" и что своего секунданта он привезет лишь на место встречи и даже согласен заранее принять секунданта, которого выберет ему Геккерн, а также предоставляет противнику выбор часа и места, „по нашим, по русским обычаям,—заключает поэт,— этого достаточно" (Акад. Т. 16. С. 225—226). Это было демонстративное противопоставление дуэльного законодательства —бытующей практике поединков в России. Отказ Данзаса от осмотра одежды Дантеса Яшин называет „игрой в благородство" (№ 12 С. 192). Однако мы не знаем ни одной дуэли и ни одного литературного описания дуэли, когда бы секунданты осматривали одежду противников, — подобная проверка могла поставить проверяющего в смешное положение, вызвать пересуды, возмущение и даже новую дуэль. В качестве примера „неукоснительного выполнения" правил дуэли Яшин приводит поединок Шереметева с Завадовским, когда Завадовский отдал своему секунданту Кавелину часы, „чтобы ничем не быть защищенным" (там же. С. 194). Поведение Завадовского— скорее бравада, чем следование кодексу. Пушкин во время дуэли имел на себе часы (об этом свидетельствует В. А. Нащокина —см.: П. в восп. 1974. Т. 2. С 207), а Лермонтов перед дуэлью взял у Е. Г. Быховец на счастье и положил в карман золотое бандо (см.: М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. М., 1964. С. 354, 355), однако мы не сомневаемся в их благородстве. Возможно, что протокол, составленный на месте, прибавил бы некоторые подробности к нашему знанию обстоятельств поединка, но вряд ли следует обвинять друга Пушкина в том, что он „даже не знал толком, куда ранен Дантес, следовательно, и не осматривал его, хотя должен был настоять на составлении протокола поединка" (Нева. 1969. М° 12. С. 192). У Данзаса была другая забота — скорей доставить раненого Пушкина домой. Отсутствие врача причинило Пушкину лишние страдания, но нельзя писать, что это „сыграло трагическую роль" —поэт был ранен смертельно. Рассуждения об осмотре одежды Яшин связывает с проблемой панциря на Дантесе. В наши дни возникла и оказалась очень устойчивой легенда о том, что во время дуэли на Дантесе была кольчуга или какое-то иное защитное приспособление и потому он не был убит, а отделался легким ранением. Современники думали иначе; они считали, что пуля, пробив руку Дантеса, наткнулась на пуговицу сюртука и рикошетировала. О пуговице пишут многие современники — Жуковский, Вяземский, С П Карамзина, Либерман, Люцероде (см. с. 155, 332, 339 наст, изд., Карамзины. С. 168). Так думал и секундант Пушкина Данзас, а он был боевой офицер и хорошо знал свойства и возможности пуль. Легенда о кольчуге возникла в начале 30-х гг. с легкой руки В. В. Вересаева. Некий архангельский литератор рассказывал ему, будто в Архангельске в старинной книге для приезжих он видел запись о том, что от Геккерна приезжал человек и поселился на улице Оружейников (см. об этом: РахиллоИ. Рассказ об одной догадке/'Москва. 1959. № 12. С 171—178). В 1963 г. легенда о кольчуге обрела новую жизнь —была распространена аппаратом ТАСС по всем более или менее крупным газетам Советского Союза под сенсационным заглавием „Эксперты обвиняют Дантеса". Эксперты (правильнее было бы употреблять единственное число) —это В. Сафронов, врач, специалист по судебной медицине, напечатавший в 1963 г. статью о дуэли Пушкина (Сафронов В. Поединок или убийство?/Нева. 1963. № 2 С. 200—203). Этой же сенсационной теме была посвящена статья В. Гольдинер „Факты и гипотезы о дуэли Пушкина" (Сов. юстиция. 1963. N» 3. С. 22—24). Сенсационное сообщение Сафронова было изложено в популярной книге П. Н. Беркова „О людях и книгах: Из- записок книголюба" (М., 1965. С. 51—68). Проникло оно и в зарубежную печать. 18 мая 1963 г. оно было напечатано в Париже, в газете „Paris match” (1963. № 736), а в журнале „Le ruban rouge” (1963. N« 19) появилась статья Флерио де Лангло .Дуэль Пушкина". Статья очень сочувственная по отношению к поэту, поведение Дантеса перед дуэлью трактуется как „лукавое и отталкивающее". Автор приводит сообщение ТАСС и спрашивает, на каких документальных данных основана версия о кольчуге. Основная цель статьи Сафронова — отвергнуть версию о пуговице. Он пишет, что на дуэли Дантес был одет в сюртук, на котором пуговицы располагались „в один ряд по средней линии груди" и, таким образом, „далеко отстояли от места удара пули в грудь Дантеса"; второй довод тот, что офицерские пуговицы делались „из тонкого олова", покрытого сверху тончайшими листками латуни, т. е. из мягкого металла, и, следовательно, от такой пуговицы пуля не могла отскочить. Версия Вересаева — Сафронова была рассмотрена и опровергнута Б. С. Мейлахом (МейлахБ. Дуэль, рана, лечение Пушкина: О некоторых распространенных гипотезах//Неделя. 