С величайшим почтением г. полковник, имею честь быть Вашим нижайшим и покорнейшим слугой.
Барон Георг Геккерен.
Петербург 26 февраля 1837.
.Господину-полковнику Бреверну [флигель] адъютанту его императорского величества. Петербург. От барона Геккерена».
А. С. Поляков дал анализ и комментарий к этому письму. К его замечания^ добавим следующее. Хронология Дантеса очень точна.
Он пишет: «16 января, на следующий день после бала, который был у княгини Вяземской»... Совершенно точно: А. И. Тургенев записал о бале у Вяземских, бывшем именно 15 января... «Детский бал у кн. Вяземской (день рожденья Наденьки), любезничал с детьми, маменьками и с гувернантками. Стихи Пушкина к гр. Закревской. Вальсировал. Барант о Benj. Constant... Пушкина и сестры ее». Запись, намекающая на какой-то инцидент: Пушкина и сестры ее. Бал у Баранта, о котором идет речь в письме Дантеса, был 14 января. Опять А. И. Тургенев записал под этим числом: «Бал у французского посла. Прелесть и роскошь туалетов. Пушкина и сестры ее, сватовство...» Угрозу Пушкина, о которой Дантес упоминает в начале письма (Пушкин говорил «Берегитесь» и т. д.), едва ли не нужно возвести к тем словам, которые, по свидетельству Жуковского, Пушкин говорил княгине Вяземской: «Я знаю автора анонимных писем, и через неделю вы услышите, как будут говорить о мести, единственной в своем роде» (см. нашей книги стр. 99).
Об угрозе Пушкина сообщила Дантесу его жена со слов m-me Валуевой.
M-me Валуева — доч^ княгини Вяземской, Марья Петровна, — могла слышать об этом от матери или даже и сама присутствовать при разговоре Пушкина с матерью.
IX. ПИСЬМА БАРОНА ГЕККЕРЕНА ГРАФУ К. В. НЕССЕЛЬРОДЕ
Подлинные письма хранились в общем архиве министерства иностранных дел. Подлинный, французский текст опубликован впервые в первом издании настоящей книги, а в русском переводе они опубликованы были еще раньше в статье П. Е. Щеголева: «Дуэль Пушкина с Дантесом» («Истории, вестн.», 1905 г., март) и в книге: «Пушкин». Очерки (Спб., 1912) и в этом же переводе даются в настоящем издании.
При первых двух письмах (от 28 и 30 января 1837 года) барон Геккерен препроводил графу Нессельроде все документы, которые должны были поселить в императоре Николае и графе Нессельроде убеждение, что Дантес не мог поступить иначе, чем поступил. Барон Геккерен очень дорожил этими документами и, не получив их до своего отъезда, настойчиво требовал их возвращения. Из Гааги он писал 27 мая н. ст. 1837 года своему заместителю в Петербурге Геверсу: «Будьте добры отправиться от моего имени к графу Нессельроде и скажите ему, что я не нашел здесь бумаг, которые он обещал мне выслать и которые касаются события, заставившего меня покинуть Россию. Эти бумаги моя собственность, и я не допускаю мысли, чтобы министр, давший формальное обещание их возвратить, пожелал меня обмануть. Потребуйте их и пошлите их мне немедленно же: документов числом пять».
Из официальных документов мы знаем, что презус военно-судной комиссии по делу о дуэли полковник Бреверн 8 февраля получил от графа Нессельроде два полученных им от барона Геккерена письма Пушкина: одно —от 17 ноября 1836 года и другое —от 26 января 1837 года.
9 февраля эти письма были доложены в комиссии; с них были сняты копии, а подлинники, по требованию графа Нессельроде от 28 апреля того же года, были возвращены сему последнему 1 мая522.
26 мая граф Нессельроде отправил нашему посланному в Гааге пакет с документами для вручения барону Геккерену.
Барон Геккерен передал графу Нессельроде пять документов; в военно-судную комиссию Нессельроде передал только два документа из пяти.
Три документа остаются нам неизвестными.
Что они заключали?
Если бы они говорили что-либо в пользу Пушкина, Геккерен, конечно, не передал бы их Нессельроде. Но почему Нессельроде не препроводил эти три документа в судную комиссию?
Возможно одно предположение: не заключали ли они что-либо, компрометирующее Пушкина или жену?
Мы никак не можем согласиться с автором биографии Дантеса в «Сборнике биографий кавалергардов 1825—1904 гг.» (Спб., 1908, стр. 91), предполагающим, что «остальные три документа были черновые трех записок д’Аршиака Пушкину с требованием указать своего секунданта.
Черновйки эти не были переданы Нессельродом суду именно потому, что д’Аршиак принадлежал к дипломатическому кругу». Во-первых, такое предположение представляется совершенно произвольным; во-вторых, Нессельроде вручал документы презусу 8 февраля, а д’Аршиак уехал за границу 2 февраля; в-третьих, никакой компрометации д’Аршиака от передачи его черновых писем не могло произойти, ибо беловые-то находились в' бумагах Пушкина и могли быть все равно доложены суду, как это и случилось, правда, несколько позже.
