Ощущая, что после крепкого кофе в разбитом теле шевелится обычная сила да трезвость ума, отделившись от спинки дивана, которая прежде с малым успехом, но всё же придерживала его, пока он лечился подручными средствами, сев, как сумел, попрямей, он попробовал в первый раз разъяснить и себе и Степану, вопросительно глядевшему на него:
— Вот видишь, мой милый, я слишком привязан к свободе, а здесь что-то живу как в тюрьме.
Сдвинув брови, для верности тряхнув головой, точно хмель прогонял, Степан возразил нетерпеливо и резко:
— Постой, никак в толк не возьму, в Первопрестольной вечно бабьи сплетни одни, то да сё, языками вертят, как на фортепьяно бренчат, что причина этой дуэли?
Александр вздохнул тяжело, со вниманием поглядел, слегка подразнил, без подъёма — привычка одна:
— Человек, кажется, умный, как не возьмёшь?
Степан руками развёл, с недоумением говоря:
— Да ведь ты, говорят, отперся, что на той дуэли был приглашён секундантом?
Кто бы другой, из слухов этих, из готтентотов, из пошляков[119], но Степан, он и губы скривил:
— Хорош бы я был дурак, когда бы истины изрекал на суде нечестивых.
Степан помялся, подумал, закусивши губу, наконец осторожно спросил:
— Прости, а прочая братия тоже молчала, как ты?
Он слабо кивнул:
— Молчали из чести.
Степан подёргал в раздраженье усы:
— Так, хорошо, допускаю, молчали из чести, и Якубович тоже молчал?
Так оно и должно быть, все сплетни да сплетники пуще всего, наглецы, и он зло усмехнулся в ответ, должно быть совсем протрезвев:
— И он.
Степан покружил по комнате, глядя растерянно, точно что-то искал, потёр на этот раз уже чисто выбритый подбородок и раздумчиво произнёс:
— Ну вот, благоразумный ты человек, а я и не знал и не ведал, прежде как будто благоразумия за тобой не водилось, очертя голову в омут скакал.
Он просительно поглядел:
— Ну, ты об моём благоразумии судить погоди.
Лицо Степана, красивое, круглое, мужественное, сделалось чересчур озабоченным и некрасивым, усилие мысли на пользу не шло.
— Что, Якубович всё-таки проболтался, подлец?
Э, да что тут ещё толковать, и, решивши с досады одеться, Александр ноги на пол опустил:
— Не проболтался, однако ж наболтал и налгал по гостиным, из принципа наболтал и налгал, нынче, вишь, принцип такой, из высоких идей, да всё дело вовсе не в том, кто об ком чего наболтал и налгал, ты хоть эту малость пойми.
Проведя по курчавым густым волосам, точно решая, что ему теперь делать, Степан наклонился к нему, заглядывая в глаза с беспокойным вниманием:
— Стало быть, слухи-то всё же дошли кой-куда?
Он встал, ожидая, что снова в темя ударит несносная боль, точно гвоздь, однако ж, видать, голова попришла в нормальное состояние, и он отозвался, довольный собой:
— Или дошли кой-куда, или не дошли никуда, малейшего отношения ко мне не имеет, слово даю.
Степан опустился на стул, расставил кривоватые кавалерийские ноги, принялся разглядывать носки начищенных новых сапог, внезапно осведомился, глухо, чуть не страдая:
— Отчего же писал ты в Москву, что всенепременно тебя послать хотят в Персию, а?
Он с брезгливостью скинул с себя всю измятую, перекрученную рубашку, в которую с вечера кто-то его обрядил, и медленно стал одеваться: верный Сашка уже всю амуницию поместил под рукой.
— Ага, припомнил, однако! Они и думают, Стурдза и Нессельроде, что хотят, я им так это ввернул, понимаешь?
Степан вскочил, заорал в приоткрытую дверь:
— Сашка, водки подай!
Застёгивая рубашку, плохо попадая пуговкой в просторную петлю, ощущая ладонью, как сильно и гулко колотится сердце, он было вздумал отговаривать друга:
— Полно, не пей.
Степан обернулся, глазами сверкнул:
— Твои вечные шуточки — хоть у кого голова затрещит, хуже похмелья, клянусь!
Теперь, после сражения с пуговкой, предстояло поднять одну ногу и миг устоять на другой, да он не сумел, повалился на стул и рассудительно возразил, натягивая отчищенные, отутюженные штаны:
— Ну, какие же шутки? Впрочем, я без тебя здесь точно довольно много шутил, так что министр и сам, пожалуй, полагает теперь, что миссия в Тегеране без меня невозможна и что он меня в эту миссию чуть ли не силком затащил. Я по этому следствию нахожу, что в самом деле, должно быть, сгожусь в дипломатах. Твоё мнение об этом какое?
Схватив с протянутого Сашкой подноса полный стакан, одним духом выпив не морщась, славно хрустнув пупыристым зелёным огурчиком, Степан отмахнулся:
— Какое тут ещё мнение? Ты всегда был большой дипломат, что ни слово — загадка, эпиграмма, кроссворд, да почто тебе придумалось этак-то заморочить его?
Застегнувши штаны, обуваясь, притопывая каблуком сапога, который был начищен не хуже Степанова, верно, Сашка отличался вперегонки со Степановым денщиком, тоже честолюбивей, пострел, он сам удивился:
— Хотел взять с него два чина зараз.
