– Что вы делаете?!.. Куда мы?!.. – обретя наконец дыхание, завопила я.
– Я отвечаю перед аббатисой за вашу безопасность! – отвечал он на скаку.
– Не смейте за меня решать!.. Я должна быть рядом с Бонапартом!
– Какая же рядом с ним безопасность, если он на вас уже глаз положил… Уж тут ни я вас не спасу, ни вся ваша шпионская сеть.
– Что-о?!..
– И вообще! – Жан вдруг окоротил коней, и я стукнулась подбородком о холку. А Жан приблизил свое лицо к моему и раздельно произнес: – Хватит уже лезть в мужские игры, Аня!
Я задохнулась от возмущения. А он взял в жесткие шенкеля своего коня, молча огрел мою буланую плетью, и мы вынеслись машистой рысью в поле…
Из показаний сержанта гвардии Люка Превера
Издали я видел, как мой боевой товарищ Жан Бекле с девушкой смотались в лесок. Ну и что, мне надо было бить тревогу? Вот вы часто головой качаете, месье дознаватель, а я тогда и головой не покачал. Потому что повидал гораздо больше вашего. Вот вы цокаете языком. А я ведь даже… Нет, вру, языком и я поцокал, глядя, как они скрываются в чащобе. Точно-точно – я тогда поцокал языком!
А потом я так и доехал со всеми до самого Петровского замка. Оглядывался часто, но сзади уже никого не приметил. Жан со своей послушницей уже нас не догнал.
Наш великий император, выйдя из кареты, нюхнул воздух и сказал:
– Право слово, святые угодники, как же здесь хорошо! Почти не несет гарью.
А потом глянул – Жана нету.
Ну, я тут, понятно, пошел врать, выгораживать друга.
– Едва он завидел крыши вашей новой резиденции, – говорю, – смекнул, что миссия его исполнена, и сразу объявил мне, что хочет вернуться в роту. Не хочет, чтобы товарищи подумали, что он пользуется случаем отдохнуть от службы.
– Вот настоящий офицер, – обратился ко всем наш император. – Если бы все офицеры в моей армии были такими!..
Ну и пошел было вверх по лестнице, в сам замок. Да тут его как молнией ударило, опять он оборачивается:
– А где ж княжна-послушница?
Все молчат. Снова мне отдуваться. Ну я и говорю:
– Она… остановилась помолиться.
Император тут поморщился в досаде:
– Тоже, – говорит, – излишнее усердие. Найдите-ка и пришлите ко мне и того, и другую…
Что же делать? Вытянулся я во фрунт и козыряю: будет, мол, исполнено!
Обратной дорогой я во все стороны головой крутил – где же эти чертята схоронились?
Один раз обрадовался – топот услыхал. Но тут же разобрал, что едут не два коня, а двадцать минимум. Спрятался я в лесок, гляжу: действительно скачут человек двадцать русских, у всех – наши сабли и ружья. Ну, думаю, наверно, едут в нашу армию вступать, не иначе. Император им же волю от помещиков и русского царя объявил. Конечно, им теперь самое время за него повоевать. За долгожданную свою свободу.
Хотел на радостях из чащи объявиться и принять их скопом в императорскую гвардию.
Да что-то в рожах их такое было… Ну, не знаю, как сказать. В общем, не стал я открываться. Пусть, думаю, едут с Богом.
А впереди, над русской столицей, тянулась лохматая смрадная туча. В такую Москву после вольного ветра полей заезжать не хотелось.
А как доехал я до полка, мне каптенармус выдал два ведра. Уже все, даже офицеры младшего звена, занаряжены были на борьбу с пожарами.
Пьер и Поль шатались от усталости, чумазые, как негры, сверкая сумасшедшими белками.
– Люка, ты возвращаешься один? – присвистнул Поль. – А Бекле что, поменял нас на эскорт Наполеона?
– Молчи, плебей! – прикрикнул на него Пьер. – Куда тебе до князей, чьими именами называют башни!
– Идиоты, – решил я примирить их, – все самое трудное походное время Жан был в строю и не кланялся пулям! Он же повез туда свою монашку! – Я скатился с седла и постучал Полю ведром по голове. – У Бекле остался один день, чтобы выиграть пари!
– А как мы узнаем?
– Если он вернется в православной рясе! – захохотал Пьер.
– Нет. Если княжна навсегда скинет рясу!
– Дудки!.. – без усилия перебил я обоих. – Победу засчитаем, если они вернутся в одном седле!
Мы ударили по рукам.
– А я думаю, он просто смотался от Пикара, который повадился рыться в его ранце, – предположил созерцательный Жерар.
Но тут подъехал наш бригадный генерал и заорал на каптенармуса, на нас, на закопченный храм с треснувшим куполом, на вялые цепочки гренадеров с мешками и драгунов с ведрами – на весь свет, прямо как при Бородино, когда ему прижало ногу отскочившим от лафета колесом:
– О, снова этот нескончаемый французский треп! Быстрее! Ведра взяли? Песок?.. А бочки погрузили?.. К пожару на Мясницкой бего-ом – арш!..
Мы и потопали вместе со всеми.
