— В баньку бы, а? Экая благодать! Веник берёзовый, пару квасом поддать! Так ведь не дадут, сейчас должны быть, эскадрон!
И снизу, с дивана, пошевеливая занемевшими пальцами, значительно взглянул на него:
— И потому мы должны служить нынче там, где от нас с тобой более пользы Отечеству!
Не понимая, кто сейчас должен быть, какой эскадрон, присев рядом с диваном на стул, но тотчас вскочив, он поверхностно, не ожидая ответа, блуждая в своём блаженном тумане, чуть не в беспамятстве, безразличным тоном спросил:
— Ты полагаешь, этот фокус нынче возможен?
Степан упруго поднялся, переступил на кривоватых кавалерийских ногах, ощупал лицо, колясь об щетину, и, откашлявшись несколько раз, прохрипел:
— Погоди, дай умыться, наговоримся ещё.
И пошёл умываться, захватив с собой зазвеневшие шпорами грязные сапоги.
Александр двинулся вслед, так хотелось быть вместе, времени-то на тары-бары как раз почти не осталось, он это знал, это Степану пока невдомёк, письмо получил, а забыл.
Степан, слыша его торопливые шаги за спиной, нагнувшись над тазом, подставил пригоршни ковшом, глухо сказал:
— Чем невозможней, тем и нужней.
Денщик лил холодную воду в подставленный ковшик ладоней, но Александру чудно казалось: всё не то, всё не так. Он выхватил кувшин из неуклюжей солдатской руки и сам принялся бережно поливать, в радости бормоча:
— Э, да что же мы? Ты сперва расскажи, ты-то как? Гляжу, всё здоров. Отчего так редко писал? Я чай, меня разлюбил?
Степан, обтирая размашисто шею, лицо и подмышки холодной водой, затем чистым, хрустящим льняным полотенцем, беспечно смеялся, в самом деле письмо позабыл, позабыл:
— Да ты сам, почитай, почти не писал!
Ткнув в сторону опустелый кувшин, тут же подхваченный денщиком почти на лету, как-то боком продвигаясь вслед за Степаном, точно привязали его, он с видом самым серьёзным оправдывался, хоть в оправданиях смысла не находил — ведь друзья, понятно и так:
— Помилуй, оттого не писал, что пример брал с меня? Вот уже истинно зря! Мне, поверь, здесь было не до того, чтобы письма писать!
Степан прилёг на диван и почти простонал:
— Дай, брат, отдохнуть полчаса. Хорошо-то как, тепло, тишина...
Да тут же поворотился всем телом к нему И голову локтем подпёр:
— Вот и писал бы, до чего тебе было, а я бы и знал. Одни слухи об тебе, уж подумывал вгорячах, что это ты меня разлюбил.
Александр присел в ногах у него:
— Это я тебя разлюбил? Полно, брат, стыдно тебе! Я разлюбить тебя никак не могу, сил моих нет! И в тебе был уверен, что любишь и, следственно, помнишь меня. Так просто, сболтнул языком, однако ж, помилуй, нехорошо. Парады парадами, а другу ни строчки!
Перевернулся на спину, заложил волосистые руки под голову, Степан протянул, как-то слишком серьёзно глядя перед собой, прежде как будто этаким коршуном не глядел:
— Э, брат, погоди, в старушке Москве такие заварились дела, возможности не представилось сказать на письме.
Наклонившись к нему, чтобы пристальней разглядеть, тот ли нынче воротился Степан, он рассеянно бормотал, не вникая в смысл Степановой речи, наслаждаясь звуками милого голоса:
— Полно, полно, мой милый, за какой надобностью тебе такие дела, об которых в письмах при нашей замечательной почте не пишут? Не для умного человека такого рода дела. Ты домосед. Расскажи.
Степан светло улыбнулся:
— Потом расскажу, хоть не велено никому говорить, а дайка сперва нагляжусь на тебя.
Александр почти испуганно, коротко рассмеялся:
— Э, милый, что ж глядеть на меня, вот я гляжу на тебя и наглядеться никак не могу: круглый, румяный, кровь с молоком, здоровьем лет на сто так и несёт.
Степан сел, подтянув колени к себе:
— Может, и так, да ты погоди, на тебе лица нет, худ и бледен как смерть, отчего? Всё сидел взаперти?
Он с искренним негодованием возразил:
— Как можно! Для моциону шлялся что ни день по каналам, как тебе обещал.
Степан мизинцем почесал по голове:
— Верно, меланхолия сызнова, в какой раз? Ну, погоди, вмиг поправим тебя! Халат, брат, долой, нынче гости у нас, а заутра чуть свет — и в манеж!
Разводя руками, Александр послушно поднялся, чтобы тотчас сбросить халат, коли надо:
— Какой, мой милый, манеж?
Степан повёл взглядом вокруг и вскочил:
— Да что у тебя беспорядок какой? Сашка-то что? Бездельник, лежебока! Сию минуту прибрать!
Александр сообщил, беспомощно держа в дрожащих руках только что снятый халат:
— Так ведь я уезжаю, мой милый.
Степан, должно быть, не понял его, не разобрал:
— Вечные шуточки! Все будут свои. Нет, нынче я тебя никуда не пущу, а завтра, пожалуй, после манежа с визитом или в театр, дело твоё, не стану держать, запретить не могу.
