Митя начал вставать, кряхтя, но я снова его усадил и отправился сам. Ведь я помнил, где здесь все росло и хранилось…
– Китайка-то за ледником живая? – спросил я про нашу любимую яблоньку.
– Чуть не померзла позапрошлый год! – засмеялся дед. – Ан выстояла!
– Мы же ствол-то утеплили! – пояснила бабушка…
Из неотправленного донесения командира лесных партизан А. Кондратьева полковнику Д.В. Давыдову:
«…А четвертого дня я отправил трех разведчиков в поместье Зубатовых – то старые беклемишевские угодья, – пополнить запасы провизии. (Три последние слова зачеркнуты, и сверху приписано: «На боевую разведку».)
На подъезде к избе управителя разведчики приметили двух оседланных коней. При осмотре оных были найдены в одной седельной сумке два французских погона, верхний мундир, рядом пистолет и сабля.
Другой конь был при дамском седле.
Обошедши дом, мои разведчики увидели в саду француза в штатском платье, обдирающего яблоню. По оному платью и находке при конях, мои мужики (зачеркнуто, сверху приписано «разведчики») уразумели, что перед ними весьма ценный шпион. Посему решили без смертоубийства воздействовать на голову оного цевьем топора сзади. По каковой причине оный человек был весьма легко лишен сознания и погружен в телегу, назначенную для провизии отряда (последние три слова зачеркнуты и приписано «для шпионов»).
Когда разведчики уносились от угодья, вслед им выбежал зубатовский смотритель дед Митя сын Громов с топором. Но ребята мои не остановились, чтоб не выдавать шпиона Мите на расправу раньше времени…
Из дневника Жана Бекле
…Я на какой-то миг выныривал из этой дурацкой радужной ямы – то ли от тележной тряски, то ли от солнца, бьющего прямо в глаза сквозь пролетающие ветки, но не мог удержаться и снова проваливался в забытье.
А там Анюта, смеющаяся, в деревенском сарафане, где-то лет пятнадцати-четырнадцати, какой я никогда ее не видел и уже не увижу, летала надо мною на качелях с длиннющими веревками, уходящими к мелькающему солнцу.
Потом я снова выныривал, видел двух кудлатых мужиков, едущих верхами сбоку от телеги, и снова проваливался в переливчатую зыбь…
Дед Митя, в круглых очках, держа близко к глазам журнал «Отечественный календарь», «с чувством, с толком, с расстановкой», отчаянно окая, читал нам с соседским Андрейкой:
«Львиного сердца, крыльев орлиных
Нет уже с нами – что воевать?..»
Такое он, действительно, читал нам в ту пору… А мы играли на полу в солдатики, и лишь иногда прерывали игру и вдруг, вскинув головы, как завороженные, вслушивались в особенно диковинные строчки.
«…Там, тьмою островов посеян, —
читал Митя, —
Реке подобен Океан;
Небесной синевой одеян,
Павлина посрамляет вран».
– А кто это – вран? – спросил тогда Андрейка. Про павлина, видно, он все знал.
– Вран – ворон значит, – отвечал дед Митя.
– А мраз – мороз! – кричал я, осененный догадкой. – Я понял теперь, как древнерусские слова делаются!..
Дед Митя продолжал читать.
«О вы, которых ожидает
Отечество от недр своих
И видеть таковых желает,
Каких зовет от стран чужих…»
Но мы уже играли в солдатики. Эту строфу привожу лишь теперь, списывая с нового издания.
«О, ваши дни благословенны!
Дерзайте ныне ободренны
Раченьем вашим показать,
Что может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать…»
– А кто такие невтоны? – снова вскинул я голову.
Дед почесал затылок, даже очки снял.
– Вот и я думаю. Остальное все почти дословно понимаю. А вот кто такие невтоны?..
Он встал из-за стола и двинулся к высокой полочке с резными уголками.
– Я, барин, вот так их представил…
Мы с Андрейкой сейчас только увидели, что на полке среди глиняных творений деда Мити – свистулек, медведей с молотками, львов и павлинов – стоят два новых существа.
Вскинув обе руки, он осторожно снял обе малые блестящие фигурки.
– Вот – еще не просохли…
Это были полурыбы-полузайцы. Внизу у них – рыбьи хвосты, на которых существа стояли. Вверху – заячьи уши. И скрещенные секиры в руках.
Мы зачарованно смотрели на «невтонов».
– А они смелые? – спросил Андрейка.
– Конечно, смелые. И умные!
– А ты их нам подаришь?
– Так для вас и делал. Подожди хватать, еще не высохли…
Помню, мы шли с Андреем по тропинке среди диких вишен и яблонь, но глядели не вверх как обычно, высматривая лучшие плоды, а крутили в руках так и эдак своих дивных зверей.
– Давай, эти невтоны будут нашим символом! – осенило вдруг меня.
Андрейка заморгал:
– Чего?!
– Символом нашей дружбы! Ну, это как герб…
Андрей разом все понял и горячо подхватил:
– Да! И если мы когда-нибудь раздружимся… невтоны нас расстреляют!
– Нет, зарубят, у них же топорики!
– Запросто!..
