В субботу вечером в видела несчастную Натали; не могу передать тебе, какое раздирающее душу впечатление она на меня произвела: настоящий призрак, и при этом взгляд ее блуждал, а выражение лица было столь невыразимо жалкое, что на нее невозможно было смотреть без сердечной боли. Она тотчас же меня спросила: „Вы видели лицо моего мужа сразу после смерти? У него было такое безмятежное выражение, лоб его был так спокоен, а улыбка была такая добрая!—не правда ли, это было выражение счастья, удовлетворенности? *Он увидел, что там хорошо"*. Потом она стала судорожно рыдать, вся содрогаясь при этом. *Бедное, жалкое творенье*! И как хороша даже в таком состоянии!
В понедельник, в день похорон, *т. е. отпевания*, собралась несметная толпа, желавшая на нем присутствовать, целые департаменты просили разрешения не работать, чтобы иметь возможность пойти помолиться, все члены Академии, художники, студенты университета, все русские актеры. *Конюшенная* церковь не велика, и туда впускали только тех, у кого были билеты, т. е. почти исключительно высшее общество и дипломатический корпус, явившийся в полном составе. (Один из дипломатов сказал даже: «Лишь здесь мы впервые узнали, что значил Пушкин для России. До этого мы встречали его, были с ним знакомы, но никто из вас — он обращался к одной даме — не сказал нам, что он — ваша народная гордость»). Вся площадь была запружена огромной толпой, которая устремилась в церковь, едва только кончилось богослужение и открыли двери; и ссорились, давили друг друга, чтобы нести гроб в подвал, где он должен был оставаться, пока его не повезут в деревню. Один очень хорошо одетый молодой человек умолял Пьера <Мещерского> позволить ему хотя бы прикоснуться рукой к гробу, тогда Пьер уступил ему свое место, и тот со еле тми его благодарил» (Карамзины. С. 171—172).
А вот как изображено поклонение Пушкину «второго общества» в письме Е. Н. Мещерской.
«...В течение трех дней, в которые тело его оставалось в доме, множество людей всех возрастов и всякого звания беспрерывно теснилось пестрою толпой вокруг его гроба. Женщины, старики, дети, ученики, простолюдины в тулупах, а иные даже в лохмотьях, приходили поклониться праху любимого народного поэта. Нельзя было без умиления смотреть на эти плебейские почести, тогда как в наших позолоченных салонах и раздушенных будуарах едва ли кго-нибудь думал и сожалел о краткости его блестящего поприща. Слышались даже оскорбительные эпитеты и укоризны, которыми поносили память славного поэта и несчастного супруга, с изумительным мужеством принесшего свою жизнь в жертву чести, и в то же время раздавались похвалы рыцарскому поведению гнусного обольстителя и проходимца, у которого было три отечества и два имени. Можно ли после этого придавать цену общественному мнению или, по крайней мере, мнению нашего общества, бросающего грязью в то, что составляет его славу, и восхищающегося слякотью, которая его же запачкает своими брызгами» (П. в восп. 1985. Т. 2. С. 389—390).
С. 269. его покинуть. В то время, когда Геккерен писал это письмо, его судьба была уже решена Николаем I и Вильгельмом Оранским. Оба монарха были раздражены поведением посланника еще до конфликта Пушкина с Геккернами. Геккерн в депешах правительству Нидерландов позволил себе сообщать о семейных делах своего монарха.
Н. Я. Эйдельман опубликовал письма Вильгельма Оранского (который был женат на сестре Николая I Анне) его августейшему шурину. Первые признаки раздражения против Геккерна видны уже в письме от 26 сентября (8 октября) 1836 г.: «Я должен сделать тебе, мой друг, один упрек, так как не желаю ничего таить против тебя. Как же это случилось, мой друг, что ты мог говорить о моих делах с Геккерном как с посланником или в любом другом качестве? Он изложил все это в официальной депеше, которую я читал, и мне горько было узнать таким путем, что ты думаешь о моих отношениях с твоей сестрой. Я надеялся до сей поры, что мои домашние дела по крайней мере не осудит никто из близких Анны, которая знает всю истину» (Эйдельман Н. Я. О гибели Пушкина. С. 199.) Очевидно, Николай I в своем письме постарался успокоить родственника, так как, отвечая ему 10(22) октября, Вильгельм Оранский пишет: «Я должен тебе признаться, что был потрясен и огорчен содержанием депеши Геккерна, не будучи в состоянии ни объяснить ситуации, ни исправить твою ошибку; но теперь ты совершенно успокоил мою душу, и я тебя благодарю от глубины сердца. Я тебе обещаю то же самое, при сходных обстоятельствах» (Там же. С. 207). Дуэль Пушкина с Дантесом оказа-тась удобным предлогом для того, чтобы избавиться от ставшего неугодным дипломата. 12(24) февраля Вильгельм Оранский отвечает Николаю на полученное от него известие о дуэли и роли Геккерна в дуэльной истории: «Дорогой Николай! Всего два слова, чтобы использовать проезд курьера, тем более, что Поццо <граф Поццо-ди-Борго, русский посол в Англии. — Я. JI.> послал его сюда по моей просьбе, не зная, что я имел бы случай отвечать на твое письмо о деле Геккерна через посредство стремительно возвращающегося Геверса, который вот уже три дня в пути.
Я пишу тебе очень поспешно: сегодня у нас святая пятница и приготовление к причастию.
Геккерн получит полную отставку тем способом, который ты сочтешь за лучший. Тем временем ему дан отпуск, чтобы удалить его из Петербурга.
Все, что ты мне сообщил на его счет, вызывает мое возмущение, но, может быть, это очень хорошо, что его миссия в Петербурге заканчивается, так как он кончил бы тем, что запутал бы наши отношения бог знает с какой целью». И, наконец, еще в одном письме от 8(20) марта 1837 г. находим такие слова: «Мне кажется, что во всех отношениях Геккерн не потеря и что мы, ты и я, долгое время сильно обманывались на его счет. Я в особенности надеюсь, что тот, кто его заменит, будет более правдивым и не станет изобретать сюжеты для заполнения своих депеш, как это делал Геккерн» (Там же). 1(13) апреля Геккерн покинул Петербург.
С. 271. Э. Г. Герштейн уточняет перевод: не высокопоставленные дамы, а «две весьма знатные дамы» („Deux dames de la plus haute distinction”) (комментарий в кн.: Ахматова. С. 239).
С. 271. броситься в его объятия... С. Л. Абрамович полагает, что Геккерн в этом месте своего письма невольно «проговорился» и что «с точки зрения Геккернов, такая ситуация была возможной. По их мнению,
Н. Н. Пушкина после появления анонимных писем могла быть отвергнута мужем, опозорена в глазах света, и это должно было толкнуть ее на сближение с Дантесом» (Абрамович. С. 80). Ближе к истине мнение Ахматовой, считавшей, что вся затея с анонимными письмами преследовала цель — удалить Н. Н. Пушкину из Петербурга (см.: Ахматова. С. 127).
С. 273. избегали посещать дом... Пушкина... Геккерн лжет. Он и его семья стремились к сближению с Пушкиными, но все их попытки наталкивались на решительный отказ Пушкина (см. примеч. на с. 520—521 наст. изд.).
С. 274. Мы видим, что Геккерн получил письмо во вторник, т. е. 26 января днем, ближе к вечеру (в доме Пушкиных, например, обедали в 6 часов),— это еще одно подтверждение того, что письмо Пушкина могло быть отправлено 26 утром (см. примеч. на с. 488—489).
С. 274. убедил... умереть христианином... В действительности Пушкин согласился исповедаться «по желанию родных и друзей» сразу, как только узнал, что рана его смертельна (см. воспоминания доктора Спасского, с. 176 наст. изд.). Геккерн вслед за царем создавал легенду о Пушкине — нехристе и бунтовщике.
