"? Довольно, что правительство конфискует имения отсутствующих, — конфисковать право ответа было бы из рук вон. Мы уверены, что письмо кн. Долгорукова будет напечатано»705.
Опасения Герцена и Долгорукова были напрасны: письмо было напечатано и в «Современнике». Выше на стр. 400 мы привели полный текст оправдания Долгорукова. Анализируя его содержание, мы должны различать в нем две части: первая — декларативная — объявляет клеветой обвинение Долгорукова и Гагарина в соучастии в гнусном деле; вторая дает несколько фактических указаний, которые, по мнению Долгорукова, свидетельствуют в его пользу. Долгоруков взывает к свидетелям — и прежде всего к Данзасу: «Не могу верить, чтобы г. Данзас обвинял Гагарина и меня. Я познакомился с г. Данзасом в 1840 г., через три года после смерти его знаменитого друга, и знакомство наше продолжалось до выезда моего из России в 1859 году, т. е. 19 лет. Г. Данзас не
стал бы знакомиться с убийцею Пушкина, и не он, конечно, подучил бы г. Аммосова напечатать эту клевету». Быть может, факты, указанные Долгоруковым, и верны, но из них еще нельзя сделать вывода в его пользу. И вот соображение, которое говорит против него. К К Данзас был жив. когда появилась книжка Аммосова; был жив. когда опубликовано было оправдание с этим самым обращением по его адресу, но ни в это время, ни позже (умер Данзас 3 февраля 1870 года) он не выступил ни с какими опровержениями рассказа Аммосова. Рассказы Данзаса слушал не один Аммосов; в 1840 году —значит, в тот самый год, когда познакомился с ним Долгоруков706, —в имении князей Голицыных Никольском он рассказывал историю дуэли Пушкина среди других слушателей и Фридриху Боденштедту и составителями анонимных писем назвал князей Гагарина и Долгорукова707.
Но ссылкой на Данзаса Долгоруков не ограничивается. «Г Аммосову неизвестно, что я находился в дружеских сношениях с друзьями Пушкина: гр. М. Ю. Виельгорским, гр. Г. А Строгановым, кн. Горчаковым, кн. П. А Вяземским, П. А Валуевым; с первыми двумя до самой кончины их, с тремя последними до выезда моего из России в 1859 году. Г. Аммосову неизвестно, что уже после смерти Пушкина я познакомился с его отцом, с его родным братом и находился в знакомстве с ними до самой смерти их». Из числа друзей Пушкина, поименованных Долгоруковым, исключим князя А М. Горчакова — недружелюбие его к лицейскому товарищу Пушкина засвидетельствовано, — графа Г. А. Строганова—исключительно приязненное его отношение к семье Геккеренов известно нам из опубликованных в нашей книге материалов — и П. А. Валуева вряд ли Пушкин мог считать своим другом 22-летнего камер-юнкера, делавшего карьеру. 22 мая 1836 года Валуев женился на дочери кн. П. А Вяземского Марье Петровне. «Валуев уже тогда имел цере-мониймейстерские приемы и жил игрой, потому что ни жена, ни он не имели состояния», — вспоминала А О. Смирнова1. Семью Валуевых нельзя считать дружественной Пушкину. На Валуеву и Валуева указывал Жорж Дантес-Геккерен как на свидетелей в своем деле против Пушкина2. О том, как смотрел кн. П. А Вяземский на князя Долгорукова, мы знаем из его записи: «Не доказано еще (составление пасквиля Долгоруковым), хотя Долгоруков и был в состоянии сделать эту гнусность». Эти слова написаны Вяземским по смерти Долгорукова. О существовании подозрений именно на Долгорукова у графа Виельгорского и Льва Пушкина мы узнаем из воспоминаний добросовестного свидетеля барона Ф. Бюлера: «В 1840-х годах, в одну из литературно-музыкальных суббот у князя В. Ф. Одоевского, мне случилось засидеться до того, что я остался в его кабинете сам четверт с графом Михаилом Юрьевичем Виельгорским и Львом Сергеевичем Пушкиным, известным в свое время под названием Левушки. Он тогда только что прибыл с Кавказа, в общеармейском кавалерийском мундире с майорскими эполетами. Чертами лица и кудрявыми (хотя и русыми) волосами он несколько напоминал своего брата, но ростом был меньше его. Подали ужин, и тут-то Левушка в первый раз узнал из подробного, в высшей степени занимательного рассказа графа Виельгорского все коварные подстрекания, которые довели брата его до дуэли. Передавать в печати слышанное тогда мною и теперь еще неудобно. Скажу только, что известный впоследствии писатель-генеалог князь П. В. Долгоруков был тут поименован в числе авторов возбудительных подметных писем»708.
Последняя ссылка — на Л. В. Дубельта, управлявшего III отделением и при допросе Долгорукова в 1843 году по совсем иному поводу не спросившего его об авторстве пасквиля — наивно несостоятельна и на разборе ее останавливаться не стоит. Вот и вся фактическая часть оправдания Долгорукова.
XV.
Один из трех слушателей рассказа графа Виельгорского о дуэли и о кн. Долгорукове, составителе подметных писем, кн. R Ф. Одоевский оставил и свое свидетельство об этом князе, до сих пор в литературе неизвестное. Позволю себе остановиться на инциденте Долгоруков — Одоевский несколько подробнее.
