К такого рода дивам ума и характера влекло его целую жизнь. В этот раз к бескорыстному восхищению прилеплялось немало корысти: истинные достоинства, не пронумерованные чином и званием, какими владел, как твёрдо знал об себе, лишь великий ум способен приметить и лишь великому сердцу дано оценить.
Ах, как нуждался он в том, чтобы приметили наконец, по достоинству наконец оценили его!
Однако ж Ермолов, Ермолов...
Тот ли генерал человек, чтобы приметить и оценить? Мало ли у нас что об ком говорят...
Вот чеченцы на дорогах шалят, воруют людей и коней, а Ермолов на что? Отчего не положит разбою предел?
Он с другим разговорился возницей.
Возница скалил прокуренные, жёлтые зубы, смеялся, мотал головой, винтовку не вынимал из чехла:
— Э, господин, ничаво! Народ бойкий, а где ему против нас, одно озорство. Две пушки в конвое, тесно в горах, а не нападут никогда, а уж если поднимутся наши в штыки на завал, так мало кого удаётся догнать, бегают шибко, только что в спину стрелять мастера.
В самом деле, не стряслось ничего. К началу дождливого октября сквозь песчаные ногайские степи, то и дело увязая чуть не по ступицу скрипящей, расшатавшейся брички, дотащились они до Моздока, окружённого яблоневыми садами и виноградниками, с мазаными хатами, поставленными на сваи, с вооружённым народом от мальчишки до старика, и застряли в этой тесной скверной дыре, снизу наполненной жидкой грязью, смешанной с коровьим навозом и конской мочой, а сверху покрытой непроницаемым склизлым туманом, в особенности опасным от близости всё тех же диких чеченцев, в поисках добычи и пленников то и дело спускавшихся с гор, так что бродячую миссию тотчас предупредили, чтобы не удалялась от крепости ни на шаг, если не скучает желанием рисковать головой, а на вопрос, каким же способом передвигаются странники в этих пучинах, изъяснили вполне равнодушно, что два раза в неделю от крепости к крепости бывает конвой и что без конвоя не стало никакого житья от чеченцев, сладость собственности вкусивших в первозданной своей нищете и грабивших на равнине решительно всё, что плохо лежит, каждый год убивая с этой стороны десятки русских, рискующих путешествовать без оружия, а с той стороны десятки и сотни мало приспособленных к миру грузин, всегда готовых к ответной резне.
Войска, в составе двух батальонов, оборванные, усталые, грязные, с убитыми и ранеными не в открытом бою, а коварным нападением из засад, только что воротились из горной Чечни, где прокладывали широкие просеки в непроходимых лесах, рассчитывая таким варварским способом одолеть ещё большее варварство и сделать невозможными набеги на Грозную, русскую крепость, выдвинутую вперёд для противодействия неуёмной алчности горцев. Близ Андреевской была заложена крепость Внезапная. Торг невольниками, которые туда прежде свозились из ближних и дальних аулов и которые с незапамятных времён продавались в Константинополь на потребу турецких пашей, был насильственно прекращён, что до крайности возмутило горские племена.
Офицеры, расположившись по казачьим хатам на отдых, едва обмытые в тазах и корытах, за неимением бань, в чистом белье, но в обношенных и потёртых мундирах без эполет, довольные успехом похода, а более довольные тем, что живы остались, несмотря на частые перестрелки с шальными чеченцами, переговаривались о скудности батальонной казны, о задержанном жалованье, по осеннему бездорожью где-то застрявшем, о достоинствах и недостатках в походе черкески против мундира, о фейерверкере, спьяну пальнувшем картечью по стаду диких свиней, по шороху принявши их за чеченцев, пили с утра до вечера русскую водку и приготовляемый в здешних станицах чихирь, с вечера до утра резались ва-банк и оттого не годились ему в собеседники, как ни изголодался он за время пути. Один Талызин, ермоловский адъютант, человек простодушный, открытый, многим близкий приятель, в числе их Якубовичу, каждый день забредавший в комнаты миссии выкурить трубку, передавал интересные, большей частью ужасные вещи.
