Внимательно поглядев на него исподлобья, через мгновение снова сидя с полуопущенной головой, всё упрямо размышляя о чём-то, Степан резко поворотил разговор:
— Хорошо, никому не открою, помни одно: Якубовича мне не жаль, но тебя; а вот что ты мне растолкуй: какой удой поддел на крючок ты министра?
Облегчённо вздохнув, удивляясь в какой же уже раз душевной деликатности друга, он охотно заговорил:
— Представь, поддеть оказалось нетрудно. Из-под руки довелось мне узнать, что составляется миссия к персиянцам. Я поддержал разговор, расспросил и сделал самый лёгкий намёк, а там уж завертелась карусель без меня, уговаривали, представляли, любо-дорого было глядеть.
Выплеснув остывший чай из чашки и блюдца, Степан попросил, протягивая к нему:
— Налей-ка в самом деле чайку, в горле пересохло с тобой.
И, глядя, как он управляется с самоваром и чайником, засмеялся:
— Экая вдруг основательность в твоей ветреной голове, дай я тебя обниму.
Подав ему полную чашку, заодно наливая себе, Александр оживился:
— В самом деле, представь, оказалось, что стоит только серьёзно приняться за дело, как тотчас становишься иным человеком, самому себя не узнать. Выходит, ничем иным нельзя лучше проверить, верно ли думаешь об себе, каков человек, как одним практическим делом, да и всякого тоже, каким манером он берётся за что, хоть бы жениться решил, завёл сватовство, а не тем, какие молотит языком словеса, язык-то беспутен, что хочешь сболтнёт, известно, что язык без костей. Правило мне на всю жизнь. Довольно дурачиться да без толку по гостиным приятные и неприятные вздоры молоть.
Степан рассудительно согласился — основательный человек, вздоров никогда не молол, с аппетитом принимаясь за чай и калач, прежний Степан мог бы уплести и быка.
— Ну, теперь ты об себе думаешь верно, так оставь эту глупую мысль, ещё можно поворотить. Персия чёрт знает где.
Подставив открытый чайник под кран самовара, забыв кран отвернуть, он откликнулся с недобрым блеском в глазах:
— Поворотить, говоришь? Нет, душа моя, поворотить мне нельзя! И какой способ поворотить, хотел бы я знать?
Степан тотчас решил:
— Обратимся к друзьям, к Трубецкому, к Тургеневу, их влиянием нынче многого можно достичь.
От наивности этой практической мысли он тотчас остыл, отвернул остывающий кран и глядел, как льётся в чайник переставший бурлить кипяток, всё-таки негромко побулькивая, брызгая и шипя, забавный такой, и усмешливо проговорил:
— Трубецкой — милейший и славный, не возражу, я его страсть как люблю, да Трубецкой ни с каким делом не сладит, мягок и добр чересчур; а Тургеневу всякое частное дело чересчур незначительно, Тургеневу прежде общее подавай, а частные лица как пыль — государственный человек.
Степан с любезной твёрдостью возразил, откидываясь назад, держа чашку перед собой:
— Я бы в этом поспорил с тобой, однако же не хочу, можно просто-напросто выйти в отставку.
Завернув резко кран, накрыв чайник крышкой, водрузив его на верх самовара, чтобы попрел, Александр выговорил сквозь зубы, глядя Степану прямо в глаза:
— Вот-вот, уж был в отставке, вы с матушкой бранью бранили меня, что повеса, аль позабыл, вот нынче образумился, принимаюсь серьёзно служить, так по-вашему снова дурак!
Степан примирительно изъяснил, однако чашку поставил на стол и глаза опустил:
— Помилуй, я теперь об другом. Многие наши нынче выходят, порядочному человеку достойно служить, кто против этого говорит, да нам нынче велят пресмыкаться перед всяким дерьмом, да ещё перед паршивыми немцами пуще всего, тот же твой Нессельроде, он немец или еврей? А твой Мазарович каких будет кровей?
Александр резко поднялся:
— Не пресмыкаться отправляюсь я с миссией, но России верой и правдой служить на её рубежах, к тому же мой Мазарович — венецианец природный, против немца громадная разница, и с первого слова отнёсся ко мне как товарищ, хотя чином будет повыше меня.
Степан, в сердцах двинувши чашку, снова плеснувши изрядно, так что на скатерти уже лужа плыла, хмуро взглянул на него, чего, мол, беситься, дело тебе говорю:
— Ты за три года от службы отстал, не ведаешь в службе порядков новейших времён.
Александр потянулся, противно зевнув:
— Вот именно, от службы отстал? и чем же стал я без службы? Да и мне растолкуй, коли так, к чему оставаться?
Всем телом поворотившись к нему, обхватив спинку стула руками, глядя необычайно, как-то уж больно серьёзно, как не глядел никогда, — повелитель, оратор, философ, чёрт знает кто — Степан негромко, значительно проговорил:
— Здесь ты нужен для общего дела, поверь, с твоим-то умом, и это отлично, что решился кстати проверить себя, порядочному человеку в нынешних обстоятельствах отыщется благородное дело не легче, чем в Персии, куда там, много, много важней.
