирманами, если только они не подкрепляются официальными документами и гарантиями державы-покровительницы. Именно этого и опасается турецкая политика — она отступает только в крайнем случае и чтобы избежать собравшейся над ней грозы. Оттоманское министерство, отважившись наконец дать нам явно уклончивый и расплывчатый ответ, ещё не знает, надо ли радоваться своему демаршу; оно осмелилось на такой шаг, будучи совершенно уверенным в мирных чувствах его величества императора и полагая, что всегда успеет отказаться от своих слов. Его главная цель — продлить переговоры, мы же весьма заинтересованы в том, чтобы сейчас противодействовать этому. В самом деле, разве можно возлагать надежды на создающие иллюзии дебаты, когда одна сторона заявляет, что она всё выполнила и вопросов для обсуждения больше нет, отвергая, таким образом, как ложные выдвинутые против неё самые бесспорные обвинения! Моя последняя нота, касавшаяся Сербии, открывала Дивану много путей для примирения, если бы он был искренним. Мысль о хатти-шерифе, высказанная как бы случайно, имела в виду примирить всё, но именно гарантии со стороны России и её любого вмешательства хотят избежать. Смею полагать, что эта нота не может ни в коей мере скомпрометировать августейшее достоинство его величества. Всё, что было сказано мной о его великодушных чувствах, Порта с притворством повторяла сама, а всё горькое и суровое, продиктованное требованиями справедливости и обстоятельствами, я взял на себя лично. Впрочем, после того как стороны исчерпали свои доводы, я стремился лишь получить наконец от рейс-эфенди объяснения. Он заявил мне, передавая свою ноту, что считает дело о Сербии полностью законченным. Ваше сиятельство может сами судить, не будут ли торжествовать турки, если увидят, что мы снова прибегаем к несложным аргументам, и не дойдёт ли вскоре их самонадеянность до дерзких выпадов против нас по всем вопросам. Руководствуясь своим усердием на благо службы его императорского величества, я осмеливаюсь представить ему эти соображения и всеподданнейше просить направить мне его окончательные указания, которые я приведу в исполнение без малейшего промедления. Мой долг и моё желание повелевают мне всегда соображаться с его высочайшей волей. А пока я буду продвигать дело в претензиях, затянувшееся в связи с обменом нотами, я постараюсь также закончить предварительные переговоры о незаконных поборах в княжествах и добиться издания фирманов, которые требуются, чтобы их приостановить. Имею честь...»
Александр слушал с нарастающим интересом, прежде наблюдая наши устремления на Балканы лишь по частым громам и молниям британских газет; с рассеянным видом докуривал сигару, о которой почти позабыл; с завистью об том размышлял, что где-то за морем этот незнакомый ему человек решительно и полновластно участвовал в деле, от хода которого прямо зависели судьбы многих народов; пуще того — зависели война или мир, достоинство России, проливы, прибыльная торговля с Левантом, прежде важным плацдармом французской торговли; а он тем временем строчил водевильчики о притворной неверности да отбывал раз в месяц дежурство, от исправности которого зависело разве что то, что сам он был изрядно помят и небрит.
Да и Стурдза, обложившись депешами в укромном своём кабинете, во что-то, как видно, со страстью вникал, на что-то по мере своей изворотливости пытался влиять, на что-то надеялся, к чему-то стремился — стало быть, жил, был живой человек, огонь, дипломат, укротитель и устроитель чего-то — загляденье было глядеть.
С остервенением швырнув депешу на стол, так что скользнула и полетела на пол, как белая птица; не став поднимать, схватившись за круглую голову — чуть ли не Шаховской, только волосы низко обстрижены, не за что себя ухватить, — Стурдза с устремлённым в какие-то дали огненным взором заметался по комнате, точно ища выхода из неё. Минуту спустя очутился вновь перед картой, с удивлением её оглядел, как будто увидел впервые, и вдруг со страстью заговорил, то и дело поводя дрожащей рукой над Грецией, над Балканами, над юго-западными провинциями России, чаще других над родимой Молдавией:
— Час освобождения близится! Мы проявим твёрдость в вопросах об автономии Сербии и о незаконных поборах в Молдавии и Валахии, и наша твёрдость приведёт очень скоро к войне. Тогда навстречу нашим войскам восстанет Болгария, восстанет и Греция. Результат военных действий быть может только один: проклятые османы будут оттеснены в Малую Азию; на Балканах восстанет из пепла единое Балканское государство, при поддержке великодушной России, которая протянет освобождённым народам светильник науки, возжжённый в просвященной Европе; и следствием этих событий явится провозглашение Балканской республики, во главе которой неминуемо встанет Иван Антонович, граф Каподистрия!
