– А вы еще сидите в своем кресле, Пикар? – затягивая подпругу, я обернулся к полковнику (воистину, лучше было не стоять к нему спиной!). – Что ж вы не тушите пожар? А, господин тайный дознаватель? Здесь уже попахивает предательством нации!
Я погрозил полковнику пальцем и продолжал седлать коня.
Пикар подошел ко мне вплотную.
– Знаете, я вам больше скажу. Предательством нации пахнет вообще все. И везде.
В его словах сквозила явно выстраданная философская нота.
– Да что вы говорите? – Я затянул вторую подпругу.
– Возвращайтесь быстрей из Петровского замка.
– Будете скучать?
– Вы – тоже.
Я, приостановившись, усмехнулся:
– А если я доложу императору все о родовом тайнике и о ваших проделках? Не поменяемся ли мы с вами местами в пыточной комнатке?
Пикар не отвел взгляда – пялился все так же насмешливо.
– Не доложите. Это можно было сделать либо сразу – и еще во Франции! – либо уже никогда. Заложив меня, тем самым вы признаете, что сами собирались утаить ваше сокровище от любимой империи, и весь героизм нашего великого похода для вас – просто пустой звук! Наполеон таких обид не забывает. Да и доказательств против меня у вас нет. Не говоря уже о втором футляре. В итоге, лишите себя сразу и всего – и карьеры, и богатства.
Что-что, а логику и даже психику противника этот прованский выскочка просчитывал на пять ходов вперед.
– Вы предлагаете довериться вам? – невинно улыбнулся я. – Разве после того, как мы обменяемся свитками, мне не насыплют крысиного яда в бургундское? Или вам проще пристрелить меня в затылок в первом же бою?
Пикар рассмеялся своим скрипучим, хотя и не лишенным обаяния, смехом и похлопал меня по плечу:
– Возвращайтесь, Бекле. Я вас научу, как защититься от меня. С этого дня, как ни странно, я тоже в этом заинтересован.
После этого он развернулся и пошел через пустынную площадь уверенным солдатским шагом.
Я вытер пот со лба. На другом конце площади Пикар, не оборачиваясь, щелкнул пальцами и к нему тут же присоединился соглядатай, вынырнув из-за куста.
Я задумчиво смотрел им вслед…
Через площадь промчались с какими-то баулами, видимо, «спасенными из огня», мои однополчане. И я вдруг только теперь смекнул, что мне напоминает вся эта их беготня с мешками, сумками и ящиками с момента нашего вступления в Москву…
Лет двадцать назад мирные крыши Парижа овевал ветер свободы, равенства и братства. А чуть ниже якобинцы в малиновых повязках и просто горожане в засаленных и драных сюртуках так же рыскали, что-то искали, выгребали из шкафов и сундуков, отламывали, заворачивали, волокли…
Я, как сейчас помню, трехлетний, сидел на горшке, когда раздался страшный треск ломаемых дверей, в столовой со звоном просыпались на пол ложки, вилки, хрусталь, а в мою спальню вбежал революционер-якобинец «с пылающим взором» и начал потрошить шкафы.
Я, не слезая с горшка, передвинулся в угол, за огромный комод. Оттуда в приоткрытую дверь была видна гостиная, где хозяйничали два других революционера, а мой отец, попыхивая длинной трубкой, покачивался в кресле-качалке с самым философским видом.
Якобинцы как раз опрокинули перед ним навзничь буфет, и отец запыхал трубкой чаще. Революционер, наведавшийся в мою комнату, добрался до комода, увидал меня, быстро щелкнул ногтем по горшку подо мной, сказал «фарфор» и, недолго думая, столкнул меня с горшка. А верней, выхватил его у меня из-под попы – да так резко, что я шмякнулся об пол.
Я подумал и даже не заплакал. Но, помню, крикнул в дверь гостиной с изумленным любопытством:
– Папа, а почему дядя такой злой? Почему он все отнимает, даже мою каку?
– Он не злой, сынок! – с пафосом крикнул отец в ответ. – Он в своем праве! Мы с тобой присутствуем на великом событии – праздновании торжества свободы, равенства и братства…
В это время кто-то грубо оттолкнул отца с дороги. При этом кресло его прокрутилось вокруг оси, и отец, как ни в чем не бывало, продолжил свои объяснения:
– Ну, конечно, не с феодалами братство, а между собой… – сказал он, как бы примиряя свои слова с грубостью непрошенного гостя.
В это время два якобинца начали яростно отбирать друг у друга соболью шубу, отрывая рукава и пиная друг друга.
– …и это – великий процесс, – вещал отец, – торжества свободной частной воли над предрассудками феодализма!
В этот миг, как воплощенное торжество частной воли над всеми предрассудками, из столовой вылетели грязные портки одного из «борцов за свободу», и тут же раздался крик мамы.
Тут стоическое спокойствие отца отчасти было поколеблено.
Вбежав в столовую, я увидел, как отец приставил пистолет к кудлатой башке дядьки, нависшего над мамой.
Тот, воздев руки и даже кланяясь и извиняясь, но с недоброй ухмылкой стал пятиться к дверям. И вдруг, уже у выхода, выхватил из рукава нож и метнул в отца.
Отец же с проворством, которого я меньше всего ждал от него, уклонился (нож воткнулся в картину в дюйме от его головы!) и выстрелил.
Якобинец рухнул, даже не пикнув.