Вот тут я и услышал гармонику… Такая тихая гармоника, как в сладкие времена. На подобных пиликали лучшие наши музыканты, вечно притворяющиеся бродягами, на самой макушке Монмартра…
Она каждый раз наполняла меня необъяснимой тоской, потому что в мотиве ее и самом голосе было всегда поровну страсти и скуки, куража и уныния, счастья и горечи, радости и печали. А значит, – ничего нет. Все напрасно…
Я отстал от товарищей, видимо, ничего не услышавших за лязгом своих ведер, грохотом сапог и скрипом телег. За собственным трепом и хрипом команд.
А я почему-то услыхал и быстро нашел взглядом гармониста. В широкополой шляпе, за полями которой не видно лица, в светлом вытертом плаще, похожем на старинную шинель без погон, он сидел у небольшого костерка на краю площади и тихонько наигрывал… Кто это был? Не солдат – точно, и не офицер. Но едва ли местный…
Завороженный, я хотел подойти к гармонисту. Кажется, даже окликнул его. Но с другой стороны площади раздался пронзительный свист Поля, а Жерар и Франсуа, две самых больших бестолочи Европы, выкатившись на телеге, чуть не сбили меня с ног. И когда я снова оглянулся, никакого гармониста уже не было…
Из записок полковника Пикара
…В храме, где квартировал Бекле, мы с Басьеном перевернули буквально все. Едва последний солдатик убежал на борьбу с пожарами, мы вышли из притвора, заперли дверь на засов с коваными узорами и взялись за дело.
– Вот здесь – его место, здесь он спал, – сразу ткнул пальцем Басьен.
На всякий случай, мы обшарили постель с закатанными в две шинели жалкими драгунскими пожитками. Потом простукали под ней все яшмовые камни, хоть надежды было мало.
Затем начали простукивать маленькие саркофаги царевичей по периметру храма…
Басьену на нос капнул воск, и он вздрогнул, как испуганный котенок.
Я глянул вверх – на люстру на цепях. Почти все свечи в ней прогорели. Дрожало лишь четыре огня на толстенных свечах, явно не родственных люстре – так как в пазах они стояли наклонно. И только одна, пятая, свечка не была зажжена и стояла ровнехонько, хоть и была того же самого диаметра, что и остальные.
И указал Басьену вверх, и он помчался искать лестницу. Это оказалось не таким уж простым делом, поскольку практически всем лестницам окрест было присвоено звание пожарных, и все они были мобилизованы на тушение горящих кварталов.
Тогда Басьен перекинул через балку под куполом веревку, второй ее конец примотал к какой-то решетке, и как отяжелевшая от долгих лет жизни в городе обезьяна стал карабкался наверх.
Через три минуты он подал мне свечу, плотно обмотанную снизу – в той части, которая скрывалась в подсвечнике, старинным пергаментом.
Я даже засмеялся от счастья!
Мы быстро вышли из здания и пошагали через опустевшую задымленную площадь.
– Поскорее найди переводчика, – сказал я Басьену на ходу.
– Остались только монахи, – ответил он с понятным сомнением.
– Нежелательно. Они – чертовы патриоты, их трудно потом угостить…
– Поищу в самом городе, среди погорельцев.
– Валяй.
Басьен побежал к ближним башенным воротам.
И одновременно я услышал тихую гармонику. Она играла так намеренно покойно и притом тревожно, что я, завороженный этими звуками, замедлил шаг. По-особенному хриплая мелодия словно силилась напомнить мне что-то… Не просто Париж. Я никак не мог сообразить! Совсем остановившись, я начал крутить головой и практически сразу заметил на краю пустынной площади сидящую у костерка на бревнах одинокую фигуру в дореволюционной шинели и шляпе, прикрывающей полями лицо.
Я медленно пошел, как бы мимо, по мере приближения стараясь заглянуть под шляпу и рассмотреть лицо музыканта. Когда мне оставалось буквально три шага, он вдруг спросил по-русски, по-прежнему не поднимая головы:
– Я слыхал, вам нужен переводчик?
Я знал язык в размерах бытового разговорника и с готовностью ответил на русском:
– Да, мне не-об-гот-димо. Я за-плат-чу за услугу.
Тут я сделал попытку, наклонившись, рассмотреть старика – его голос показался мне странно знакомым! Но лицо русского до глаз было прикрыто мокрым газовым шарфом, что не мудрено при таком сильном задымлении вокруг.
– Не возражаю, – сказал гармонист, – только глаза плохо уже видят. Там крупный текст?
Пару секунд поразмыслив, я достал из манжеты пергамент и развернул перед его лицом.
А гармонист возьми и цапни свиток снизу свободной рукой.
– Пожалюйсто, толькоу с моих рук, – попросил я, потягивая осторожно свиток на себя.
Но гармонист не отпускал. Все это уже начинало весьма и весьма меня беспокоить. Басьен и все остальные подручные были сейчас далеко. Я тянул свой край на себя, а русский, словно издеваясь, к себе.
В панике я сунулся свободной рукой за пистолетом. Но гармонист опередил. Под гармоникой, оказывается, у него тоже был наготове пистолет. В ту же секунду его ствол уперся в мою щеку.
Только тут русский поднял голову (неплотно повязанный шарф остался на шее), и я ахнул… В дымном полумраке из-под широких полей боливара на меня смотрел сам отец окаянного Жана – Бекле-старший, чертов вольтерьянец и высокородный бродяга Анри. Густая сеть морщин его худющей обветренной рожи была напряжена, как сетка матадора, – со всей холодной решимостью и точностью расчета.