" содержания мемуаров Данжо и интереса к анекдоту (т. е. изображению нравов прошлой эпохи и современных) в дневнике Пушкина. Ясность в истолкование записи внесла Л. В. Крестова На основании матер налов, доказывающих, что Данжо воспринимался современниками Пушкина как писатель-обличитель и что его хроника имела значение для широких политических выводов, Крестова пришла к выводу, что, называя себя „русским Данжо", Пушкин сознательно выполнял ту роль, которую Данжо осуществил непреднамеренно" (Крестова Л. В. Почему Пушкин называл себя „русским Данжо"? К вопросу истолкования „Дневника"/77. Исслед. Т. 4. С. 276).
С. 373. Запись Корфа см. в кн.: П. в восп. 1974. Т. 1. С. 122. А. Ахматова считает, что „разговор царя с Натальей Николаевной был Для Пушкина чуть не последней каплей, переполнившей чашу", и что разговор этот означал, „что по-тогдашнему, по-бальному, по-зимне-дворскому жена камер-юнкера Пушкина вела себя неприлично" САхматова. С. 120). С. JI. Абрамович, комментируя этот разговор, пишет: „И слова благодарности, с которыми обратился к царю Пушкин, не случайно запомнились Николаю I навсегда То, что сказал поэт, в сущности, было немыслимой дерзостью. Примерно так же поблагодарил Пушкин за три года до этого великого князя Михаила Павловича, поздравившего его с камер-юнкерством: „Покорнейше благодарю, ваше высочество; до сих пор все надо мною смеялись, вы первый меня поздравили". В благодарственных словах поэта, записанных в 1848 г. Корфом, угадывается та же игра в простодушие, едва прикрывавшая откровенную дерзость. С членами императорской семьи никто, кроме Пушкина, не осмеливался говорить в таком тоне" (.Абрамович. С. 182—183).
С. 375. Он был похож на блуждающий огонек (фр.).
С. 377. m-lle Гончаровой. Правильно: М-г Гончарова (см. примеч. на с. 477 наст. изд.).
С. 378. Avec ипМ. — с М. (фр.).
С. 379. Все общество (фр.).
С. 379. Всегда и везде все те же (фр.).
С. 379. У нас естественно возник сюжет (фр.).
С. 379. развлечениях (фр.).
С. 379—380. Щеголев цитирует письмо Андрея Карамзина родным от 26 июня (8 июля) 1837 г. (полный текст см. с. 528—529).
С. 381. бесспорные свидетельства Щеголева оказались несостоятельными (см. выше, примеч. на с. 477 наст. изд.).
С. 381. Щеголев имеет в виду Софью Петровну Свечину (урожд. Самойлову, 1782—1857), жену Николая Сергеевича Свечина (1759— 1857), бывшего петербургского военного губернатора, проживавшего с 1815 г. с женой в Париже. С. П. Свечина перешла в католичество и имела в Париже широко известный католический салон.
С. 382. Это совпадение, вопреки мнению Щеголева, подтверждает догадку Ахматовой, что мы имеем дело с „версией Дантеса", которую тот распространял среди близких ему людей.
С. 383. другого черновика... Щеголев цитирует второй перебеленный текст письма Пушкина к Геккерну, писавшегося между 17 и 21 ноября и разорванного 25 января, когда на основе этого текста Пушкин написал оскорбительное письмо Геккерну, вызвавшее дуэль. Приводим этот текст в более правильном чтении и переводе Н. В. Измайлова: „...удар, казавшийся <....><ано>нимное письмо было составлено
<..> я получил три экземпляра <....> был разослан <.....> было
сфабриковано с такой неосторожностью <....> первого взгляда я напал на сле<д><..><ав>тора Я больше не беспокоился об этом, я был <„> найду негодника" (Письма последних лет. С. 204. Здесь же, на с. 356, см. сопоставительный анализ ноябрьского и январского писем).
С. 384. Скандал (фр.).
С. 385. Щеголев исходит из предположения, что это письмо к Бенкендорфу было отправлено Пушкиным по назначению. В действительности оно было найдено в кабинете Пушкина после его смерти и адресовано Бенкендорфу (см. примеч. на с. 483—484 наст, изд.), а не Нессельроде, как пишет Щеголев ниже.
