". — „Что же именно? — сказала я.—Вы ему написали?" Он сделал утвердительный знак и прибавил: „Его отцу".— „Как! Письмо уже послано?" —Он сделал тот же знак. Я сказала: „Сегодня?"— Он потер руки, опять кивая головой <...>. На следующий день, во вторник, они искали друг друга, объяснились. Дуэль с сыном была назначена на завтра" (там же. С. 78; ср.: Новый мир. 1931. N° 12. С. 189). Эту дату, по свежим следам рассказов Вяземской о случившемся, подтверждает и С. Н Карамзина. Рассказывая о „неосторожной" Н. Н. Пушкиной, которая „не побоялась" встретиться с Дантесом „в воскресенье у
Мещерских, а в понедельник у Вяземских“, она добавляет: „Уезжая от них, Пушкин сказал тетушке: „Он не знает, что его ожидает дома!“ То было письмо Геккерну-отцу, оскорбительное сверх всякой меры...“ (Карамзины. С. 167). Казанский объясняет дату, поставленную в военно-судном деле, ошибкой чиновника, снимавшего копию с письма. Такая ошибка представляется маловероятной. Но нельзя не доверять и свидетельствам Вяземской и С. Н. Карамзиной.
В. Э. Вацуро, комментируя это письмо Пушкина, считает, что в разговоре с Вяземской Пушкин исказил действительное положение вещей, сказав, что письмо уже послано, и объясняет это так: „Можно думать, что, приняв твердое решение о поединке, Пушкин всеми силами старался избежать помех, которых можно было ждать в первую очередь от ближайших друзей (например, при появлении Вяземского он прекратил разговоры с д’Аршиаком на бале у Разумовской). „Проговорившись11, Вяземский под влиянием мгновенного раздражения, вызванного веселостью Дантеса, он, вероятнее всего, хотел создать у нее впечатление совершенной неотвратимости развернувшихся затем событий11 (см.: Письма последних лет. С. 354—357). Скорее всего, письмо было написано 25-го, а отослано 26-го (см. примеч. на с. 490 наст. изд.). Расчет времени позволяет уложить все преддуэльные события в период 26—27 января. Не исключено, однако, что, называя 25 января, княгиня совместила события, соединила воедино какую-то реплику Пушкина на вечере 25-го и разговор, который был у нее с Пушкиным на следующий день, 26 января. Позднее с ее слов Бартенев записал: „Накануне дуэли (подчеркнуто мною.— ЯД) вечером, Пушкин явился на короткое время к княгине Вяземской и сказал ей, что его положение стало невыносимо и что он послал Геккерну вторичный вызов. Князя не было дома. Вечер длился долго. Княгиня Вяземская умоляла Василия Перовского и графа М Ю. Вельегорского дождаться князя и вместе обсудить, какие надо принять меры. Но князь вернулся очень поздно. На другой день Наталья Николаевна прислала сказать <...> о случившемся у них страшном несчастье'1 (П. в восп. 1974. Т. 2. С. 164). „Вторичный вызов" —ошибка памяти В. Ф. Вяземской. Пушкин, конечно, сказал ей, что послал Геккерну не вызов, а оскорбительное письмо. Вяземский понимал, что теперь вызов будет уже от Геккернов. Скорее всего, узнав от жены о надвигающейся беде, Вяземский не счел возможным или не успел что-либо предпринять.
С. 117. С этим условием я согласился... Приводим более точный перевод этой фразы: „Только на этом основании согласился я не давать хода этому грязному делу и не обесчестить вас в глазах дворов нашего и вашего, к чему я имел и возможность и намерение" (Акад. Т. 16. С. 427). „Возможность" обесчестить Геккерна у Пушкина была во время разговора с Николаем 1 во дворце 23 ноября. Из этих слов следует, что о своей убежденности в причастности Геккерна к составлению анонимного пасквиля Пушкин царю не сказал.
С. 118. к письму от 21 ноября. Щеголев прав, отказываясь принимать это письмо за то, которое в ноябре 1836 г. Пушкин читал Соллогубу. Письмо, писавшееся 21 ноября, было найдено разорванным в кабинете Пушкина после его смерти. Составляя в январе новое письмо, вызвавшее картель, Пушкин пользовался текстом ноябрьского письма, но, как правильно заметил Щеголев, изменил его содержание. Об этих письмах см. выше, с. 482—484 наст. изд.
С. 118. Французская цитата из письма Пушкина переводится: „Я не могу терпеть, чтобы моя семья имела какое бы то ни было сношение с вашей“.
С. 118. Запись в дневнике А. Н. Мокрицкого, о которой упоминает Щеголев, сделана 25 января. В дневнике читаем: „Сегодня в нашей мастерской было много посетителей — это * у нас не редкость, но, между прочим, были Пушкин и Жуковский. Сошлись они вместе, и Карл Павлович угощал их своей портфелью и альбомами. Весело было смотреть, как они любовались и восхищались его дивными акварельными рисунками, но когда он показал им недавно оконченный рисунок: „Съезд на бал к австрийскому посланнику в Смирне", то восторг их выразился криком и смехом <...>. Пушкин не мог расстаться с этим рисунком, хохотал до слезли просил Брюллова подарить ему это сокровище, но рисунок принадлежал уже княгине Салтыковой, и Карл Павлович, уверяя его, что не может отдать, обещал нарисовать ему другой. Пушкин был безутешен: он с рисунком в руках стал перед Брюлловым на колени и начал умолять его: „Отдай, голубчик! Ведь другого ты не нарисуешь для меня, отдай мне этот". Не отдал Брюллов рисунка, а обещал нарисовать другой. Я, глядя на эту сцену, не думал, что Брюллов откажет Пушкину. Такие люди, казалось мне, не становятся даром на колени перед равными себе. Это было ровно за четыре дня до смерти Пушкина» (Я. в восп. 1974. Т. 2. С. 291-292). .
