Борейша622. Сам Голынский родился в 1770 году, служил в военной службе, в 1797 году был командиром сибирского драгунского полка, а в 1802 г. уже служил по выбору дворянства черниговским поветовым маршалом, в 1810 году произведен в статские советники, а в 1814 году он обратился к управляющему министерством полиции С. К Вязмитинову с просьбой о помещении его в статскую службу по министерству полиции без жалования. По приказанию Вязмити-нова он был зачислен чиновником для исполнения особых поручений. Перед смертью он состоял председателем совета при министре внутренних дел. В 1820 году он издал «Всеобщую географию» в двух частях623, с 1824 по 1831 годы был председателем V отделения Вольно-Экономического общества, отделения, имевшего попечение о сохранении здоровья человеческого и всяких домашних животных. Здесь он занимался вопросами оспопрививания и пожертвовал на это дело 5000 руб624.
Из многочисленного потомства, оставленного Голынским, наше внимание привлекают две старшие дочери: Ольга (в 1813 году, по послужному списку отца) пяти лет и Любовь (в этом же году) одного года. Ольга Викентьевна Голынская —та самая, которая вышла в 1836 году замуж за приехавшего в Россию французского журналиста Леве-Веймара, автора благожелательной памяти Пушкина статьи в «Journal des Debats»625. Любопытные о Голынской сведения находим в письме сестры Пушкина Ольги Сергеевны к отцу Сергею Львовичу от 2 ноября 1836 года: «Вы пишете мне о браке m-lle Гончаровой (выходившей за Дантеса), а я сообщу вам о браке ее кузины m-lle Голынской. Помните вы бывшую невесту Погодина (генерал-интендант действующей армии), она объехала Европу совсем одна в поисках приключений, вернулась из Парижа под вымышленным именем в сопровождении молодого французского маркиза, посмеиваясь над светом и в особенности над стариком Погодиным, который осыпал ее деньгами и подарками. Она проездом сейчас здесь и замужем —за кем бы вы думали —за известным Леве-Вей-маром! Говорят, она глупа, а я думаю, что она очень умна: ей 34 года, она некрасива, быть три раза просватанной и выйти замуж за Веймара —в самом деле, это не так глупо!»626 В 1836 году она уехала вместе с мужем из России; Леве-Веймар был не только журналистом, но и дипломатом. Он поддерживал русские связи; находим о нем много упоминаний и в дневниках А. И. Тургенева, и в его письмах к кн. П. А. Вяземскому о нем и о его жене, о последней довольно странного характера. Так, 2 января 1839 года
Тургенев сообщал, что он, утром получив от князя Вяземского поручение к Леве-Веймару, пошел «в Веймар, но уже не застал Льва, а львица еще покоилась в объятиях Морфея, avec un М.»'.
По-видимому, Ольга Голынская не была банальной светской женщиной и не скрывала своих свободных нравов. О сестре Любови знаем меньше, но то, что знаем, свидетельствует также о большой легкости нравов. Поразительное известие о чете Борх идет от Пушкина. В библиотеке М. Н. Лонгинова, находящейся ныне в Пушкинском доме, оказался экземпляр известной книжки Аммосова о «Последних днях жизни Пушкина». Лонгинов внимательно прочел эту книжку —он писал о ней отзыв для «Современной летописи» —и сделал на листках, вклеенных в книгу, некоторые фактические дополнения: так, он вписал текст пасквиля, пометив его в серии документов под № XIV, а под № XVII записал: «Подробности о переезде Пушкина и Данзаса от кондитерской Вольфа до места поединка». Подробностей записано М. Н. Лонгиновым две: одна воспроизведена Лонгиновым в рецензии на книгу Аммосова627, другая — оглашается сейчас впервые в печати: «По дороге им попались едущие в карете четверней граф И. М. Борх (см. о нем приложение 14)628 с женой р. Голынской. Увидя их, Пушкин сказал Данзасу: «Voila deux menages exemplaires» (Вот две образцовых семьи) и, заметя, что Данзас не вдруг понял это, он прибавил: «Ведь жена живет с кучером, а муж — с форейтором»629. Пушкин отразил в своей фразе светскую молву, сказал что-то общеизвестное и непонятное только для Данзаса, служившего вне Петербурга и жившего здесь только наездами.
Так вот кто такой —граф Иосиф Борх, непременный секретарь ордена рогоносцев, он был из круга «астов», как говорили тогда. Вспомним признание кн. А. В. Трубецкого о том, что в 30-х годах в высшем петербургском свете было развито бугрство и что Дантес был связан с Геккереном на этой почве630. Да, это было распространенным явлением в Петербурге среди высшего света — преимущественно в дипломатическом кругу. Поставляли «астов» и два учебных заведения: пажеский его величества корпус и школа гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, в которой учился Лермонтов. Сохранилась значительных размеров рукописная стихотворная литература на педерастические темы, процветавшая в школе гвардейских подпрапорщиков, целые поэмы, среди них немало произведений пера Лермонтова. Они, конечно, никогда не появятся в печати и останутся только историческим свидетельством своеобразного великосветского эротизма. В дальнейшем изложении нам еще не раз придется встречаться с общественной группировкой по «ас-гическому» признаку.