1966. No 2. С. 8—9). Не перечисляя всех доводов его статьи, укажем, что Б. С. Мейлах основывался главным образом на документе, полученном Пушкинской комиссией АН СССР в связи со статьей Сафронова. Это заключение о работе Сафронова, написанное доктором юридических наук Я. И. Давидовичем, кандидатом исторических наук JL JL Раковым и сотрудником Эрмитажа В. М. Глинкой. Лица, подписавшие заключение, — крупнейшие специалисты по военному костюму и знатоки пушкинской эпохи. Они опровергают доводы Сафронова и утверждают, что однобортных сюртуков в русской армии не было, а были двубортные с двумя рядами пуговиц, кроме того, офицерские пуговицы выливались из серебра или из твердых сплавов, и потому-то современники и соглашались с существовавшей версией ранения Дантеса, Правда, одни (С. Н. Карамзина) упоминают о сюртуке (Карамзины. С. 168), другие (Либерман — см. наст, изд., с. 339) — о мундире, третьи (Жуковский — см. наст, изд., с. 155) —о «пуговице, которою панталоны держались на подтяжке против ложки". Яшин в упоминавшейся статье ловит современников поэта на „противоречиях" и ставит эти противоречия в связь с нарушением дуэльного кодекса. Различия в показаниях современников объясняются, скорее всего, тем, что они не придавали значения этой спасительной для противника Пушкина пуговице. В отдельных случаях противоречия появились вследствие неточности перевода. Либерман писал не о „пуговице мундира", как переводит Щеголев, а о „форменной пуговице" (“un boulon d’uniforme”). Также Софья Карамзина упоминала не „пуговицу на сюртуке", а „пуговицу его платья" (“un bouton de son habit”. — Карамзины. С. 168). В статье Яшина также речь идет о защитном приспособлении на Дантесе, но он пишет Уже не о кольчуге, а о кирасе. В 1830-е гг. кирасы делались из кованого железа —такую кольчугу невозможно было бы спрятать под военный мундир или военный сюртук, не изменив своего внешнего вида. Подробнее полемику с М. И. Яшиным о якобы существовавших нарушениях дуэльных правил см.: Левкович Я. JL Две работы о дуэли Пушкина/Рус. лит. 1970. N° 2 С. 216—219.
С. 132. Мне это совершенно безразлично, только постарайтесь сделать все возможно скорее (фр.).
С. 132. Все ли, наконец, готово? (фр.).
С 133. „Я ранен" (фр.). В воспоминаниях Данзаса — единственного свидетеля, оставившего свои воспоминания о поединке, этот эпизод
передан так: «По сигналу, который сделал Данзас, махнув шляпой, они начали сходиться.
Пушкин первый подошел к барьеру и, остановясь, начал наводить пистолет. Но в это время Дантес, не дойдя до барьера одного шага, выстрелил, и Пушкин, падая, сказал:
-Je crois que j’ai la cuisse fracassde (Мне кажется, что у меня раздроблена ляжка)». (П. в восп. 1974. Т. 2. С. 327).
С. 133. Подождите, у меня хватит силы на выстрел (фр.).
С. 133. Рана господина Пушкина была слишком серьезна, чтобы продолжать, — дело было закончено. Сделав выстрел, он снова упал и почти сразу дважды терял сознание: после нескольких минут совершенного забытья он наконец пришел в себя (фр.).
С. 135. — Он убит?
— Нет, но ранен в руку и в грудь.
— Странно, я думал, что мне доставит удовольствие его убить, но я чувствую теперь, что нет <...>. Впрочем, все равно. Как только мы поправимся, начнем снова (фр.).
С. 135. Придя в себя, он спросил у д’Аршиака: «Убил я его?» — «Нет, — ответил тот,— но вы его ранили».—«Странно,—сказал Пушкин,— я думал, что мне доставит удовольствие его убить, но я чувствую теперь, что нет. Впрочем — все равно — как только мы поправимся, снова начнем» (фр.).
ДОКУМЕНТЫ И МАТЕРИАЛЫ
С. 143. Не входите (фр.).
С. 143. Не входите. У меня посетители (фр.).
С. 144. Арендт меня приговорил. Я ранен смертельно (фр.).
С. 144. Недоумевая, почему Арендт должен был вернуть записку царю, Щеголев не учитывал того, что оставить записку в руках подданного значило бы сделать из нее «рескрипт», т. е. оказать такую «высочайшую» милость, которой Пушкин в глазах Николая I не мог быть достойным. Дальше Щеголев отмечает, что содержание записки варьируется в свидетельствах друзей Пушкина, и выражает сомнение в существовании записки. Доводы, которые приводит Щеголев, неубедительны. Николай приказал прочесть записку Пушкину, что и было исполнено Арендтом, а друзья только могли слышать ее текст или знать в пересказе от лиц, его слышавших. Так, например, в пересказе передает содержание записки Е. А. Карамзина в письме к сыну Андрею: «...государь написал ему карандашом записку в таких выражениях: *„Если судьба нас уже более в сем мире не сведет, то прими мое последнее и совершенное прощение и последний совет: умереть христианином! Что касается до жены и детей твоих то можешь быть спокоен, я беру на себя устроить их судьбу"*» (Карамзины. С. 170). Совет царя исполнить «христианский долг» не имел решающего значения. Записка Николая I только ускорила действие, на которое Пушкин уже дал согласие (см. вступ. статью и примеч. к воспоминаниям И. Т. Спасского, с. 176 наст. изд.). Большинство современников было тронуто жестом Николая I. Так, например, Д. Ф. Фикельмон писала: «Император, всегда великодушный и благородный в тех случаях, где нужно сердце, написал ему эти драгоценные строки» (П. в восп. 1974. Т. 2. С. 144). Но далекие от Пушкина светские люди относились к этому иначе. Характерна запись в дневнике П. Д. Дурново: «Это превосходно, но это слишком» (Теребенина Р. Е. Записи о Пушкине, Гоголе, Глинке, Лермо