Подойдя к окну, с безразличным видом поглядывая на то, как прозрачное белое облачко, чем-то неуловимо похожее на медведя, выпускало ясное солнце из лёгких объятий своих, он отрезал:
— В России дела мне нет ни лёгкого, никакого.
Помолчав у него за спиной, точно через силу решался на что-то, Степан уклончиво начал:
— Видишь ли, я откроюсь тебе.
Грибоедов насмешливо оборотился через плечо:
— Неужто страшные тайны завелись от меня? Вот Москва так Москва! Кого хочешь оплетёт!
Пряча глаза, продолжая сидеть к нему полубоком, Степан вдруг скоро, с усилием заговорил:
— Там, в Москве, ты не прав, мы много рассуждали о положении дел. Ты, я уверен, видишь и сам, что день ото дня у нас становится гаже. Обещания даны нам большие, да обещания эти остались без исполнения, как есть.
Он, прерывая, спросил:
— Легко ли исполнить такие-то обещания?
Степан не задумался:
— Надобно исполнять, коль даны. Ты погляди: народ обезличен и закоснел в неподвижности умственной, в непростительном безразличии ко всему, что производят над ним. От такой неподвижности множится пьянство, которое разрушает самую душу народную, это как? Лихоимство, прямое грабительство из казны становится повседневным, как в Петербурге погода дурная, а это худший всякого пьянства для народа разврат. Полное и явное со стороны высших неуважение к личности человека во всём, пренебрежение человеком бесстыдное, отчего разврат горший втрое. Власть у нас до того утратила совесть и честь, либо никогда этих свойств не имела, что в глазах подданных обратилась в прямое посмешище. Власть высшая удерживается только насилием.
Неторопливо разглядывая, сквозь думы, как жаркое солнце выставляет свой огненный край, точно отодвигает нахальную муть облаков, Александр усмехнулся на эти неожиданно пылкие речи, Степану прежде чужие:
— Правда твоя, не только что чести, совести, расположение высшее, обыкновенной честности встречаешь всё меньше в людях властных и в людях подвластных, так что?
Слышно сглотнув, помолчав напряжённо, точно непосильную ношу поднял, Степан несмело признался, похоже, что грех совершал, неизвестно какой:
— Вот мы и решили в Москве, что отныне порядочным людям такого рода бесстыдства терпеть уже невозможно, а ещё более противно чести нашей и совести, вот.
Отодвинувшись от окна, скрестив руки, опершись на прохладную стену спиной, Александр с холодной улыбкой спросил, вкрадчиво, кое-как сдерживая себя:
— И что же после этого постановили вы предпринять?
Степан поднялся, помедлил и точно бросился в воду вниз головой:
— Из нас составился «Союз благоденствия».
Он брови вскинул:
— Ага, стало быть, прежний союз[120] по рецепту нашего общего брата Руссо вам не подходит? Что так?
Степан чуть смутился, хоть знал его острый язык, приноровившийся над чем ни попало язвить, однако ж мгновенье спустя поглядел ему бесстрашно в глаза:
— Да, по мнению общему, как оказалось на заседаньях в Москве, не оправдались надежды, которые нами возлагались на этот союз.
Предполагая давно, что это непременно случится, слишком много на эту глупость соединения благородных людей возлагалось великих и величайших надежд, однако ж пряча улыбку, чтобы лучший друг в обиду не взял, он только спросил всё-таки вместо того, что хотел:
— Позволь, мой милый, узнать, отчего же не оправдались надежды, как изволишь изъяснить свою мысль?
Степан признался открыто, подступая к нему, вразвалку и близко, чуть не вплотную, точно помощи ждал или сам собирался помочь:
— Причин мы и сами в толк не возьмём, если всю правду сказать, а только дело само за себя говорит, то есть дела никакого не вышло, так чего ж тут судить да рядить.
Приметив, как сосредоточенно Степан размышлял, собирая глубокими складками лоб, невысокий, но светлый, вовсе не глупый, рассудив, что другого не дождётся ответа, кроме излюбленного русским человеком «Бог весть», он полюбопытствовал всё же, понадеясь, что Степан в этой глупости, хоть и новой, но старой, разубедит себя сам:
— Позволь, помнится, вы полагали проповедовать всеми силами уничтожение рабства, а с ним произвола властей. Не так давно мне в другой раз довольно пространно изъяснял Трубецкой, верно, желал меня в это дело вовлечь. Так что же порешили на этот раз предпринять?
Остановясь напротив шага на два, освещённый вышедшим из-за облака солнцем, безмятежно глядевшим прямо в окно, Степан убеждённо сказал, точно просил отбросить сомненья и спор прекратить:
— Уничтожения рабства и произвола властей проповедовать также и нынче, однако же общество наше вызывается вместе с тем поддерживать те меры правительства, от которых могут случиться благие последствия для Отечества, и осуждать те меры правительства, которые могут быть Отечеству вредны.
Любопытство его разбирало узнать, каким верным способом намеревались упрямые чудаки поддерживать да осуждать, не своего брата гусара, а всё же правительство, не опять ли одними речами по казармам да по светским гостиным, однако ж из жалости к другу решился только спросить: