— Славное дело дорога! Так бы и мчался целый свой век! Хорошо!
Александр засмеялся: кто из них сбрендил с ума?
Немудрено, в дороге есть отчего. Ещё только первая станция, а уже лохматый ямщик, истязатель исправный боков и спины, отворотил наконец свои широченные плечи, намозолившие изрядно глаза, хриплым басом обратился к нему:
— Пожалуйте, батюшка барин, на водку.
Пока Александр, несколько потерявшись от неожиданного натиска трудолюбия, шарил в кармане двугривенный, прыткий маленький Амбургер в своём замысловатом мундире дипломатической миссии, зажавши подорожную в кулаке, кинулся на половину смотрителя, однако ж отбит был в упор обыкновеннейшим, непременно лицемерно-смиренным отказом:
— Нет лошадей.
Тыча со страстью в подорожную поросшим рыжим волосом пальцем, Амбургер визгливо орал, забавно мешая русский с немецким, что господин секретарь государственной миссии так торопится в Персию, в Персию, разумиешь, майн Готт, что можно было подумать со стороны, что в этой неведомой смотрителю Персии непременно стрясётся повальный пожар, ежели господин секретарь, по бумагам титулярный советник, опоздает хотя бы на час, да русский чиновник, как следовало, явным образом нисколько не радел о благополучии загадочной Персии и твёрдо стоял на своём — монумент непреклонности — хоть оду пиши:
— Нет лошадей.
Александр, довольно поколесивший в должности адъютанта при командующем кавалерийских резервов, знал преотлично, что на российских смиренных смотрителей безотказно действуют только три лиха: чин генерала, гусарский костистый кулак и добровольное подношение в сумме от целкового до пяти рублей ассигнациями, в прямой зависимости от числа лошадей, которые всегда в полной исправности томятся в укромной конюшне, нарочно устроенной где-нибудь за версту.
Не вылезая из брички, не столько от спешки мчаться тушить персидский пожар, сколько от ленивого дорожного любопытства, Александр, переходя на французский язык, посоветовал ретивому немцу, в немом гневе прыгавшему перед носом смотрителя на тонких ногах, применить на выбор второй или третий испытанный русский приём доставать лошадей. Кулак Амбургера явным образом не тянул на гусарский. Амбургер пометался самую малость, плюнул с досады, всунул в лапу смотрителя мятую трёшку, и свежая тройка запушённых, довольно тощих коней вскоре явилась на свет и впряглась под весёлый покрик ямщика, уже вожделевшего обычаем утверждённого оброка на водку.
Они поскакали. Сменный ямщик, ростом пониже, поскромнее в плечах, на третьей версте затянул свою невесёлую песню, так что поневоле припомнились остроумные чьи-то слова:
«Кто знает голоса народных русских песен, тот признается, что есть в них нечто, скорбь душевную означающее. Все почти голоса таковых песен суть тону мягкого. На сём музыкальном расположении народного уха умей учреждать бразды правления. В них найдёшь образование души нашего народа. Посмотри на русского человека: найдёшь его задумчива. Если захочет разогнать скуку, как он сам называет, если захочет повеселиться, то идёт в кабак. В веселии своём порывист, отважен, сварлив. Если что-нибудь случится не по нём, то скоро начинает спор или битву. Бурлак, идущий в кабак повеся голову и возвращающийся обагрённый кровью от оплеух, многое может решить доселе гадательное в истории российской...»
Что за притча — с какой страшной медлительностью текут времена под низким небом России? К тому же выходит, что все дороги ума философского изъезжены далеко прежде нас.
Господи, знать бы, ведать ему, проложит ли он где-нибудь дорогу свою?
Ночью на путников вместо ответа обрушился ливень. Земляная дорога в сухое время была ещё сносной, хотя и она немало доставляла хлопот толчками и тряской. После дождя она превратилась в жидкую грязь, вылитую кем-то в корыто, и сделалась почти непроездной. Ямщики тут и там валили топором всё, что ни возвышалось окрест, большей частью молодые берёзки, и подсовывали как попадя под колеса, чтобы как-нибудь выдраться из хляби и рытвин, глубина которых поражала воображение. Вся дорога точно вымостилась разнотонкими стволами осин и берёз, точно рёбрами каких-то исполинских животных. Эти рёбра беспрестанно отзывались в неприобвыкших боках.
Амбургер то вскрикивал, то стонал, то испуганно просил милости у своего лютеранского Бога. Может быть, молитва помогала ему. Во всяком случае, из русских рытвин немец вышел живым и блаженно затих, когда бричка снова выбралась на сухое.
Александр молчал, озираясь по сторонам, находя в дороге великое множество любопытного.
Кругом дома были серые, плетни не везде занимали привычное своё положение. Вдруг ближе к Новгороду замелькали какие-то странные, непривычные русскому глазу деревни, слишком уж чистые, голые и пустые, а в полях обритые мужики жали рожь, для какой-то свыше придуманной надобности построясь в шеренги, и за каждой шеренгой важно шествовал усатый фельдфебель в мундире и шляпе.