Вместе с мамой отец быстро загрузил его в освобожденный другими грабителями шкаф. Так как во всем доме стоял грохот и треск падающих и ломаемых шкафов, дверей, комодов, на хлопок отцовского выстрела, видимо, никто не обратил внимания.
Но едва мои родители успели прикрыть дверцы шкафа, через гостиную промчались еще трое якобинцев.
Сидя на дверцах упавшего шкафа, отец и мать проводили их взглядами. Причем, у матери взгляд был полон ужаса, а у отца – восхищения.
– «Демократия приходит опоясанная бурей», говорит Карлейль! – воскликнул отец.
– Хорошо, но что мы будем есть? – спросила мама.
– Мы будем трудиться!
– Не смеши… Ты умеешь печь булки или тачать сапоги? По-моему, только делать долги – твоё основное уменье!
– Ну, на первое время, пока мы не научимся ремеслам… – отец поскреб растрепавшиеся букли и вдруг хлопнул себя по лбу. – У меня же в России осталось имение, под самой Москвой! Надо поехать и продать его!
– И как можно скорее! – подхватила мама. – Пока свобода и равенство не добрались туда раньше. Мы с Жаном, – она погладила меня по голове, – составим тебе чудную компанию. Знаешь, хотелось бы немного отдохнуть среди предрассудков феодализма!..
Из журнала Таисии (в послушании Анны)
Трубецкой-Ковровой
Когда мы с игуменьей вышли, Жан уже ждал, выбивая трубку на приступке. Рядом в поводу, подвязанном к ограде, стоял в полной сбруе его соловый конь. Раз конь был в единственном числе, стало быть, Жан не имел уже надежды забрать меня с собой и явился только попрощаться.
Впрочем, он и сам, казалось, призадумался: надобна ль ему эта поездка? Завидев нас, он тотчас заговорил:
– Все, я пишу записку нашему гениальному супостату, мол, должен отказаться от великой чести…
– Благословила я ее, – перебила игуменья. – На подвиг сей. Едет она.
Жан даже кивер сдвинул на затылок.
– Но и ты, парижанин, смотри – не давай ее в обиду!.. – строго добавила матушка.
– За это вы можете быть спокойны, – опомнился Жан.
– Клянись!
Тут принесло ветром откуда-то горящую паклю. И Жан, сметая ее пепел с рукава, поклялся так:
– Чтоб я сгорел!
Игуменья перекрестила его своим святым Распятием. Жан в почтительном поклоне поцеловал ей руку. Все-таки он мог быть очень милым, если только хотел. И еще в поклоне, поразмыслив малость, поцеловал в руках у матушки Екатерины православный крест.
Впереди, то исчезая, то являясь за деревьями, мелькала кавалькада наполеоновской охраны и свиты.
Моя буланая шла тихой рысью рядом с соловым жеребчиком Жана. Мы все время отставали, словно некие гуляки или, по крайней мере, наименее заинтересованные лица во всех исторических событиях, к которым так рвались те, что скакали впереди.
Жан уже около четверти часа глубоко молчал (чему я безмерно удивлялась), и вдруг с деланной усталостью сказал:
– Я с этими хлопотами совсем забыл о маленьком нюансе. Так все же это ты взорвала арсенал?
При этом он так неожиданно и просто перешел на «ты», что и я для себя неожиданно просто ответила:
– Да, я.
Но Жан, видно, и надеяться не мог на столь легкомысленное и дерзкое признание. Он резко осадил коня. Я придержала своего.
– Час от часу не легче! Так я тащу в штаб императора шпионку?!
– Не знаю, еще ни разу в жизни ни за кем не шпионила, – надулась я.
– Ага. Ваша специальность – диверсия? – спросил он вдруг с еврейским акцентом. Я не удержалась и прыснула. С первой встречи поражаюсь его дару в самые серьезные моменты всех смешить! Он тоже улыбнулся, и мы пустили коней шагом.
– Подумаешь, взорвала один склад, – заносчиво молвила я спустя некоторое время. – А вам что за дело? Наш склад был – не ваш же! Хочу – взрываю, хочу – нет! Какие претензии?
– Да. Я как-то не подумал… – Жан в замешательстве почесал затылок. – Скажите честно, Бонапарта убивать не будете?
– Да за кого вы меня принимаете?! – Я даже лошадь остановила. – Хоть он и враг, но он… в гости меня пригласил, за стол посадил, а я его… Хотя… – Тут я на секунду задумалась (причем, немного напоказ) и лукаво покосилась на Жана: – Его самого в гости не звали, и стол не его, и обед не его. Я еще подумаю об этом…
– Выходит, я вам внушил мысль о террористическом акте? – деланно ахнул Жан.
– Выходит, так, – презрительно дернула я плечиком. – Да вы не волнуйтесь, мне нельзя никого убивать, я ж послушница.
Жан снова начал озираться, привставая на стременах. Точь-в-точь как за несколько минут до разговора, когда он еще всё молчал.
– Э-эх, послушница… Ну что, арестовать вас, послушница, что ли, пока вы дел не натворили? – Он глядел на меня, а словно спрашивал больше себя. – Пока вас пикары всякие не загрызли, может, спрятать где-нибудь в лесу?..
Вдруг он ухватил под уздцы мою буланую и резко повернул с дороги – на темную сырую колею, неприметно петлявшую в чаще. Не успела я пискнуть, Жан пустил обеих лошадей в галоп. Тонкие ветки так и засвистали мимо, но ни одна не хлестнула меня. Жан скакал на полкорпуса впереди и так уверенно, будто по знакомой до кочки и буерака тропе.