Петербург, 20 января 1836.
«Дорогой друг мой,
Я действительно виноват, что не ответил сразу на два добрых и забавных письма, которые ты мне написал, но, видишь ли, ночью танцуешь, утром в манеже, днем спишь, вот моя жизнь последних двух недель, и предстоит еще столько же, но что хуже всего, это то, что я безумно влюблен! Да, безумно, так как я не знаю, как быть; я тебе ее не назову, потому что письмо может затеряться, но вспомни самое прелестное создание в Петербурге и ты будешь знать ее имя. Но всего ужаснее в моем положении то, что она тоже любит меня и мы не можем видеться до сих пор, так как муж бешено ревнив: поверяю тебе это, дорогой мой, как лучшему другу, и потому, что я знаю, что ты примешь участие в моей печали, но ради бога ни слова никому, никаких попыток разузнавать, за кем я ухаживаю, ты ее погубишь, не желая того, а я буду безутешен. Потому что, видишь ли, я бы сделал все на свете для нее, только чтобы ей доставить удовольствие, потому что жизнь, которую я веду последнее время,— это пытка ежеминутная. Любить друг друга и иметь возможность сказать об этом лишь между двумя ритурнелями кадрили — это ужасно: я, может быть, напрасно поверяю тебе все это, и ты сочтешь это за глупости; но такая тоска в душе, сердце так переполнено, что мне необходимо излиться хоть немного. Я уверен, что ты простишь мне это безрассудство, я согласен, что это так; но я не способен рассуждать, хотя мне это было бы очень нужно, потому что эта любовь отравляет мне существование; но будь покоен, я осторожен и я был осторожен до такой степени, что до сих пор тайна принадлежит только ей и мне (она носит то же имя, как та дама, которая писала тебе обо мне, что она была в отчаянии, потому что чума и голод разорили ее деревни); ты должен теперь понять, что можно потерять рассудок от подобного существа, особенно когда она тебя любит! Повторяю тебе еще разни слова Брогу или Брагу? потому что он переписывается с Петербургом, и достаточно одного его сообщения супруге, чтобы погубить нас обоих! Потому что один бог знает, что может случиться: еще, дорогой друг мой, четыре месяца, которые мы должны провести вдали один от другого, покажутся мне веками, потому что в моем положении необходимо быть с кем-нибудь, кого любишь, чтобы иметь возможность открывать ему свое сердце и просить у него поддержки. Вот почему у меня скверный вид, потому что, помимо этого, никогда в жизни я себя лучше не чувствовал физически, чем теперь, но у меня так возбуждена голова, что я не имею минуты покоя ни ночью, ни днем; это-то мне и придает больной и грустный вид, а не здоровье... До свиданья, дорогой мой, будь снисходителен к моей новой страсти, потому что тебя я также люблю от всего сердца».
«Петербург, 14 февраля 1836.
Дорогой друг, вот и масленица прошла, а с ней и часть моих мучений; в самом деле, кажется, я стал немного спокойнее с тех пор, как не вижу ее каждый день; и потом всякий не может больше брать ее за руку, за талию, танцевать и говорить с нею, как это делаю я, и спокойнее, чем я, потому что у них совесть чище. Глупо, но оказывается, чему бы я никогда не поверил, что это ревность приводила меня в такое раздраженное состояние и делала меня таким несчастным. И потом, когда я ее видел в последний раз, у нас было объяснение. Оно было ужасно, но облегчило меня. Эта женщина, у которой обычно предполагают мало ума, не знаю, дает ли его любовь, но невозможно внести больше такта, прелести и ума, чем она вложила в этот разговор; а его было очень трудно поддерживать, потому что речь шла от отказе человеку, любимому и обожающему, нарушить ради него свой долг; она описала мне свое положение с такой непосредственностью, так просто, просила у меня прощения, что я в самом деле был побежден и не нашел ни слова, чтобы ей ответить. Если бы ты знал, как она меня утешала, потому что она видела, что я задыхаюсь и что мое положение ужасно; а когда она сказаЛа мне, я люблю вас так, как никогда не любила, но не просите у меня никогда большего, чем мое сердце, потому что все остальное мне не принадлежит, и я не могу быть счастливой иначе, чем уважая свой долг, пожалейте меня и любите меня всегда так, как вы любите сейчас, моя любовь будет вашей наградой; право, я упал бы к ее ногам, чтобы их целовать, если бы я был один, и уверяю тебя, что с этого дня моя любовь к ней еще возросла, но теперь это не то же самое: я ее уважаю, почитаю, как уважают и почитают существо, к которому вся ваша жизнь привязана. Но прости, мой дорогой друг, я начинаю письмо с того, что говорю о ней; но она и я это нечто единое, и говорить о ней это то же, что говорить обо мне, а ты укоряешь меня во всех письмах, что я недостаточно распространяюсь о себе. Как я уже говорил, я чувствую себя лучше, гораздо лучше, и начинаю дышать, слава богу, потому что моя пытка была невыносима; быть веселым, смеющимся на людях, при тех, которые видели меня ежедневно, тогда как я был в отчаянии, это ужасное положение, которого я и врагу не пожелаю...»