– Кстати, если это герб, надобно их поставить где-нибудь повыше!.. Чтобы все видели! – предложил я.
Андрей засмеялся, но вдруг снова нахмурился:
– Нет, если все будут видеть, их кто-нибудь да сопрет.
Пришлось согласиться.
– Ага. Или Марфуша будет прибираться и куда-нибудь засунет.
– Ну да. Как тех солдатиков!
– Тогда их надо спрятать от нее подальше…
– Куда-нибудь, где темно!.. Она как раз слепая!
Мы шли в зеленой кипени летних деревьев и хохотали. Впереди блеснула речка… Если мы не купались, речка всегда настраивала нас на философский лад.
– А где темно?..
– В шкафу!
– В погребе!
– Под землей!..
Я совсем очнулся, только когда меня сбросили с телеги на землю…
Сев на траве, замотал головой, изгоняя «огненных павлинов» из глаз. Еще качалась перед взором сельская дорога, три березы, растущие из одного корня…
Вокруг стояли сплошь молодые мужики – в армяках, в зипунах. С топорами, ружьями и пистолетами.
– Француз? Разведчик?.. – спросил злобно один партизан.
Я с трудом разлепил губы.
– Что, язык проглотил? – гаркнул на меня другой.
– Пока везли его, вроде по-русски лопотал, – вспомнил третий.
– Ну, разведчик, точно!
– Переслать его Сеславину?
– Да с кем? И так народу оружного мало.
После такой перемолвки один мужик взвел пистольный курок и направил ствол мне в лоб. Я невольно зажмурился, хотя почему-то особого страха не чувствовал.
Когда же снова приоткрыл глаза – пистолет был опущен; мужик, желавший меня пристрелить, уже стоял поодаль, а напротив меня переминались ноги чьей-то лошади.
– Что делал на усадьбе? – раздался сверху явно командирский голос.
– Он, яблоки, гад, воровал у деда Мити! – ответил за меня один пеший мужик, и партизаны дружно заржали.
– Не воровал я, – выдавилось из меня наконец.
– Ну да, он сам тебя потчевал! – ухохатывался тот же селянин.
– Ну, так што? Может, проще – в расход мусью? – спросил другой у всадника. Я не ошибся, тот, действительно, оказался партизанским командиром.
Повисла тяжелая пауза…
Я услышал осеннюю тишину, которую так любил в детстве – без пчел, без комарья, лишь с каким-то усталым остатком от птичьего гомона…
– Али креста на ём нет?.. – прошелестел кто-то сочувственно в рядах партизан. И ему прилетел тихий ответ:
– Денис Василич говорил, мол, поступайте с пленными по-христиански…
– По-христиански? – вдруг с каверзой, громко переспросил командир.
Я наконец поднял голову и взглянул на грозного всадника.
Синеглазый и широкоскулый, с русыми, чуть вьющимися волосами, он тоже пристально смотрел на меня. Я не отвел взгляда, хоть в его глазах светилась весьма многообещающая ненависть…
Наконец он отвернулся, чтоб нагнуться из седла к телеге, взял оттуда лопату, облепленную до черенка серой землей, и швырнул ее мне под ноги.
– Копай себе могилу! Прямо здесь.
Тот партизан, что целил в меня раньше, снова вскинул свой пистоль. Другой поднял гренадерское ружье на уровень моей груди:
– Ну!..
– Палки гну! – невольно окрысился я, взял лопату и начал копать.
– Не здесь! – сказал командир. Он отъехал несколько шагов и ткнул пальцем подле другой березы, помоложе: – Тут рой. Корней меньше.
Видимо, они умели ценить время… Командир даже спрыгнул с коня и каблуком сапога очертил, где копать.
Я снова принялся за дело. Как только я срезал верхний слой дерна, копать стало легче. Тупая лопата уходила в песчаную почву как в масло. Я даже пришел в трудовое неистовство и все быстрее и яростнее бросал землю вбок, норовя засыпать сапоги крестьянину с пистолем. Но тот будто не замечал моих нападок…
Все вокруг молча ждали. Усердно копая, я чувствовал пристальный взгляд командира…
Вдруг моя лопата тукнула о что-то твердое… Поддев это твердое снизу, я одним махом выбросил вверх жестяную коробку. В полете коробка раскрылась, и… из нее вылетели две блестящие и невероятно расчудесные фигурки.
– Невтоны! – так и вырвалось у меня.
Я похватал своих милых невтонов и… в изумлении глянул на командира лесных партизан.
Он уже снова сидел на коне, прибирая поводья, и смотрел на меня – синеглазый, широкоскулый, с вьющимися волосами… Да это же Андрейка!
Тут издали послышался дребезг другого партизанского «экипажа», крики и брань…
Из-за кустов боярышника выворачивала упряжка деда Мити. Сам он, привстав на передке, стегал кнутом сивую кобылку и, как несущийся на неприятеля петух крылами, трепыхал вожжами. Сзади деда колотила по спине кулаками Агаша. А позади бабки, вцепившись в агашину кацавейку, пристроилась Анюта – нарядная, как на королевском балу.
– Вот они, старый! – завопила, завидев нас, бабка Агаша. – Я ж говорила тебе, на Усановку они повернули!..