Амбургер удивился, хорошо, но слишком твёрдо выговаривая по-русски:
— Что это, майн Готт?
Александр откликнулся сухо:
— Военные поселения.
Амбургер старательно таращил глаза и всё же не понимал ничего в загадочной жизни не виданной прежде страны.
— Ваши военные трудятся в поле? А когда же учатся ружью и штыку?
Не хотелось, а пришлось объяснять тарабарщину:
— Представьте необыкновенную вещь: солдат расселили по деревням, приказали выписать жён — у кого жёны, понятное дело, в наличии есть; холостяков же, без долгих раздумий, переженили на порожних дочерях мужиков.
У Амбургера, кажется, перехватило дыхание, глаза полезли явным образом из орбит:
— Позвольте, что я...
Грибоедов холодно пошутил:
— Вы тут ни при чём.
Амбургер улыбнулся несмело, верно давая понять, что не совсем понимает загадочный русский язык. Извинился:
— Простите, никак не привыкну к вашей манере шутить. Вы так серьёзны всегда, что я тотчас разобрать не могу, довольно после потом.
Что с немца взять, русских видов не видывал. Александр глядел в сторону, на траву, пробегавшую мимо.
— Полно, я не шучу.
Амбургер замахал руками, похоже на мельницу где-нибудь на холме в мирном селении, именуемом «дорф», и с возмущением закричал, точно это он был во всём виноват:
— Вы не шутите? Вы изъясняете серьёзно этот предмет? Переженили на порожних дочерях мужиков? Это дикость! Разве такие поступки делать возможно, где тут закон?
Эва, чего захотел! В России ни на что не бывает закона. Дёрнув головой, точно хотел от него отвязаться, Александр спокойно сказал:
— Таков вышел приказ от начальства. Вы немец, вам должна быть понятна неизъяснимая непреложность приказа. У нас, как и у вас, заметьте себе, приказы исполняются без рассуждений, однако большей частью как-то дубиноголово: ать-два, ать-два, по порядку номеров разочтись!
Амбургер уставился на него, напоминая историю барана и новых ворот, даже потянул за рукав:
— Позвольте, но мужики тоже люди!
Как знать, может быть, всё-таки немцем родиться приятно. Александр поверх очков взглянул на новое чудо природы, из его нервно стиснутых пальцев освобождая рукав:
— Разумеется, люди, по вашим понятиям. Однако наше правительство не получило европейской привычки считаться с людьми. Наше правительство большей частью всё как-то так, века и века, считается с одними высшими целями, в чём оно отчасти и право; правительству без высших целей нельзя, без высших целей оно и чёрт знает что натворит. В одной деревне, мне говорили, приказали в кивер сложить имена всех солдат, в кучу согнали всех незамужних и каждой предложили вынуть наудачу билет.
— И что же?
— Дело известное: ревели, волосы рвали на голове — однако ж против рожна не попрёшь, у нас говорят; вынимали билет и становились тут же солдатскими жёнами.
— Прости меня, Господи, я вам не верю, майн Готт.
— Немцу точно поверить нельзя. У русского человека, напротив, натура пошире, русский человек верит во всё, что к нему сверху идёт. Мы народ государственный.
— И после такого мероприятия, чем занимается русский солдат на земле?
— Мужик-поселенец, как прежде, занимается хлебом, а сверх того тянет лямку солдата. Солдат-поселенец тянет прежнюю лямку, а сверх того помогает мужику по хозяйству. Дети что тех, что других от рождения поступают в военное ведомство. Для детей этого рода учреждаются школы, а это, согласитесь, прогресс — во всех прочих деревнях школы заводить не положено. В школах принято взаимное обучение.
— Чёрт побери, взаимное обучение большая новость даже в школах просвещённой Европы!
— Я вижу, вы начинаете постигать сущность прогресса по-русски. В таком случае я поведаю вам более интересную вещь. Все работы и службы на поселениях производятся сообща, под началом фельдфебеля и офицера, как вы изволите видеть: взгляните сюда — вон шагает плюгавый такой, в рыжих усах. Вся жатва забирается в общественный магазин, в качестве гарантии от голода и расточительства в пище, то есть от кабака.
— Прошу вас, перестаньте дурачить меня! То, о чём вы трактуете, никак невозможно! Общий труд! Общие магазины! Ваш государь, человек просвещённый, видать, перешёл в ученики Сен-Симона[125]!
— Вы, я вижу, знакомы с оригинальным учением графа? Рад, представьте, за вас.
— По-вашему, на эти поселения снизошло благоденствие — неизбежный результат общих работ и распределения, как полагает в трудах своих граф де Сен-Симон?
— Да как вам сказать? Когда государь прибывает на смотр, из всех деревень, имеющих счастье находиться поблизости, сбирают всю наличную живность в одну, чтобы благоденствие как можно явственнее било в глаза, а в скирдах приказывают выкладывать снопы только сверху, оставляя внутри пустоту; случается также, что для прочности окрестный мусор сгребают вовнутрь, чтобы ветром не сдувало скирды.