Пусть запах в нём хорош и цвет;
Не наливай ты мне напрасно:
Не пью, любезный мой сосед...
Выбравшись наконец из коллегии, он зашёл первым делом к цирюльнику, выбрился гладко, пообедал в Английском клубе, не заговоривши ни с кем, так что и с ним заговорить никто не посмел, соображаясь с его язвительным нравом; и тотчас уснул, едва воротился домой, не раздумывая без толку над непрошеным обещанием Стурдзы — всё вздор: горцы, персияне, наместник Кавказа; а утром долго валялся в постели, такой мягкой после канцелярских столов — чтобы их век не видать, — наслаждаясь уютом, теплом, чистотой, позабыв обо всём.
Вечером сел перед жарко пылавшим камином, обдававшим ноги добрым теплом, положивши на колени любимую книгу, неторопливо размышляя о том, не в самом ли деле пуститься на край белого света, где как-никак творятся большие дела, решаются судьбы народов и государств, отворяются и затворяются пути караванам; где, может быть, и для него наконец отыщется достойное дело по силам, дремавшим в нём праздно, греясь и ласкаясь в тепле?
А если пуститься, так пуститься куда? На Запад ли, в молодую страну беглых крестьян и воинственных свободолюбивых индейцев, которые земель своих, тучнеющих праздно, отдать не хотят; на Восток ли, в древние земли, по преданию, колыбель человека, возделанные первыми землепашцами, овеянные легендами о пращурах седовласых, мудростью и трудами которых размножился и расселился во все стороны света неугомонный, трудолюбивый, греховный человеческий род?
Александр поднял книгу с колен, она сама собой раскрылась на месте, которое, может быть, было самым читанным и поучительным, самым любимым:
«И выступил из стана Филистимского единоборец, по имени Голиаф, из Гефа, ростом он шести локтей и пяди. Медный шлем на голове его, а одет он был в чешуйчатую броню, и вес брони его пять тысяч сиклей меди. Медные наколенники на ногах его, и медный щит за плечами его. И древко копья его, как навой у ткачей, а самое копье его в шестьсот сиклей железа. И пред ним шёл оруженосец. И встал он, и кричал к полкам израильским, говоря им: зачем вышли вы воевать? Не филистимлянин ли я, а вы рабы Сауловы? Выберите себе человека, и пусть сойдёт ко мне. Если он может сразиться со мною и убьёт меня, то мы будем вашими рабами, если же я одолею его и убью его, то вы будете нашими рабами и будете служить нам. И сказал филистимлянин: сегодня я посрамлю полки израильские, дайте мне человека, и мы сразимся вдвоём. И услышал Саул и все израильтяне эти слова филистимлянина и очень испугались и ужаснулись...»
И далее читал, уже не всегда заглядывая в страницы, о том, что Давид был родом из Вилелема Иудина, от отца Иессея, имевшего восемь человек сыновей, и о том, что старшие братья ушли на войну, а Давид пас овец, и о том, что отец Иессей повелел Давиду отнести старшим братьям сушёных зёрен и хлеба, и о том, что пришёл Давид к войску и услыхал кичливый призыв дурака Голиафа.
«И сказал Давид Саулу: пусть никто не упадёт духом из-за него, раб твой пойдёт и сразится с этим филистимлянином. И сказал Саул Давиду: не можешь ты идти против этого филистимлянина, чтобы сразиться с ним, ибо ты ещё юноша, а он воин от юности своей. И сказал Давид Саулу: раб твой пас овец отца своего, а когда, бывало, приходил лев или медведь и уносил овцу из стада, то я гнался за ним, и нападал на него, и отнимал из пасти его, и если он бросался на меня, то я брал его за космы, и поражал его, и умерщвлял его. И льва и медведя убивал раб твой, и с этим филистимлянином необразованным будет то же, что с ними, потому что так поносит воинство Бога живого. И сказал Давид: Господь, который избавил меня от льва и медведя, избавит меня и от руки этого филистимлянина. И сказал Саул Давиду: иди, и да будет Господь с тобою...»
И в нём достало бы мужества идти в бой на врага или в дали несметные, да кто скажет ему: иди, Александр, и да будет Господь с тобой?
И с раздражением на подлую свою нерешительность, низводящую нас до ничтожества, читал он о том, как по приказу царя обрядили Давида в броню и как Давид, к удивлению всех, отказался от снаряжения воина.
«И взял посох свой в руку свою, и выбрал себе пять гладких камней из ручья, и положил их в пастушескую сумку, которая была с ним, и с сумкою и с пращою в руке своей выступил против филистимлянина...»