В 1860 году в Ng 1 своего журнала «Будущность», вышедшем 15 сентября, Долгоруков напечатал статейку «Министр С. С. Ланской». В примечании Долгоруков дал язвительнейшую характеристику князя
В. Ф. Одоевского, женатого на Ольге Степановне Ланской, сестре министра Сергея Степановича. До Одоевского сначала дошли только слухи об этой выходке. В октябре месяце 1860 года он записал в своем журнале709: «Говорят, что в журнале кн. Долгорукова (bancal) „Будущность" он объявляет, что я сделался придворным царедворцем, но, впрочем, не по моей вине, но по самолюбию жены! — что Серг. Степ, проиграл все свое состояние на девицах и румянах».
Но, наконец, он и сам прочитал и статью, и примечание, посвященное ему. Оно возмутило и взорвало Одоевского. Он переписал в дневник текст статейки и, переписывая, в скобках в своих замечаниях дал выход чувству гнева, им овладевшему. Привожу полностью запись Одоевского: разрядкой <курсивом. — Я. JI> набраны слова, им подчеркнутые, а в скобках приписки к тексту самого Одоевского:
«В «Будущности» кн. Петра Долгорукова (1860, Ns 1 —сент. 15) посвящена мне следующая любопытная статейка (стр. 6 в прим.):
«Князь Одоевский, ныне единственный и весьма жалкий представитель древнего и знаменитого рода князей Одоевских, личность довольно забавная! В юности своей он жил в Москве, усердно изучал немецкую философию; кропал плохие стихи (неповинен). Производил неудачные химические опыты (т. е. учился химии) и беспрестанным упражнением в музыке терзал слух всем своим знакомым. В весьма молодых летах он женился на Ольге Степановне Ланской, старше его несколькими годами, женщине крайне честолюбивой (!). Она перевезла мужа в Петербург и до такой степени приохотила его к петербургским слабостям и мелким проискам (!), что при пожаловании своем в каммер-юнкера, Одоевский пришел в восторг столь непомерный, что начальник его тогдашний министр юстиции Дашков (никогда в юстиции не служил), человек весьма умный, сказал: вот, однако, к чему приводит немецкая философия! (Экий вздор —я не ожидал моего камер-юнкерства и когда выразил мое удивление Дашкову, он мне сказал: que voulez vous - c’est une convenance.) Одоевский бросался на все занятия (виноват); давал музыкальные вечера (которые брали приступом); писал скучные повести (может быть, только их нет уже в торговле и все они переведены на все языки) и чего уже не делал (даже не пускал к себе в переднюю
таких негодяев, как Петр Долгорукий)! По выходе его пестрых сказок знаменитый Пушкин (тот самый, к которому анонимные письма писал тот же Долгорукий, бывшие причиной дуэли) спросил у него (я тогда вовсе и не был еще знаком с Пушкиным): «Когда выйдет вторая книжка твоих сказок?» (мы с Пушкиным были на вы). «Нескоро,— отвечал Одоевский, — ведь писать не легко!» —«А коли трудно —зачем же ты пишешь?»—возразил Пушкин (такого разговора не было вовсе—и не могло быть,—Пушкин сам писал с большим трудом, в чем сам сознавался и чему доказательства его черновые стихотворения, — Пушкин уважал меня и весьма дорожил моими сочинениями, и печатал их с признательностью в Современнике). Ныне Одоевский между светскими людьми слывет за литератора, а между литераторами за светского человека. Спина у него из каучука (ну уж этого никто на Руси, кроме подлеца, не скажет) — жадность к лентам и к придворным приглашениям непомерная (ну уж убил бобра), и, постоянно извиваясь то направо, то налево, он дополз (!) до чина гофмейстера. При его низкопоклонности, украшенной совершенной неспособностью ко всему дельному и серьезному, мы очень удивимся, если, при существовании нынешнего порядка (или правильнее: беспорядка) вещей в России еще лет десяток не увидим Одоевского обергофмейстером и членом Государственного совета».
Я посылаю Петру Долгорукову следующий ответ:
Стихов не писал,
Музыкой не надоедал,
Спины не сгибал,
Честно жил, работал,
Подлецов в рожу бивал.
Отчего и теперь не отказываюсь при первой встрече.
Но что пользы! если я ему прострелю брюхо, все-таки его клевета останется без ответа. Где писать? в наших журналах нельзя, ибо запрещается говорить о запрещенных книгах. За границей? где? неужели послать в Колокол? странное положение, в которое ставят нас цензурные постановления. Впрочем, Долгоруков прав: всякая полезная деятельность бывает смешна, ибо встречает препятствие, след, неудачи, и всякая неудача смешна, над вредною деятельностью не смеются, но иногда ненавидят. Бездействием всегда возбуждается уважение, как калмыцкими идолами, факирами, браминами».
Итак, в замечаниях Одоевского князь Долгоруков безоговорочно назван составителем пасквиля. Утверждение Одоевского представляется нам особо авторитетным. Нужно сказать, что, несмотря на безутешный вывод о цензурных постановлениях, Одоевский не оставил мысли напечатать возражение на статью Долгорукова. В этой мысли укрепляли его и друзья, среди них С. Д. Полторацкий. Последний был «вне себя от негодования на гадость Петра Долгорукова» — записал Одоевский в своем дневнике 24 ноября 1860 года. Одоевский написал свое возражение. В его бумагах сохранился собственноручный черновик и перебеленная писарем копия с новыми исправлениями автора. Воспроизвожу вторую редакцию статьи Одоевского, давая в примечании первоначальные чтения черновика