С. 277. Это недатированная записка старшего Геккерна, написанная, как полагает Э. Герштейн, во время суда над Дантесом (см. ее комментарий в кн.: Ахматова. С. 239—240). Ее назначение, по-видимому,— уверить всех, кому она попадает в руки, в непричастности Дантеса (как и самого Геккерна) к анонимному письму. Впервые опубликована А. Поляковым (Поляков А. С. О смерти Пушкина: По новым данным. Пб., 1922) в неверном переводе. Щеголев приводит ее с теми же искажающими смысл ошибками. Приводим текст записки в переводе
Н. В. Бонди, как он дан в комментариях Э. Г ерштейн: «Если ты хочешь говорить об анонимном письме, я скажу тебе, что оно было запечатано красным сургучом. Сургуча мало, запечатано плохо. Печать довольно своеобразная, насколько я помню; „а“ посреди этой формы „А“ и множество эмблем вокруг „А“. Точно разглядеть эти эмблемы я не смог, так как, повторяю, запечатано было плохо. Помнится, что вокруг были знамена, пушки и т. п., но я не уверен. Помнится также, что они были с разных сторон, но в этом я тоже не уверен.
Ради бога, будь осторожен и за этими подробностями отсылай смело ко мне, потому что <сам> граф Нессельроде показал мне это письмо, которое написано на бумаге такого же формата, как и эта моя записка.
Мадам де Н. и графиня Софи Б. шлют тебе свои лучшие пожелания. Обе они горячо интересуются нами.
Да выяснится истина —это самое пламенное желание моего сердца. Твой душой и сердцем .
б<арон> де Г<еккерн>
Почему ты спрашиваешь обо всех этих подробностях? Доброй ночи, спи спокойно» (Ахматова. С. 240).
Имя одной из упомянутых в этом письме женщин не вызывает сомнения: «мадам де Н» —графиня М. Д. Нессельроде. О горячем сочувствии ее Дантесу писал П. А. Вяземский А. Я. Булгакову 8 апреля 1837 г.: «Под конец одна графиня Нессельроде осталась при нем <Геккерне>, но все-таки не могла вынести его, хотя и плечиста, и грудиста, и брюшиста» (Вяземский П. П. Собр. соч. Спб., 1893. С. 562). Другая «дама» — скорее всего, графиня Софья Александровна Бобринская.
Э. Г. Герштейн называет ее имя с уверенностью (см. ее коммент. в кн.: Ахматова. С. 240 и статью «Вокруг гибели Пушкина»/Новый мир. 1962. N° 2). С Герштейн согласилась Ахматова (Ахматова. С. 241). Поляков и Щеголев называют имя Бобринской предположительно, отдавая предпочтение Софье Ивановне Борх (см.: Поляков А. С. О смерти Пушкина. С. 212—215; наст, изд., с. 376). М. И. Яшин решительно отводит Бобринскую {Яшин. Хроника. N° 9. С. 169—171). Против кандидатуры Бобринской возражает и Н. Н. Петрунина (см.: Письма последних лет. С. 369). Мнение Герштейн подкрепляет одно место из письма Геккерна к барону Верстолку, которое опубликовано в книге Щеголева. 11 февраля (30 января) 1837 г.: «Нахожусь пока в неизвестности относительно судьбы моего сына. Знаю только, что император, сообщая эту роковую весть императрице, выразил уверенность, что барон Геккерен был не в состоянии поступить иначе» (с. 274 наст. изд.). Разговор Николая I с женой, скорее всего, дошел до Геккерна через Бобринскую. Бобринская была интимной подругой императрицы, часто с ней виделась и вела постоянную переписку (эта переписка опубликована Э. Герштейн в статье «Вокруг гибели Пушкина»), О сочувствии Дантесу свидетельствует и ее письмо к мужу от 25 ноября 1836 г. (см. выше), но написано оно до дуэли, когда сватовство Дантеса к Ек. Гончаровой могло рассматриваться как жертва, принесенная во имя возвышенной любви к жене поэта. Однако сочувствие Дантесу не означает, что Бобринская, как полагают Герштейн и Ахматова, была в стане врагов Пушкина. Сам Пушкин, как и его друзья Жуковский и Вяземский, относились к ней с неизменной симпатией. Вот что пишет о С. Бобринской Вяземский: «Графиня Софья Александровна Бобринская была женщиной редкой любезности, спокойной, но неотразимой очаровательности.