Из двух поступивших в суд документов подлинник одного оказался в архиве потомков Дантеса. Где находится подлинник другого — именно письма Пушкина к барону Геккерену от 26 января 1837 г. («Переписка Пушкина», т. III, стр. 444, Ne 1138) и где находятся три неизвестных нам документа, выяснить нам не удалось.
В секретном досье III отделения нашлось письмо барона Геккерена Жоржу Геккерену. Вряд ли это письмо из числа трех документов, представленных Геккереном-старшим графу Нессельроде. Оно могло попасть в III отделение и помимо воли Г еккерена. Это письмо перепечатывается в XII разделе этой главы.
' 1.
Господин граф! Имею честь представить вашему сиятельству прилагаемые при сем документы, относящиеся до того несчастного происшествия, которое вы благоволили лично повергнуть на благоусмотрение его императорского величества.
Они убедят, надеюсь, его величество и ваше сиятельство в том, что барон Геккерен был не в состоянии поступить иначе, чем он это сделал.
Примите уверения и проч.
Барон де Геккерен
С.-Петербург. 28 января 1837 г.
Вот, граф, документ, которого не хватало в числе тех, что я уже имел честь вам вручить.
Окажите милость, соблаговолите умолить государя императора уполномочить вас прислать мне в нескольких строках оправдание моего собственного поведения в этом грустном деле; оно мне необходимо для того, чтобы я мог себя чувствовать вправе оставаться при императорском дворе, я был бы в отчаянии, если бы должен был его покинуть; мои средства невелики, и в настоящее время у меня семья, которую я должен содержать. Примите уверения и проч.
Барон де Геккерен
Суббота, утро523.
Тысяча благодарностей, граф, за дружеское письмо, которое вы мне только что написали. Я увидел здесь то благорасположение, которому многочисленные доказательства вы мне давали в течение многих лет. Но слишком поздно, моя просьба отправлена. Вчера я просил короля соизволить на мое отозвание, и сегодня дубликат этой просьбы отправляется почтой. Я чувствую, что я должен был сделать то, что сделал, и совершенно не жалею об этом. Я рассчитываю получить от вас известие в ближайшую субботу и поэтому я буду иметь, быть может, удовольствие вас видеть.
Примите и проч.
Барон де Геккерен.
3 февраля 1837 г.
Неофициально.
С.-Петербург 1 (13) марта 1837 г.
Господин граф!
После события, роковой исход которого я оплакиваю более, чем кто бы то ни было, я не предполагал, что должен буду обратиться к вам с письмом, подобным настоящему. Но раз я вижу, что вынужден сделать это, у меня мужества хватит. Честь моя, и как частного человека, и как члена общества, оскорблена, и я не замедлю дать вам некоторые объяснения.
Когда после кончины Пушкина мой сын был арестован, как совершивший уголовное преступление, предусмотренное законом, чувства самой элементарной порядочности не допускали меня бывать в обществе. Такое поведение, вполне естественное при данных обстоятельствах, было неверно истолковано; его сочли за молчаливое сознание какой-то вины, которую я будто бы чувствовал за собою во всем совершившемся. Многоуважаемый граф! Моя совесть смело заявляет, что я ни на одну минуту не переставал поступать так, как должно, и ваше сиятельство разделите это убеждение, если пожелаете уделить мне несколько минут своего внимания. Итак, общество не нашло бы неприличным, если бы я при подобных обстоятельствах стал принимать участие во всех его развлечениях, посещал все балы, привлекал на себя всеобщее внимание и тем поддерживал живость воспоминаний, еще не успевших улечься. Значит, меня упрекают в том, за что должны были бы, казалось, чувствовать признательность.
Единственным моим ответом на подобные инсинуации могло бы быть появление снова в обществе. Я заставил бы умолкнуть в себе голос крови; я сумел бы не отдаться во власть своему семейному горю и тревогам. Вооруженный сознанием исполненного долга, я явился бы, чтобы лично отражать нападки, на которые мне нельзя долее отвечать презрением, хотя они порождены лишь праздностью или недоброжелательством, от которого меня могло бы избавить мое прошлое во время столь долгого пребывания в столице.
Но клевета могла дойти до сведения государя; она могла поселить на мой счет некоторые сомнения в уме августейшего монарха; боязнь
этого оправдывает объяснения, которыми я хочу отразить обвинения, павшие на меня.
Итак, я должен положиться только на самого себя, чтобы опровергнуть клевету, предметом которой я сделался.
Я якобы подстрекал моего сына к ухаживаниям за г-жею Пушкиной. Обращаюсь к ней самой по этому поводу. Пусть она покажет под присягой, что ей известно, и обвинение падет само собой. Она сама сможет засвидетельствовать, сколько раз предостерегал я ее от пропасти, в которую она летела, она скажет, что в своих разговорах с нею я доводил свою откровенность до выражений, которые должны были ее оскорбить, но вместе с тем и открыть ей глаза; по крайней мере, я на это надеялся.
Если г-жа Пушкина откажет мне в своем признании, то я обращусь к свидетельству двух особ, двух дам, высокопоставленных и бывших п