— Катерину Семёнову, говорю, пожалей.
Князь изумился, припрыгнул на месте, глаза распахнул и широко и скоро моргал:
— Да что же тут я?
Александр выпрямился, сделался мрачным, строго глядел, внутренне хохоча — что за милый простак, чудеса:
— Перестань ей делать детей, не то она вовсе погибнет для сцены, а грех на тебе.
Князь высунулся из-за угла своего направо, налево, сглотнул, доверительно зашептал:
— Да полно, что ты, в рождении последнего я ни при чём, слово чести.
Отступивши на шаг, разглядывая любовника странного с изумлением, почти непритворным, он выдержал паузу и укоризненно покачал головой:
— А кто же при сем?
Князь остолбенел и рот приоткрыл:
— Да где же мне знать?
Александр возразил, наивно расширяя глаза:
— Не Святой же Дух старается за тебя?
Втянувши повинную голову в плечи, князь с тоской безнадёжной вздохнул:
— Может, и Он.
Александр в самом деле чуть рта не раскрыл, да удержал себя, пригрозил ему пальцем:
— Ты гляди, такой актрисы трагической дождёмся не скоро.
Князь заспешил его успокоить:
— Здесь, право, Медведева хороша.
Он отмахнулся:
— Полно, ваше сиятельство, Медведева балерина.
Князь искоса поглядел, точно почуял подвох:
— Так и что?
Он помолчал, вываживая его:
— А и то, что ты прав, она прехорошенькая, в «Сандрильоне» я ей гораздо хлопал вчерась, однако где же ей до Семёновой, и глас и статура не та, уж ты, брат, не шали, молю не за себя одного, за театр.
Точно не слыша его возражений, Гагарин с увлечением подозрительным продолжал расточать похвалы:
— Здесь нынче позавелись и иные, ты приглядись, приглядись, которых публика вызывает с охотой.
Александр сердился притворно:
— Полно тебе, здешние готтентоты не аплодируют ничему, точно вперекор петербургским, которые рады, что Господь им ужасные ладони пожаловал из каких-то расчётов своих, неведомых мне, и при всяком случае готовы греметь.
Князь испытующе ещё раз его оглядел:
— Это же почему?
Тут он и важности подпустил:
— Да всё потому, что тот, который играет Льва в Петербурге, истинный Росций[142] в сравнении с первейшими здешними неграми, на кого тут прикажешь глядеть?
Князь наконец рассердился, кажется, от души, верно, и тут кое-что завелось — за кулисами гость преисправный:
— Мочи нет, что ты за глупость несёшь!
Впрочем, не ему бы мешаться в такого рода дела, довольно с него Шереметева, он вздрогнул, некстати вспоминая об нём, выпрямился, напустил на себя чёрт знает что и с комедийной серьёзностью произнёс монолог, хоть на подмостки ступай, лишь бы боль в душе заглушить:
— Это участь всех умных людей большую часть жизни проводить с дураками, ведь какая их бездна у нас, ты заметь, чуть ли не больше солдат, и этих слишком, на вкус мой, довольно. Возьми хотя Петербург. В Петербурге мужского населения в три раза больше, нежели женского: все полки, брат, полки. И всю дорогу сюда тоже полки да полки.
Гагарин тут рассмеялся, оправился, тоже начал шутить:
— Так ты по статской нынче вот отчего? Стало быть, из дураков-то в умники норовишь?
Он притворно вздохнул, всё чувствуя в груди точно лёд:
— Куда мне в умники лезть? Павлов через жену перед Ермоловым берётся хлопотать за меня, не поверишь, сам предложил, она же генералу сестра, а у нас сёстры и от генералов чего не добьются, никакого не надо ума, так если изволит препроводить меня по военной, я и не прочь, выходит, что дважды дурак.
Дома ожидал его новый сюрприз: назавтра матушка приказала парадный обед по случаю назначения в миссию. Он было рот приоткрыл. Она пустила в него наставленье. Он сбежал к себе спать, в этот раз соврав насчёт головы, да в тот же миг пожалел: она чуть новой патки не налепила на лоб, то-то бы он спал хорошо.
Обед, по всему видать, разворачивался сугубо московский, зевотный и чинный, каких он с малых лет не любил, и он опоздал, нарочно без всякого дела шляясь по городу, обновлённому после пожара. Большое общество уже было в сборе, чуть не в десятом колене родство и родство. Матушка с обычным неудовольствием, с живостью, не утерянной с летами, воскликнула на весь зал, точно кричала на тот берег реки многоводной:
— Александр, как же ты не узнаешь дочь Мироньи Ивановны Лыкошиной?
Помня, что матушка, с удивительным постоянством покрикивая на нерадивость его, с истинной нежностью опекала старших братьев закрасневшей кузины, когда они трактовали об Македонском герое, посещали университет без особенной пользы для себя и Отечества и до седьмого поту прыгали у неё на танцклассе, он С терпением выслушал, как дочь Мироньи Ивановны лепетала с робостью деревенской, и вдруг побледнел до ушей:
— Вы были, я помню, весёлый и резвый.
Он нехотя улыбнулся:
— Нынче я постарел, уже не резвлюсь, и что за резвость двадцати восьми лет?