Когда книга Щеголева была уже в наборе, он нашел документ,' вносящий новый эпизод в историю дуэли. Это следующая запись в камер-фурьерском журнале, сделанная 23 ноября 1836 г.: „10 минут 2-го часа его величество одни в санях выезд имел прогуливаться по городу и возвратился в 3 часа во дворец. По возвращении его величество принимал генерал-адъютанта графа Бенкендорфа и камер-юнкера Пушкина". По поводу этой записи Щеголев писал: „У нас не было никакого представления об этом свидании в неурочное время поэта с царем в присутствии шефа жандармов. Никто из трех лиц, беседовавших 4 ноября в 4-м часу дня 23 ноября 1836 года в царском кабинете в Зимнем дворце, не проговорился ни одним словом об этом свидании, и если бы бесстрастный камер-фурьер не записал о нем в свой журнал, тайна свидания схоронена была бы на век. Чем вызван был этот чрезвычайный прием, о чем шла речь —мы можем строить только предположения. Попытаемся их высказать. Чрезвычайность приема (после окончания обыкновенного приема, после царской прогулки, в необычное время) свидетельствует о чрезвычайности тех обстоятельств, которые заставили шефа жандармов привести с собой камер-юнкера Пушкина. И, понятно, важность была не в событиях частной жизни Пушкина (из-за этого не стоило бы беспокоить государя!), а в чем-то, совершенно выходящем из пределов. Но вспомним слова Пушкина, сказанные им в салоне княгини В. Ф. Вяземской: „Я знаю автора анонимных писем, и через неделю вы услышите, как будут говорить о мести, единственной в своем роде; она будет полная, совершенная". Вспомним, каким изобразил Пушкина граф Соллогуб, прослушавший 21 ноября его письмо к Геккерну: «<„> Мне кажется, не противоречащим истине будет предположение, что Пушкин доставил-таки начальству <„> свое заявление о том, что автором диплома, позорящего честь и его, Пушкина, и самого царя, является голландский посланник <..>. Создавался неслыханный скандал. Можно предполагать с полной вероятностью, что Бенкендорф попытался урезонить, успокоить Пушкина, но он был в таком настроении, когда никакие резоны на него действовать не могли. Оставался один верховный судья —сам царь. Только он один и мог предотвратить катастрофу. Но ведь и Пушкин жаждал этого свидания <..>. Надо думать, что Пушкин осведомил царя о своих семейных обстоятельствах, о дипломе (как тут себя почувствовал Николай!) и об Геккерене — авторе диплома. Результаты свидания? Они ясны. Пушкин был укрощен, был вынужден дать слово молчать о Геккерене. Его отмщение Геккерену не получило огласки, но на царя известное впечатление он произвел—тут Николай должен был сообразить дальнейшие последствия своих ухаживаний за Натальей Николаевной и оценить поступок голландского посланника <..> с полной уверен-, ностью можно теперь утверждать, что Николай не был неосведомленным относительно происходившего: наоборот, он знал о деле Пушкина больше, чем его друзья, Жуковский и Вяземский. Уж никак нельзя утверждать, что Николай был тут не при чем". „Правда,—заключает Щеголев, —мои выводы—только предположения, но предположения естественные, вытекающие из хода событий, как оно представляется на основании последних моих разысканий" (Щеголев П. Е. Из жизни и творчества Пушкина. М.; Л.. 1931. С. 145—146. Впервые/Огонек. 1928. Ns 24. С. 4-5).
Щеголев считал, что письмо к Бенкендорфу было отослано, а затем и последовал вызов поэта во дворец. Такая точка зрения надолго Утвердилась в пушкиноведении. Однако теперь известно, что письмо адресат получил только после смерти поэта (см. выше, примеч. на с. 483 наст. изд.). Таким образом, не все предположения Щеголева сходятся с фактами. Приводя отрывок воспоминаний Соллогуба, он опускает место, где говорится о последующих действиях Соллогуба. Соллогуб пишет, как он поехал к В. Ф. Одоевскому, где нашел Жуковского, как „рассказал ему про то, что слышал". Жуковский испугался и обещал остановить отсылку письма (Я. в восп. 1974. Т. 2. С. 304). Одоевский жил в Мошковом переулке, в нескольких шагах от квартиры Пушкина на Мойке. Жуковский, конечно, сразу же, не откладывая на завтра, поспешил к Пушкину. Результатом его посещения и было, по-видимому, общее их с Пушкиным решение — просить аудиенции у государя. Только так можно объяснить, почему эта аудиенция состоялась (при неотосланном письме Пушкина к Бенкендорфу). Итак, была аудиенция, был разговор Пушкина с царем, скорее всего, с глазу на глаз, а не вместе с Бенкендорфом; в результате этого разговора Пушкин не стал посылать Геккерну приготовленное письмо и дал обещание не провоцировать дуэль. Все это составляет значительное звено в истории преддуэльных событий. Однако пунктуальный Жуковский в своих точных заметках все эти события опускает. Высказывалось мнение, что об аудиенции во дворце и об обещании не драться, которое Пушкин дал царю, Геккерны знали, что об этом могла рассказать Дантесу его невеста Екатерина Гончарова (Абрамович. С. 178). Заметки Жуковского убеждают нас, что свидание с царем держалось в строжайшей тайне. Жуковский не сказал о нем секунданту Пушкина Соллогубу, который предупредил его об опасности, больше того, он не доверил тайну свидания своим заметкам. Не удивительно поэтому, что об аудиенции не упоминает никто из современников. Они знают, что Пушкин когда-то дал царю слово (за нарушенное слово Пушкин перед смертью просил у царя прощения), но не знают, при каких обстоятельствах это слово было дано. Вяземский рассказывал Бартеневу, как царь, „встретив где-то Пушкина, взял с него слово, что, если история возобновится, он не приступит к развязке, не дав знать ему наперед" (Я. в восп. 1974. Т. 2. С. 161). О слове поэта, данном царю, писала и Е. А. Карамзина сыну Андрею: „После истории со своей первой дуэлью Пушкин обещал государю больше не драться ни под каким предлогом, и теперь, когда он был смертельно ранен, он послал доброго Жуковского просить прощения у государя в том, что не сдержал слова..." (Карамзины. С. 170). Что хотел скрыть Жуковский от тех, кому попадутся в руки его заметки? Наиболее вероятный ответ: роль, которую играл император в дуэльной истории. Царь знал об опасности, грозящей поэту, и не уберег его. Взяв с Пушкина слово, Николай, очевидно, в свою очередь, дал поэту какие-то обещания или заверения. Может быть, приструнить наглого кавалергарда, может быть, найти улики против составителя пасквиля, может быть, выразить свое неудовольствие дипломату. Запись о событиях после первого вызова Жуковский делал в январе 1837 г. В это время уже было ясно, что своего обещания царь не сдержал.