Выходя из другой комнаты в сюртуке, выправляя кружевные волны жабо, он улыбнулся почти виновато:
— Что, мой милый, визиты? Здешние визиты ку-ку! У меня нынче визит на Кавказ, к Ермолову под крыло, а там, глядишь, тот же день к персиянам, в Тегеран.
Степан так и сел и громко хлопнул себя по колену:
— Так послал тебя? Я верить глазам не хотел, как читал! Что ж, за то дело с несчастной дуэлью?
Александр не решился тотчас всю правду сказать, правда трудная вещь, подавиться легко:
— Пожалуй, что так.
Степан возвысил свой густой голос, истинный дар на парадах, с таким бы голосом в опере петь, а не скакать весь свой век на коне, повзводно марш:
— Что ж ты стоишь? Садись, изложи по порядку, как было.
Можно и сесть, правда и сидя что камень, Александр затоптался на месте:
— Да, брат, сяду, погоди, расскажу...
Однако ж, по счастью, ни присесть, ни рассказать не успел. По деревянным ступеням забухали вразнобой походные сапоги, в сенях, надрываясь, взлетел колокольчик.
Александр поспешно ретировался в соседнюю комнату, повязал кое-как чёрный галстук и появился с принуждённой улыбкой гостей нежданных встречать: из похода пришли, так веселье у них, обычай такой — что гусар, то гуляка.
В кабинете, служившем также гостиной, заварилась уже теснота, точно каша. Его окружили молодые, здоровые, сильные прапорщики, поручики, капитаны, крепко стискивали протянутую для пожатия руку, дружески хлопали его по плечу. Одни решительно и умело сдвигали стулья, другие ловко выхватывали из принесённых корзин бутылки с шампанским и ромом. Сашка метался с разнообразной посудой, тотчас смекнув, вертихвост, что к чему. Чей-то ражий денщик молчаливо и споро, как на ученье, распечатывал коробки с закусками. Говорили все разом охриплыми, громкими голосами, точно забыв, что уже не поход, да и некогда вспоминать, завтра манеж да развод:
— Хорошее житьё у вас тут, чистота!
— Не в походе, что говорить!
— Ну, не скажи, потесней, чем в походе. В походе такой, брат, простор!
— А не пойти ли нам лучше всем к Бордерону?
— К чёртовой матери Бордеронов кабак! Славно у Грибоедова попируем! Он, чай,без нас одичал!
— Чёртов подход! Женщин хочется видеть, море огней!
— Сашка, ещё свечи подай, больше свечей, пускай на огни поглядят!
— Всё, что есть, запалил, других в доме нет.
— А ну, мигом слетай!
— У всякого теперь три пути: на одном лошадь твоя будет сыта, а ты голоден и в грязи — это полк; на другом и лошадь, коли не околеет, и сам, того гляди, подохнешь медленно с голоду — это приятное стихотворство; на третьем и ты, и лошадь твоя, а за тобой ещё куча скотов и людей будет сыта и пьяна — это попади в какое ни на есть министерство, где нынче не столько чины, сколько взятки жутко дерут.
— За чем же дело стало? В отставку подай.
— Я, брат, военный, от макушки до пяток, так в отставку мне не с руки, а взяток сроду не брал, рука не берёт.
— Денёк-другой дадут отдохнуть, а там снова фрунт, точно мы немцы какие, точно воевать не умеем без этой собачьей гоньбы, как у нас завелось искони.
— Тебя не гоняй, так разучишься ногами ходить.
— Э, нет, брат, мы и без фрунта, а таки бирали Берлин и Париж.
— Что за притча, тогда все русские были, шпагу наголо, братцы, в атаку, за мной, и сам первый пошёл, а нынче, глядь, в командёрах одна немчура.
— Что за притча, мой Боливар опять с правой передней подкову сронил.
— Скверно, брат, ты его лучше продай поскорей, дело тёмное, я тебе говорю.
— Люблю негодяя, так жаль продавать.
— Э, да ты славный гусар! Здоровье твоего Боливара!
— Налейте вина, хочу выпить здоровье хозяина дома!
— Постой, да хозяин здесь кто?
— Грибоедов, ура!
— Что толковать, засиделись в Москве, парад за парадом, как держались в седле?
— Как ты полагаешь, Пишегрю[118], генерал, якобинец, славный рубака, был удавлен приказом или повесился сам?
— Эк ты вспомянул на ночь глядя! На кой чёрт тебе сдался удавленник, хотя бы и Пишегрю?
— Знать, брат, всё любопытно.
— Ты же не генерал!
— Мадам Клико необыкновенные мысли рождает в твоей голове!
— Самые существенные наши законы неизвестны даже в судилищах, в коих вершатся по ним приговоры. Так вот, законы должны быть все собраны наконец для торжества справедливости в наших судах, на основании здравого рассудка обновлены и обнародованы для сведенья всех.
— Особливо для тех, кто читать не умеет.
— Дело нужнейшее, что толковать, да наше правительство ни об законах, ни о грамотности хотя бы начальной не желает и думать, чиновникам взятки станет не за что брать.
— Тогда надо заставить правительство, и чиновники взяток пусть не берут!
— Эк, чего захотел! Что за правительство, коль не берёт да не врёт?
— Снова кровь, как в Париже лилась Робеспьером?
— Однако Пётр Великий погубил больше людей, заложив Петербург на чухонских погиблых болотах, чем Комитет общественного спасения ради справедливого распределения податей и установления единых законов для всех, не разделяя сословий и состояний.