Девица смутилась совсем, затеребила какие-то рюши, долу опустила глаза:
— Настасья Фёдоровна до того добра ко всем нам, как родная, мы вашу матушку привыкли от младенчества уважать, как родительницу и самого близкого друга. О братьях она имела самое нежное попечение, а с какой горячей любовью, с какой неусыпной, исключительной заботой она об вашем пеклась воспитании и о воспитании Марьи Сергеевны. Я была простая деревенская девушка, и вот она...
Он перебил:
— А я вам всё же скажу: не любите света, не любите побрякушки его, будьте девушкой деревенской, вы в деревне будете больше любима, а главное, в деревне сама научитесь лучше любить.
Матушка между тем возвещала отчётливо, громко, чтобы слышал весь стол:
— Я рада за тебя, рада, мой друг, с успехом служи. Отнюдь Катенину не подражай, приятелю твоему, он, может быть, человек, по-твоему, умный, да честностью и прямотой немного взял, а ты на Антона Андреича погляди: подлец он, как знаешь, первостепенный, а всё прёт вперёд да вперёд, а иначе-то как, Сам Господь, кому своими молитвами всё докучаем, страсть как любит Он нас, чтобы мы перед Ним беспрестанно кувырк да кувырк. А стихи твои плохи, в стихах, как в службе, надобно глядеть почаще на тех, кто имеет полный успех.
Он покраснел:
— Не Кокошкину ли прикажете подражать?
Матушка не щадила его, с намереньем охоту к службе его поддержать, сама не подозревая наносимых обид:
— И прекрасно! И лучшая мысль! Уж не в самом ли деле ты поумнел? Ему-то и подражай, подражай; Кокошкин, мой друг, предавно генерал!
У него духу недоставало сдержаться, как себе не однажды в дороге твердил, и понеслась карусель, вертеть которую он не хотел, да уж она вертелась сама:
— Этому низкопоклоннику и дельцу? Панегирики Измайлову и Храповицкому составлять?
— Оскорблять не смей достойного человека, ещё нос не дорос! Вся Москва уважает его, об людях таких ты ещё молод, слышь, молод судить!
— Помилуйте, да он совершенно немыслимо перепёр на наш язык «Мизантропа»!
— В первую голову, как известно тебе, Фёдор Фёдорыч женат на Варваре Ивановне Архаровой, дочери главнокомандующего Москвы и шефа полка своего имени, что редко удаётся кому — на носу себе заруби.
— Ну, полк Архарова точно славно известен.
— Не смей, говорю! Помни себя, а я тебе мать! Когда, бывало, при Павле Петровиче, в тогдашние времена, в немилость он впал и был отправлен на жительство в Тулу, так вся Москва провожала его до заставы.
— Господи, да кого только до заставы за свой век не провожала Москва! Стыд и срам!
— На дорогу конфекты, пироги привозили корзинами, и наш любезный Николай Михайлыч-то Карамзин самолично учебники привёз для детей.
— Как он ещё не заплакал при этом, как гувернантка, плакать точно горазд. Вот Кокошкин — Кокошкин речь бы часа на два сказал, все в дубовых стихах!
— Да ты просто завидуешь ему, как я погляжу!
Амбургер обронил очень тихо, не обращаясь ни к кому, даже, как видно, не обращаясь к нему:
— Нехорошо, нехорошо.
Александр прощал матушке от души и хотел помолчать, унимая про себя наставленьем свой запальчивый нрав, уж тысячи раз подводивший некстати его, она же своего капризного нрава никогда унять не могла:
— К Архарову-то и по сию пору езжает всё лучшее общество, стол его всем и каждому без зова открыт, много ли таких людей в Петербурге видал, ты вот что скажи?
Он вынужден был отвечать:
— К кому это лучшее общество не езжает, одно бы — стол был накрыт от утра до утра.
Она сверкнула гневно глазами:
— И потом, Фёдор Фёдорыч-то состоит, чай, директором московских театров и оттого, по уму моему, плохо писать не умеет, шалишь, иначе не может и быть, государь-то на что глядел, назначая его, Александр?
Он вскричал, от подобных подлых истин неизменно приходя в исступленье:
— Стало быть, стихи мои плохи единственно оттого, что я не коллежский асессор?
— Почти так, повторю, заруби себе на носу.
— Спору нет, должность директора он исполняет куда как исправно! Баранчеева от его усердия белугой ревёт!
— Твоя Баранчеева, чай, крепостная раба! Ей и надобно белугой реветь, коли в вине у господ! Я гляжу, совсем перепортил тебя Петербург!
— В Петербурге, по крайней мере, есть люди, которые глядят на меня с той стороны, с какой я хочу.
— А я на тебя гляжу, как я хочу, ты мне не указ, и я тебе желаю добра, оттого что люблю, как тебя не любит никто!
В самом деле, матушка была к нему очень привязана, как не был привязан никто отродясь, пусть и не с той стороны, с какой он хотел, и он извергом в своих был бы глазах, когда бы не отплатил ей чем-нибудь, если не такой же страстной любовью, какой не имел. По этой причине в Москве он пробыл неделею долее, чем себе положил, хотя всё ему в старой столице было не по душе, это если помягче сказать.