Прежде о положении Кавказа и Грузии Александр знал только то, чем располагала канцелярия Стурдзы и корреспонденты английских газет, то есть что в согласии с Георгиевским трактатом 1783 года[144] над раздираемой распрями Грузией учреждался российский протекторат, чем правители Грузии были чрезвычайно довольны, размыслив иметь таким образом надёжную защиту как от персов и турок, так и от бесчинных горских племён, которые, точно соревнуясь в жестокости, из года в год истребляли воинственное, однако беззащитное грузинское племя, что этим ранним трактатом безопасность Грузии вовсе не обеспечивалась, поскольку русские полки не получали возможности постоянного пребывания за крутым Кавказским хребтом, а их проход через теснины Дарьяла был весьма затруднителен, так что персидский шах Ага-Мухаммед[145], истинный живодёр, мог беспрепятственно продвинуться вплоть до Тифлиса и был отбит лишь отрядом генерала Гудовича, с великими трудами пришедшим на помощь обращённой в пепел грузинской столице, что грузинский царь Ираклий Второй[146] молил Екатерину Великую о присоединении Грузии к Российской империи, дабы избегнуть полного истребления со стороны энергичных соседей, восстановить в его царстве порядок и дать правильное развитие приведённому в полный упадок хозяйству, что его сын Георгий Двенадцатый[147] мольбы отца настойчиво повторил, что при Павле Петровиче приступили к составлению положения о новой российской провинции, согласно которому в Грузию вводились войска и административное управление по российскому образцу, при сохранении царского трона, однако неурядицы и междоусобия, захватившие несчастную Грузию после кончины Георгия, принудили упразднить грузинский престол, после чего Грузия обратилась в неотъемлемую часть Российской империи, поступив таким образом под безоговорочную защиту русских штыков, наконец гарантировавших ей безопасность внешнюю и прекращение междоусобной резни.
Теперь от Талызина узнавал он кое-какие подробности, от которых волосы не раз поднимались дыбом на его голове. Выяснялось, к примеру, что Грузия при грузинских царях не располагала ни малейшей возможностью останавливать на границах ни алчных горцев Большого Кавказа, ни иноверных и оттого беспощадных турок и персиян. Когда полчища Ага-Мухаммеда ворвались в пределы грузинские, большая часть грузинских дворян отказалась вступить в ополчение, а царевич Юлон, любимец царицы, поставленный во главе обороны Тифлиса, бесстыдно покинул свой пост в предерзкой надежде после разгрома отца и старшего брата самому сделаться грузинским царём, так что Ираклий смог собрать под знамёна свои едва ли три тысячи человек, поистине песчинка в море песка в сравнении с воинством Ага-Мухаммеда. Последствия двойного предательства были ужасны. Персияне легко овладели Тифлисом. Всё живое было предано огню и мечу, царский дворец обратился в груду развалин, мост через Куру был разрушен, окружность Тифлиса устилали трупы женщин, стариков и детей, а персиянские воины, опьяневши от крови, остроту испытывали мечей, хватая за ноги грузинских младенцев и с одного разу рассекая надвое хрупкое тельце, немудрено, что все, кому посчастливилось остаться в живых, разбегались в разные стороны, превратившись в народ истребляемый и кочующий, не подоспей отряды Гудовича, грузинский народ мог быть истреблён до самого корня, да и после Ага-Мухаммед не оставлял навязчивой мысли довершить своё преступление, да спустя года два, как и следовало, был прикончен своими же нукерами.
И что же? Талызин долго пыхтел своей трубкой. По его мнению, эти грузины были неблагодарный народ. Когда случился неурожай и русским солдатам, приведённым единственно на спасение народа беспомощного от неистовой кровожадности персиян, полуотрезанным от России коварством чеченцев, нападающих на караваны с мукой и патронами, пришлось конфисковывать зерно на хлеб и фураж, в Восточной Грузии вспыхнул мятеж, русские успели укрыться в Сигнахе, позднее, маломощные без подкрепления, запёрлись в монастырь, так что выбить их силой воинственные грузины никак не могли, тогда выманили на переговоры обманом, раздели нагими, пустили бежать в разные стороны и хладнокровно безоружных расстреливали, как дичь, а коменданту Сигнаха вырезали язык и заставили съесть, а после шашками на мелкие куски искрошили всего, так что нечего было похоронить. Что же с персиянами-то не резались так? Мы бы к ним не пришли.
Александр ощутил, что в самом деле забрался в воинственный край. Что в этом краю ожидало его, человека маловоинственного? Возможно, что ничего, что всё окончится месяцем позже от железной руки Якубовича, и он, несколько отвлечённый от кровавых картин этой меланхолической мыслью о близком конце, всякий день упражнялся в стрельбе, метя по мухам, устилавшим стены и потолок грязной мазанки, в которую был поселён, разряжая то и дело свой пистолет.
Дни медлительно проползали в этом нехитром занятии, пока наконец привелось ему своими глазами увидеть Ермолова.
С громадной головой на чрезвычайно крутых и широких плечах, с мясистым круглым лицом, с седыми жёсткими волосами, встававшими дыбом, пронзив его острым взглядом серых огненных глаз, с мощной выпуклой грудью, в простом офицерском мундире без эполет, генерал пружинисто поднялся навстречу, стиснул властно его узкую руку своей небольшой широкой железной рукой и коротко приказал:
— Прошу садиться, будьте как дома, это Кавказ.
Он сел, вглядываясь сквозь стёкла очков в это властное непроницаемое лицо с крутыми бровями, крючковатым, книзу расширенным носом, плоским, стиснутым ртом и тяжёлым, выступающим вперёд подбородком, не сообразив от растерянности, об чём после этакого странного приступа начать говорить, ощущая во всём этом облике властителя, воина несокрушимую силу, пытаясь как можно скорее определить, чего ему ждать от него.