Из писем видно, что жена поэта, выслушав признания Дантеса, ответила ему, как Татьяна Ларина, отказом, поставив долг выше чувства. Очевидно и то, что Дантес обещал ей с уважением относиться к ее «долгу». В письмах он как будто заботится о репутации любимой женщины — просит не предпринимать попыток разузнать, за кем он ухаживает. Но эта забота была лишь красивой позой. Он вне себя так, что его влюбленность сразу же стала достоянием молвы. В феврале 1836 года об ухаживании Дантеса за Пушкиной услышал В. А. Соллогуб в Твери от проезжавшего через Тверь П. А. Валуева — жениха М. П. Вяземской (см.: Я. в восп. 1974. Т. 2. С. 489). Позднее наблюдательная Д. Ф. Фикельмон записала в дневнике о Дантесе: «Он был влюблен в течение года, как это бывает позволительно всякому молодому человеку, живо ею восхищаясь, но ведя себя сдержанно и не бывая у них в доме. Но он постоянно встречал ее в свете и вскоре <...> стал более открыто проявлять свою любовь» (Там же. Т. 2. С. 142). Итак, Соллогуб, Фикельмон и сам Дантес свидетельствуют, что он влюбился в Пушкину за год до дуэли. Почему же Пушкин в письме к Геккерену пишет о «двухлетнем постоянстве» Дантеса? Объяснение этого дала
А. Ахматова. Она считала, что «легенда о многолетней, возвышенной любви Дантеса идет от самой Натальи Николаевны» (Ахматова. С. 114). В статье «Гибель Пушкина» читаем: «Ни Жуковский, который писал Бенкендорфу о Дантесе: „С другой стороны был и ветреный и злонамеренный разврат", ни Вяземский, который писал нечто подобное Мусиной-Пушкиной, ни, что еще важнее, сам Пушкин, который назвал поведение Дантеса manege (происки — фр.) (см. черновик картеля), не верили в любовь Дантеса. В нее верила только Наталья Николаевна и дамы высшего общества, и этого, как ни удивительно, было достаточно, чтоб потомки получили эту легенду во всей неприкосновенности» (Там же). Можно думать, что, объясняясь с женой поэта в феврале 1836 года, Дантес уверял ее, что влюблен уже давно.
С. 63. О «Записках А. О. Смирновой» см. выше, с. 455.
С. 63. Л. Н. Павлищев (1834—1915)— сын сестры Пушкина Ольги Сергеевны Павлищевой. В своих мемуарах он ссылается на рассказы матери и широко пользуется перепиской родителей между собой и с Н. О. и С. JI. Пушкиными. Тексты писем он печатал с большими искажениями, иногда даже подделывал целые письма. Поэтому не все сведения, сообщаемые им, вызывают доверие.
С. 65. Он ее взволновал (фр.).
С. 66—67. «Сводничество» Геккерна подтверждается свидетельствами современников. Так, Александр Карамзин писал брату Андрею, что в конце октября, когда Дантес «был болен грудью и худел на глазах», «старик Геккерн сказал госпоже Пушкиной, что он умирает из-за нее, заклинал ее спасти его сына, потом стал грозить местью». «Два дня спустя, — заключает Карамзин, — появились анонимные письма» (Карамзины. С. 190. Письмо от 13(25) марта 1837 г.). А. Н. Гончарова рассказывала впоследствии своему мужу, барону Г. Фризенгофу, что старый Геккерн убеждал жену поэта «оставить сына» (см.: Гроссман JI. П. Цех пера. М., 1930. С. 267). Ал. Карамзин относит этот разговор Геккерна с Н. Н. Пушкиной ко времени болезни Дантеса, сам Пушкин в письме к Геккерну от 25 января также связывает его с болезнью его «сына». Результатом «сводничества» было свидание Н. Н. Пушкиной с Дантесом на квартире Идалии Полетики. Щеголев и другие исследователи относили это свидание к январю и считали его поводом к дуэли. С. Л. Абрамович убедительно датирует эту встречу 2 ноября. После свидания «жена поэта оказалась в зависимости от Геккернов. Ей стали грозить местью» (Абрамович. С. 66). Через два дня после свидания появились анонимные письма. Это предположение вполне сходится со свидетельством Ал. Карамзина. По предположению Абрамович, «Дантес рассчитывал, что оскорбленный муж обратит свой гнев и ярость прежде всего против жены, а это толкнет ее на сближение с ним» (см.: Там же. С. 79—80). Более правдоподобно предположение Ахматовой, что таким образом Геккерн стремился добиться, чтобы Пушкин увез жену из Петербурга в деревню (см. ниже, с. 524).
С. 67. Нельзя согласиться со Щеголевым, когда он пишет, что император мог приказать расспросить «всех указанных им свидетельниц по делу». Допрос «высокопоставленных женщин», как и самой Н. Н. Пушкиной, противоречил бы тем представлениям о приличии, с которыми не мог не считаться даже император.
С. 68. Щеголев опирается на впечатление А. Н. Вульф, которая 9 марта 1836 г. пишет сестре Е. Н. Вревской: «...Natalie <...> est plus mondaine que jamais et son mari est tous les jours plus en plus egofste et plus ennuyeux»<Натали более светская, чем когда-либо, а ее муж с каждым днем становится все более и более эгоистичным и скучным>.
С. 68. Письмо А. Н. Вульф к Е. Н. Вревской от 10 октября 1836 г. Подлинник по-французски.
С. 68. Разговор с Адлербергом о «желании» Дантеса «проехаться на Кавказ и подраться с горцами» находит подтверждение в «Воспоминаниях» В. А. Соллогуба и относится, по-видимому, ко времени, когда женитьба Дантеса на Е. Н. Гончаровой была уже решена. В записке «Нечто о Пушкине» Соллогуб пишет о своем разговоре с Дантесом на рауте у Фикельмон 16 ноября — за день до того, как помолвка Е. Н. Гонча-ровой была объявлена. «Он говорил, что чувствует, что убьет Пушкина, а что с ним могут делать, что хотят: на Кавказ, в крепость — куда угодно» (П. в восп. 1974. Т. 2. С. 301, 456. Вторая цитата в подлиннике по-французски). Не исключено, что Дантес, зная, что при любом исходе дуэли противникам придется нести наказание, подготовлял для себя наиболее эффектную и романтическую кару.