Далее мог бы он не читать, память хранила каждое слово, да книга неодолимо влекла, манила к себе, принуждала вновь проследить каждый шаг, точно в эту минуту он сам был Давид:
«Выступил и филистимлянин, идя и приближаясь к Давиду, и оруженосец шёл впереди его. И взглянул филистимлянин, и, увидев Давида, с презрением посмотрел на него, ибо он был молод, белокур и красив лицом. И сказал филистимлянин Давиду: что ты идёшь на меня с палкою? разве я собака? И проклял филистимлянин Давида своими богами. И сказал филистимлянин Давиду: подойди ко мне, и я отдам тело твоё птицам небесным и зверям полевым. А Давид отвечал филистимлянину: ты идёшь против меня с мечом и копьём и щитом, а я иду против тебя во имя Господа Саваофа, Бога воинств израильских, которые ты поносил. Ныне предаст тебя Господь в руку мою, и я убью тебя, и сниму с тебя голову твою, и отдам трупы войска филистимского птицам небесным и зверям земным, и узнает вся земля, что есть Бог в Израиле. И узнает весь этот сонм, что не мечом и копьём спасает Господь, ибо это война Господа, и Он предаст вас в руки наши. Когда филистимлянин поднялся и стал подходить и приближаться навстречу Давиду, Давид поспешно побежал к строю навстречу филистимлянину. И опустил Давид руку свою в сумку, и взял оттуда камень, и бросил из пращи, и поразил филистимлянина в лоб, так что камень вонзился в лоб его, и он упал лицом в землю. Так одолел Давид филистимлянина пращою и камнем, и поразил филистимлянина, и убил его, меча же не было в руках Давида. Тогда Давид подбежал, и, наступив на филистимлянина, взял меч его, и вынул его из ножен, ударил его и отсёк им голову его; филистимляне, увидев, что силач их умер, побежали...»
Не так ли и русские землепашцы и звероловы, в седые времена Святослава и Владимира, и ещё другого Владимира, внезапно захваченные кровожадным набегом, диких племён, невоздержанных обитателей воинственной степи, оторванные от мирных хижин своих, от орала и ловища, в одних посконных мужицких портках, взмолившись своим исконным деревянным богам и осенив свою костистую грудь поспешным крестом, призывая в помощь себе единого Бога, вывернув на бегу оглоблю из крестьянского воза, крушили непрошеных пришлецов, поражая нечестивцев чем попадя, при случае их же калёным оружием, взятом в рукопашном бою?
И не так ли надлежит нынче ему, облачившись в посольский мундир, выступить на единоборство против нынешних голиафов, их сразив, но не гладким камнем уже, поднятым из бегущего мимо ручья, выпущенным из меткой пращи, но единственно просвещённым умом, утверждая мир долгий и прочный на той древней земле, где пасли стада наши общие прадеды?
Однако ж, постой, с какими голиафами предстояло сразиться ему? С людьми какого коварства и низости? Сколько тайных интриг расплести? Сколько интриговать, хитрить самому?
Достойно ли просвещённому человеку опуститься столь низко? Достойно ли пойти по следам Талейрановым, достойно ли соперничать с тем, кто ради мимолётных успехов на дипломатическом поприще стократно продал честь и совесть свою?
Ибо сказано:
«Не противься злому».
Не в том ли состоит добродетель, чтобы отворотиться от зла, прытко скакать от него в паническом ужасе, откреститься от него строгим постом и долгой молитвой, оберегая совесть свою от немого соблазна. Или добродетель состоит более в том, чтобы противиться злу, которым предовольно наполнена жизнь, всегда рождающая своих филистимлян; вступить в битву с ним, как юный безусый пастух; смотреть ему открыто в глаза и пустить в него камень, поднятый из ручья, а не одни бессильные слова проклятья и отреченья?
Погруженный в раздумья, Александр поднялся, оставив в кресле любимую книгу, прошёлся, безотчётно опустился на стул, точно ожидавший его у рояля, поднял крышку и почти машинально и слабо тронул чуткие клавиши. Тихий шелест прошёл по умиротворённой земле, словно степной ветерок шевелил и ласкал ковыльные травы, что поднялись по пояс косцу. Он не видел ни степи, ни трав, ни косца, но почувствовал всё это вместе, и себя ощущая единой частицей, словно и сам был степь, трава и косец. И под его осторожными пальцами степь, трава и косец ласкались и нежились в сладких объятиях тёплого ветра, переливались длинными волнами, готовые лечь под косу, словно приветливо улыбались поднебесному солнцу и также тому, кто пасёт скот и берёт пищу уму, и он сам улыбался, как улыбались степь, трава и косец, безотчётно, легко, и душа его изнывала от ласки и нежности и жажды труда, накопившихся в ней.
Вдруг, повинуясь какому-то безотчётному чувству, без мыслей и слов, он ударил сильнее, и словно дрогнула ковыльная степь от дробного топота диких коней, словно тяжело покатились сплошные колеса кочевых колесниц и о железо заскрежетало железо. И с угрозой зарокотали басы, изрыгая поношение древней земле, оскверняя труд землепашца, труд зверолова и пастуха, скаля длинные зубы, перезванивая щитом и мечом.
Он застыл на мгновенье, и тут им ответила свирель пастуха.
С откинутой головой, с плотно сдвинутыми губами, холодно глядя перед собой, явился Грибоедов в пятницу к Стурдзе, в самом деле нарочно в тот миг, когда ударила пушка.
Александр Скарлатович, просияв довольной улыбкой, указав на невысокого человека, сидевшего подле стола, торопливо и громко сказал:
— Вот, Семён Иваныч, представляю вам — Грибоедов, о котором я вам говорил. Надеюсь, он понравится вам, как и мне, а я вас оставлю на время, Карл Васильич ожидает, и тоже, тоже именно по этому делу.
Мазарович, с гладкой лысиной от самого лба до макушки, с короткими чёрными волосами на впалых висках, с ершистыми, густыми бровями, с проницательным взглядом небольших чёрных глаз, с подвижным, чувственным ртом, чем-то походивший на Мефистофеля, которого, впрочем, Александр никогда не видал, живо поднялся, открыто улыбаясь ему, пожал крепко руку и тотчас твёрдо по-русски сказал: