Чеботарёв, Харитон Андреич, явился первым добровольно избранным ректором, однако ж скорее по летам преклонным, чем по громким учёным заслугам. В годы былые Чеботарёв и в самом деле несколько потрудился на этой скудно ещё у нас вспаханной ниве, издал «Географическое методическое описание Российской империи», перевёл «Всеобщую историю» Фрейера, приложивши «Краткий российский летописец» к изданию, составленный по Ломоносову, из русских летописей делывал выписки для «Записок о древнейшей русской истории», которые предприняты были по монаршему повелению Екатерины Великой, затем был страстный гонитель Фонвизина на посту цензора, целой сворой самых нелепых придирок излаял знаменитого «Недоросля», в последние годы составлял свод всех Евангелий, вышедший под неказистым заглавием «Четвероевангелие», числом в шестьсот экземпляров, с посвящением государю — однако ж в два года издание едва разошлось. Необходимо признать, что и к шестидесяти годам своим Чеботарёв не утратил рассудительности историка, отличался примерною честностию, добродушием, простотой, обходился со всеми по-дружески, говорил всякому «ты», однако ж незавидное положение учёного в обществе, составленном из отпетых и самогордящихся неучей, равнодушие, даже презрение большинства к учёным трудам, наконец нищета и преклонные лета глубоко утомили его; Чеботарёв пристрастился к чрезмерным вакхическим действам и ввечеру окончательно погружался в свой собственный отуманенный мир, так что обыкновенно не представлялось возможности оттуда его извлекать, разразись хоть пожар; в бессмысленные эти часы странно было глядеть, как старый профессор, облачённый в протёртый длиннополый сюртук, по невниманию обутый в сафьянные спальные туфли, в треугольной шляпе с плюмажем, с простой, необделанной палкой, какой гоняют собак, отправлялся в обход по дортуарам казённых студентов.
Нечего причин объяснять, отчего на посту ректора Чеботарёва вскоре Страхов сменил, Пётр Иваныч, серьёзный учёный, оратор, по поручению Новикова прежде переводивший «О заблуждениях и истине» — мудреный трактат Сен-Мартена; «Путешествие младшего Анахарсиса по Греции» Бертелеми; затем определившийся в профессора опытной физики, любимый студентами, любившими наблюдать его опыты, славные неподдельной наивностью и простотой.
Снегирев, Михаила Матвеич, излагал историю философии, а также историю Церкви, под видом значительных сведений множеством анекдотов и соблазнительных повествований разного рода наполняя свой тощий курс.
Сандунов, Николай Николаич, профессор-юрист, не раздобывшийся серьёзными сведениями, поскольку науку сам презирал от души, отвергая самую возможность и полезность её, законодательство российское изведал практически, в службе приобрёл клад бесценный, собрание наших нелепостей, и заманчиво, весело, живо передавал своим тоже неизменно веселившимся слушателям немыслимые судебные казусы, из которых в России, по его уверению, составлена вся судебная практика с древнейших времён; сеял зёрна и сеял, не помышляя о том, что сеял зерно за зерном вольномыслие — извольте не сбеситься от его повестей:
— Харьковского помещика обокрала дворовая девка и с крадеными вещами благополучно сбежала. Помещик объявил о побеге и покраже вещей. Девку, известное дело, поймали, взяли под караул, представили в суд. Нуте-с, извольте видеть — девка смазливая, у судьи же сердце чувствительное, ибо сказано: се человек. Чувствительное сердце потребовало красавицу оправдать, и судья красавицу оправдал, не справляясь со сводом законов. Хитроумнейший, надо сказать, сочинил приговор: «А как из учинённого следствия оказалось, что означенная дворовая девка, Анисья Петрова, вышеозначенных пяти серебряных ложек и таковых же часов с табакеркой не крала, а просто взяла и с оными вещами не бежала, а как только пошла, то её, Анисью Петрову, от дальнейшего следствия и суда, как в вине не признавшуюся и не изобличённую, освободить навсегда». Харьковский помещик, таким манером, с носом и остался. А вы говорите: закон!
Черепанов, Никифор Евлампиевич, профессор всеобщей истории, семинарист, переложивший с французского и немецкого несколько скудных числом страниц и мерой ума учебных пособий, устаревших за древностью лет, ныне читавший по Шреку; в рыжем, коротко остриженном парике, в полинялом коричневом форменном фраке, в брюках ядовито-жёлтого цвета, в жилете невиданной пестроты, весь в пятнах жира и соусов, немытый, с не бритой неделями бородой, простак, со смирением ангельским, несвязно и путано толковал о вавилонских, ассирийских, индийских и персидских монархиях, вяло, длинно, монотонно, голосом точно из гроба, и вдруг изъяснял, не подняв от записок своих головы:
— Милостивые государи, с позволения вашего, Семирамида была великая блядь.
Славен же он был между молодыми людьми изречением, которое со смехом любили они повторять:
— Оное Гернеренево воздухоплавание не столь общеполезно, сколь оное финнов Петра Великого о лаптях учение есть.
Мягков, Гаврила Иваныч, своим домком на Мясницком валу предовольный весьма и весьма, ввечеру услаждался игрою на арфе, студентов приглашал в свои чертоги на пунш, на лекции влетал застёгнутым наглухо, по самое горло, затянутый в какой-то несгибаемый галстук и не своим голосом выкрикивал пункты фортификации, на философский факультет затесавшейся неведомо для чего:
— Господа! Об артиллерии! На поля!
Цветаев, Лев Алексеич, профессор уголовного и римского права, приверженец строгой французской догматической школы, по всякому случаю выражал пожелание, чтобы законы были одинаковы для всех граждан, видимо забывая о том, что сперва надобно граждан иметь, затем с той же бестуманной наивностью распространялся о законности рабства, ибо надобно помнить, милостивые государи мои, — тут очи непременно горе, — что некоторые обещались тому-другому служить в продолжение своей жизни и с потомством своим; с той же чистотой и невозмутимостью в голосе нередко бранился, приплетаясь чёрт знает к чему:
— Многие молокососы, скачущие в каретах, своим форейторам дозволяют бить бедных простолюдинов на улицах, несмотря, однако, на то, что полицейские чиновники стоят на улицах сами.
Действительно одарённым был, пожалуй, один Мерзляков, недаром хор приверженцев пел его гениальность, профессор красноречия, домашний учитель братьев Тургеневых, державший на пансионе Ивана Якушкина, дружный с Жуковским, пермяк, приземистый, с плечами широкими, с открытым лицом, приглаженными блестящими волосами, нежный сердцем, горячий душой, доверчивый, прекрасный поэт, переводчик мечтательных и нежных идиллий и знаменитейших латинских поэтов, которым выпала честь впервые явиться по-русски в прекрасных, звучных и сильных стихах; чрезвычайный почитатель Хераскова, в большом обществе диковатый, неловкий и странный; в тесном, дружеском круге простодушный, открытый, за нескудеющей чашей свободный, увлекательный и живой, блестящий импровизатор, несколько сбивчивый теоретик искусства, уверявший, с одной стороны, что изящные искусства строгим правилам не подвержены, не могут иметь установленной прочно системы и оттого без врождённых способностей сделаться сносным поэтом нельзя; однако ж, с другой стороны, полагавший, что свод правил строжайших для изящных искусств необходимо иметь и что знание правил пиитики весьма много способствует к развитию врождённых способностей, в особенности к лучшему их направлению, придавая врождённым способностям стройность, совершенство и блеск; объявлявший, что истинную силу настоящего красноречия составляют не ум, не логика, не обширность познаний, даже не верно поставленный голос, а единственно непоколебимое убеждение оратора в том, в чём убедить пожелает других.
Взобравшись на возвышение кафедры, Алексей Фёдорыч лучшим образом подтверждал своё убеждение, тотчас весь проникаясь предметом, о котором выпало волей судьбы говорить, охватывался дивным роем внезапно налетевших идей, слегка заикался, не рыскал по сусекам в поисках подходящего слова, но тотчас выражал мысль свою красочно, живо, неподдельно и убедительно хоть на минуту:
— В предыдущем чтении своём, милостивые государи мои, старался я доказать, что искусство и успехи в стихотворстве предполагают и великие таланты, и великие труды, а также опровергнул нелепое мнение тех, которые смелость берут утверждать, что стихотворцу не нужно ученье и что талант его всё заменяет сам собой. Подкреплю мысли мои словами знаменитейшего поэта, столь отлично своё искусство постигшего:
Лучшую вещь создаёт ли природа или искусство?
Вот вопрос. Но не вижу я, что без талантливой жилы
В силах наука создать или даже талант без искусства.
Пламенным взором обегал слушателей, равнодушных большей частью к искусствам, приверженных к высоким чинам, и торжественно, звучно гремел:
— Каковы же сии исключительные таланты, отличающие питомца, любимого музами? По какому знамению допускается он к таинственному источнику Иппокрены и восходит на крутую гору Парнас, для тех недоступную, которых Минерва, в минуту рождения их, не осветила благодетельною своею улыбкой?
На кого в час рождения,
Мельпомена, упал взор твой приветный...
Не освещённые благодетельной улыбкой Миневры пучили изумлённо глаза, туго соображая, чудак перед ними или ясновидец, тогда как счастливый вдохновеньем профессор, не примечая, перед кем именно расточает отборные перлы своего красноречия, превращался в пророка:
— Все измеряющие учёные, которые иногда, подобно человекам Вольтеровым, гнездящимся на ногте Микромегаса, дают системы тому, чего сами не постигают, обыкновенно способности души нашей делят на два рода, на низшие и высшие. Одни называют умственными, другие чувственными; первые оказываются во всех высоких, или так называемых основательных, науках, последними занимается эстетика, или наука вкуса, ибо все творения, по словам сих учёных, имеют целию воспламенить воображение и чувства. Мы благодарны господам учёным. Господа учёные нехотя уступают нам многое. Это значит — дают художникам и стихотворцам Амуровы стрелы, от которых иногда кружилась и выспренняя голова великого Юпитера. Когда воспламенено воображение, тронуто сердце, тогда что значит гордость холодного ума, облачённого в броню силлогизмов? Не будем спорить и рассмотрим удел наш. Память и воспоминание, способность растить идеи или сочленять их, воображение, чувствительность и энтузиазм, разум, рассудок, ум, доброта сердца и вкус — вот таланты, из коих каждый более или менее участвует в произведениях изящного, и всё, по различному смешению своему, составляют различия между гениями. В поэте воображение и чувство должны господствовать, но если разум не управляет ими, если не примет на себя труда быть скромным, невидимым их путеводителем, то они теряют настоящую свою дорогу и заблуждаются. Острый ум и есть глаза гения, воображение и чувство есть его крылья. Державин в разобранной мною оде имел орлиный взор и, при всех видимых отступлениях, стремился быстро к солнцу. А господин сочинитель драмы