О жене Борха «с кучером» встречаем ряд сведений в письмах Андрея Николаевича Карамзина к матери Е. А. Карамзиной, писанных летом 1837 года' из Баден-Бадена.
На несколько мгновений перенесемся в этот курорт, излюбленный русской знатью. Русская аристократия по сезонам всегда переполняла его; так было и в летний сезон 1837 года —после убийства Пушкина. Тут сошлись все наши, tout le monde: и А. О. Смирнова с мужем, и кн. Ольга Долгорукая, и господин Платонов, безнадежно влюбленный в Смирнову, и чета Киселевых, и граф Лев Соллогуб, и Свистуновы, и Радзивилл, и Полуектова, и графиня Панина... Словом, все. И все они sont toujours et partout les memes. Тут же и Дантес с женой, и старый Геккерен, и графиня Борх с мужем631. На короткое время наезжал и великий князь Михаил Павлович. Прогулки, танцы, балы, приемы... Андрей Карамзин познакомился с ней, с графиней Борх, 25 июня на празднике русской колонии в день рождения Николая. «За обедом, — пишет он матери,— я сидел между Полуектовой и графиней Борх, с которой тут же познакомился. Nous avions un sujet tout trouve, Emest Штакельберг. Скажите ему, что она сперва очень покраснела, но потом обошлось, и так как нам обоим беспрестанно подливали, то к концу обеда мы стали очень откровенны. Она очень хороша». Она очень понравилась Карамзину, и у него нет для нее других эпитетов, как: миленькая, прелестная, хорошенькая. Он был ее спутником в partie de plaisir, кавалером в танцах. Но мужа он не выносил, он аттестовал его несносным, грубым, глупым и просто «умником» в кавычках. «В последнее воскресенье, — писал Карамзин матери, — ездил я верхом с графиней Борх... на высокую гору. Мы все были веселы и довольны, одна бедная и милая графиня беспокоилась от того, что муж, ехавший за нами в коляске, не мог следовать по дурной дороге и был принужден воротиться... Кислая фигура de се vilain avorton de man наводила уныние на все общество». Avorton de man —хорошее прозвище для рогоносца, живущего с- форейтором, avorton — выкидыш, недоносок, выродок — муж-выкидыш, муж-недоно-сок! И среди этого русского общества царил Дантес. Карамзин встречался с ним на общих забавах и удовольствиях. Дантес участвовал и в этой поездке с Карамзиными и четой Борх: «За веселым обедом в трактире, подстрекаемый шампанским, он довел нас до судорог от смеха». На балу в присутствии семьи герцога Баденского Дантес предводительствовал мазуркой в паре с графиней Борх. А вот и русский бал у Полуектовой... «Странно было,— писал Карамзин, —мне смотреть на Дантеса, как он с кавалергардскими ухватками предводительствовал мазуркой и котильоном, как в дни былые». А у рулетки торчал старый Геккерен! Блестящая иллюстрация к лицемерным утверждениям о том, как отвернулись все русские, бывшие в Бадене, от убийцы Пушкина.
А вот и еще одно неизвестное в литературе и заслуживающее всяческого доверия свидетельство об отношении к Дантесу и Пушкину государева брата великого князя Михаила Павловича. Это свидетельство принадлежит князю Одоевскому и извлечено из его дневника: «Встретивши Дантеса (убившего Пушкина) в Бадене, который, как
богатый человек и барон, весело прогуливался с шляпой на бек-рень, Михаил Павлович три дня был расстроен. Когда графиня Соллогуб-мать, которую он очень любил, спросила у него о причине его расстройства — он отвечал: «Кого я видел? Дантеса!» — «Воспоминание о Пушкине вас встревожило?»— «О нет! туда ему и дорога!» — «Так что же?» —«Да сам Дантес! бедный! — подумайте, ведь он солдат».
Все это было, — добавляет Одоевский, хорошо лично знавший Михаила Павловича,— в нем —не притворство; но таков был склад его идей»'.
Вот все наши сведения о графине Любови Борх. Мы еще знаем, что графиня Эмма Борх, рожденная Голынская, умерла 11 марта 1868 года и похоронена в Париже на кладбище Montmorency632.
Но «по царственной линии» для Борха пока нет материалов633.
VI.
Но если даже с Борхом по царственной линии и ничего не выходит, все же у нас достаточно оснований для предположения, что анонимный пасквилянт наносил язвительную рану чести Пушкина намеком на Николая. Если мы допустим такое предположение, то для нас станет понятным и участие посла Геккерена в фабрикации пасквиля. Обвинение Геккерена в составлении диплома, резкое и решительное, идет от Пушкина, но это обвинение страдает психологической неувязкой, пока мы думаем, что пасквиль метил в Наталью Николаевну и Дантеса. Трудно принять, что Геккерен хотел навести ревнивое внимание Пушкина на любовную игру своего приемного сына: не мог же он думать, что Пушкин пройдет молчанием такой намек. А вот направить через анонимный пасквиль намек на царя —это выдумка, достойная дипломата, и автор ее, по собственному соображению, должен был остаться в состоянии полной неуязвимости. Мотивы, толкавшие Геккерена на учинение неприятности Пушкину, ясны.