Невольно дивясь этому чуду преображения, когда русский фанатически преданный династии монархист и теоретик европейского легетимизма у него на глазах так легко превращался в яростного и не менее фанатичного балканского республиканца, Александр спросил с застывшим лицом, страшась рассмеяться, даже ироническую улыбку сдержав, которая была бы, по его разумению, в такой момент неуместна:
— Позвольте, Каподистрия именно отчего?
Так круто оборотившись к нему, что едва устоял на ногах, уставившись на него с удивлением, точно позабыл про него и ораторствовал всё это время наедине, Стурдза недовольно отрезал:
— А оттого Каподистрия, что он уроженец острова Корфу и на Балканах свой человек!
Не дрогнув, не переменившись в лице, Александр пошутил:
— Стало быть, как говорится:
Мужайся, твёрдый росс и верный,
Ещё победой возблистать!
Ты не наёмник — сын усердный;
Твоя Екатерина мать,
Потёмкин — вождь, Бог — покровитель;
Твоя геройска грудь — твой щит,
Честь — мзда твоя, вселенна — зритель,
Потомство плесками гремит.[112]
Разгадав верно, по какому случаю Александр смеётся над ним, опуская глаза, поспешно и неловко оправляя причёску коротких волос, своими дрожащими пальцами только нарушая строгий пробор, Стурдза спросил, видимо, лишь для того, чтобы как-нибудь выбраться из неловкого положения:
— Что, вы поклонник Державина?
До того докуривши сигару, что жгло уже пальцы, бросив её издали в пепельницу, стоявшую на соседнем столе, не отвечая на этот вопрос, чтобы продлить замешательство любителя царствовать пролитием крови российской, он неторопливо, раздельно сказал:
— Наше продвижение на Балканах необходимо, пожалуй; впрочем, для меня это пока что открытый вопрос. Только вся беда в том, что мы введём там, как ввели в Бессарабии, нашу систему правления с от неё неотделимой продажностью, бюрократией полувоенного, то есть худшего толка и вымогательствами, которые процветают у тех же турецких пашей, от ига которых надлежит освободиться балканским народам. Не говорю уж о том, что Британия сделает всё, что в силах её, чтобы не отдать нам Балкан, и это устроить нетрудно, укрепившись как следует в Гибралтаре, на Мальте и Ионических островах.
Задумавшись на мгновенье, закусивши страстные губы, Стурдза решительно возразил:
— Однако ж, позвольте, ничто не говорит об активности англичан на Балканах. Как острятся в английских газетах, английский посол мирно спит в своём дворце с видом на Босфорский пролив. Вы рассуждаете, простите меня, но я не могу вам этого не сказать, как любитель.
Задетый за живое этим оскорбительным словом, не почитая себя дилетантом ни в чём, то есть ни в одной из доступных уму человеческому наук, поскольку за всё, что интересовало его, принимался увлечённо и основательно; глядя рассеянно, как в пепельнице ещё курится лёгкий дымок, он отрезал сквозь зубы, как ни хотелось ему нагрубить:
— Он проснулся теперь. Уверяю, не надейтесь, у него достаточно оснований проснуться.
Расставив ноги, глядя с открытой насмешкой, Стурдза язвительно протянул:
— Будьте любезны, укажите мне хотя бы одно основание — мы тут не совсем в курсе дела, захлопотались совсем, к тому же бюрократия полувоенная, то есть худшего толка. Слушаю вас.
Эта язвительность, на которую Стурдза право имел, да не должен был показать, взбесила его, и Александр, холодно взглядывая на неуместного, неуклюжего остряка, твёрдо заговорил:
— Главнейшее основание: Европа умело оградила себя от нахальных британцев тарифами, как прежде придумал против них Бонапарт, учредивший, как известно, блокаду. На бирже цены скачут как угорелые, угрожая разорением промышленности и земледелию; банки переживают тяжёлые времена, кредит падает, сокращается экспорт. Британские купцы, после столь любезных вам договоров, потеряли надежду восстановить своё преобладание на континенте; отныне все их надежды на расширение торговли с Востоком.