С. 122. Пушкин... открылся княгине Вере Федоровне... Выше (см. с. 488—489) приведено свидетельство Вяземской, написанное по свежим следам событий. Там она пишет, что Пушкин впервые сказал ей, что письмо отослано не 26, а 25 января.
С. 122. В рассказах Н. М. Смирнова... Эта характеристика Меджениса принадлежит не Н. М. Смирнову, а А О. Россету (см.: П. в восп. 1974. Т. 2. С. 316). Perroquet malade — больной попугай (фр.).
С. 123. Дело отложено, я предупрежу вас {фр.).
С. 123. Явно недостоверное сообщение. Сообщение П. П. Вяземского соответствует действительности. Его подтверждают В. Ф. Вяземская и С. Н. Карамзина (см. выше, с. 489).
С. 126—128. Объяснение, которое дает Щеголев расхождениям в показаниях современников и в конспективных заметках Жуковского, представляется убедительным. „В 12-м часу утра“ (до прихода Данзаса) у Пушкина успел побывать библиофил Ф. Ф. Цветаев. „Пушкин был весел", — вспоминает он (см.: JIH. Т. 58. С. 138).
С. 130. Я хочу теперь посвятить вас во все {фр.).
С. 131. Французский текст условий дуэли см. выше, с. 265.' М. И. Яшин в статье „История гибели Пушкина" (Нева. 1968. № 2, 6; 1969, № 3, 4, 12) сделал попытку доказать, что дуэль велась не по правилам, поведение секундантов не соответствовало дуэльному кодексу, что д’Аршиак и Дантес вели\себя бесчестно, а Данзас шел у них на поводу. Иначе говоря, дуэль Пушкина была убийством, организованным Геккернами, которое Данзас не смог разоблачить. Исходными данными является поведение Геккернов в ноябре, когда они всячески противились дуэли, и в январе, когда, по мнению Яшина, они „вдруг" решились на поединок. Яшин называет вызов Геккерна „игрой ва-банк" и пишет, что к ней „был примешан и какой-то нечистый расчет, ибо была же на чем-то основана самоуверенность в благополучном исходе дуэли" (№ 12. С. 178). Свои подозрения он строит: 1) на письме Геккерна к Пушкину с вызовом, в котором он находит „решительный и отважный тон“ и „угрозы" (например: Я найду средства научить вас уважению"), 2) на словах Дантеса, переданных В. Соллогубом: „Он говорил, что чувствует, что убьет Пушкина, а что с ним могут делать, что хотят: на Кавказ, в крепость — куда угодно" (Я. в восп. 1974. Т. 2 С 468) и 3) на разговоре Дантеса с женой в день дуэли, когда он сказал ей, что „боится, что будет арестован". Но разговор с Соллогубом состоялся еще в период ноябрьского конфликта, когда, как пишет сам Яшин, „Геккерны всеми способами отделывались от вызова Пушкина, прося отсрочки" (N° 12, С. 179). Тон письма Геккерна определялся его содержанием — это был картель, и оскорбленная сторона пыталась сохранить достоинство. Слова же Дантеса о возможном аресте, скорей всего, явились не понятым Екатериной намеком, сделанным, может быть, с расчетом предотвратить дуэль. В январе, как и' в ноябре, Геккерны не рвались в бой. Именно этим объясняется, почему Пушкин, приняв твердое решение о поединке, постарался сделать все, чтобы избежать возможных помех. Его решимостью драться вызван и оскорбительный тон письма к Геккерну, и выбор в секунданты лицейского друга Данзаса. Обвинения против Данзаса Яшин строит на основе дуэльного кодекса. Яшин сообщает, что кодекс предписывал секундантам осмотреть одежду противника, пригласить врача на место дуэли, а непосредственно после нее составить подробный протокол поединка. Ни одно из этих условий не было выполнено. Яшин называет три дуэльных кодекса, известных в пушкинское время (British Code of Duel. 1824. London, Clere Smith; Cavarin, Brilliant. Essai sur le duel. 1819; Chateauvillard. Essai sur le duel. 1836.-см.: Яшин М. И. История гибели Пушкина/'М» 12. с. 178). В наиболее обстоятельном кодексе, составленном Шатовиларом, присутствие врача предусматривается только в случае «поединка при одном заряженном пистолете" (с. 79), „протоколами" поединка называются условия дуэли, составленные секундантами, а составление протокола после поединка не упоминается вовсе. Автор кодекса рекомендует противникам „не сходиться ближе 15 шагов". В случаях „исключительного поединка" расстояние может быть уменьшено вплоть до выстрела в упор, но автор советует „в целях человечности не сходиться ближе, чем на 10 шагов" (с. 74)—именно таким было расстояние между барьерами на дуэли Пушкина и Дантеса. При „исключительных дуэлях" разрешаются также отступления от правил кодекса, и ход поединка определяется условиями, составленными секундантами. Чтобы соотнести поступки Данзаса с дуэльным кодексом, необходимо выяснить, как относился к дуэльному кодексу сам Пушкин. В день дуэли в 10 часов утра у него еще не было секунданта, и в ответ на настойчивые напоминания д’Аршиака поэт писал, что он не согласен ни на какие переговоры между секундантами, потому что не хочет „посвящать петербургских зевак в свои семейные дела