Степан застыл, жевать перестал, рот открыл широко, затем очень тихо сказал со страдальческим выражением на простодушном лице, несколько даже попятясь, или уж это с похмелья помнилось ему:
— Два чина зараз? Однако ж перед отъездом моим ты не был честолюбив, Александр, сам собой в отставку пошёл, извини.
Александр засмеялся ещё несозрелым, кудахтающим смешком, в другой сапог всунул ногу, за ушки сапог потянул на себя:
— Вот славно, вы сговорились, то же самое я твердил Нессельроде, а между тем понуждал дать два чина вперёд. Дьявольски хотелось смеяться, да удержался, не ведаю как. Это, пожалуй, меня радует в этой странной истории больше всего.
Вскочил, сильно дёрнул шнурок, приказал тотчас возникшему Сашке:
— А ну, франт-собака, чаю подай.
Кряжистый и плотный, в белой рубашке, грудь нараспашку, в тугих кавалергардских лосинах, размашисто шагая на кривоватых кавалерийских ногах, с недоумением на простодушном круглом лиде, Степан резко крикнул в Сашкину спину:
— Да трубки подай!
Покрутил нервно ус, сердито сказал:
— Так отписал бы мне прямо, по-русски, у меня от догадок вспухли мозги.
Ощущая, что понемногу приходит в себя, разглядывая Степана с дружеской весёлой насмешкой, радуясь, что снова видит его, Александр вдруг спросил:
— Постой, ты недели две из Москвы, что Александр Яковлич там, здоров ли, поживает-то как?
Не оборачиваясь, вышагивая с опущенной головой, Степан пробурчал:
— Это который?
Принявши трубки от Сашки, который тотчас снова исчез, выразительно стрельнувши шельмовскими глазами, знаю, мол, что за чистка идёт, да я ничего, хотя поделом, одну подавши Степану, Александр с шутливой иронией изъяснил:
— Булгаков, конечно, почтдиректор в Москве, аль не знаешь об нём?
Принявши трубку, Степан грузно сел, глубоко, с наслаждением затянулся и пробурчал виновато, не взглянув на него, мол, что за допрос:
— Булгаков, ясное дело, здоров чёрт его дери, и говорун всё такой же, вылитый брат, если не сделался хуже.
Тоже затянувшись несколько раз, раскурив хорошо, поглядывая, как Сашка, нынче слишком старательный, сервирует с важностью завтрак, он воскликнул, умело изображая серьёзность:
— Какое счастье, подумай! Здоров, полон сил! Здесь у нас его брат почтдиректор, тоже здоров, полон сил, непременнейший говорун, а письма друг дружке с курьером шлют что ни день, даровая посылка кого, мой милый, в грех не введёт!
Степан трубку оставил, как-то по-женски застенчиво поднял большие глаза:
— Ты что же, уверен, коль так говоришь?
Расхаживая по комнате уже на твёрдых ногах, попыхивая лёгким ароматным дымком, он говорил равнодушно, дивясь, как это умный Степан мог не видеть таких очевидных вещей, что за притча, практический человек, чёрт возьми:
— Как не знать, мне об их проделках передавали не раз. Они, понимаешь ли, из одного своего удовольствия наши письма читают. Им желается, экая слабость у них, в свете, и не в одном только свете, блистать новостями, а до новостей у нас, как ты по опыту не можешь не знать, падки все возрасты страсть, от грудных младенцев включительно, а где самые свежие новости, коли не в письмах? Так они новости в наших письмах отыскивают, разносят затем по петербургским да по московским гостиным, ты мою новость узнал небось прежде письма. Впрочем, это всё вздор. Долг их по службе — и в иные места доносить, понимаешь, мой милый, так и доносят, и почтдиректору жалованья зазря не дают.
Степан потупился:
— Вот в самом деле далеко до письма разнеслось, что такая беда у тебя, а мне ни к чему.
Жалея Степана, не став и глядеть на него, чтобы хоть взглядом своим не стыдить, Александр негромко, но жёстко сказал:
— А мне больно нехорошо, когда бы дурачество моё этак преглупо кому не надо открылось. Я и подумал, что моё дело будет раз в десять верней, когда те об письме оповестят весь Божий свет, мне Якубовича милая сплетня вот где сидит. Посылают, понимаешь ли, не ехать нельзя, те донесут, а ты и сквозь строки, думал, поймёшь, да те, сукины дети, не донесли. К тому же — второе, матушка на Москве у меня, ей об моих дурачествах не следует знать, и без того огорчится она.
Степан хмурился, недовольно ворчал:
— Почтдиректоры... матушка... сквозь строки гляди... Экие тонкости с другом... а все из каких-то чинов...
Поставив трубку на место, сжав и разжав несколько раз просившие сильного движения пальцы, он улыбнулся тепло, точно прощенья просил:
— Не из одних, как видишь, чинов; однако ж и об чинах в наше время весьма озаботиться следует, много ли доброго сделаешь в малых чинах, а иначе-то как, да и состоянья мне Бог не послал, я из хлеба слуга государю, а по чину и хлеб. Давай-ка завтракать, брат.
Пыхтя громко откурившейся трубкой, размышляя над чем-то упорно, глубокая складка пролегла среди лба, Степан отозвался не сразу: