– Андрюшка! – вмиг перекрыл ее Митя ярым звенящим фальцетом. – Что ж ты творишь, окаянный?!.. Ведь это же Ванюша Беклемишев!..
Андрей спокойно повернул голову в сторону их заполошных криков…
(Здесь страница из дневника Жана Бекле утеряна.)
…набухивался самогон из огромной бутыли.
Одна кружка – Андрею. Другая – мне. Мы молча сидели за тесовым столом напротив друг друга. Между нами стояли «невтоны».
– Ну давай, за встречу, – сумрачно сказал Андрей и, закидывая голову, влил кружку в себя одним махом.
– За встречу, – сказал и я. И заглотал этот партизанский «огонь» тоже на одном дыхании, хотя и с нечеловеческим усилием…
Из дневника Таисии Трубецкой
(опубликовано в «Отечественных записках» за 1813 год)
…Я попыталась пройти в дверь. Но партизан с ружьем дальше сеней меня не пропустил…
– Барышня, не положено… – говорил он с великим почтением, но стоял твердо как истукан на своем бессмысленном посту.
Баба Агаша оттянула меня сзади за рукав. Мы вышли на крылечко.
– Идем-идем, Таисия Сергевна, ясно солнышко. Без нас разберутся, – приговаривала Агаша. – Пойдем-ка, со мной посиди, а я им покамест картошки нажарю…
И я следом за бабушкой так и сошла с крыльца. Я всего-то раза три была на этой глухой охотничьей заимке. Ее поставил еще прадед – страстный охотник и большой вельможа из елизаветинских времен, а дед мой уже почитал убиение зверья и дичи по лесам пещерной дикостью и, оставив на заимке одного лесничего – на страх самовольных порубок, сам не казал в лес носа, а более уважал скачки, покер, Жан-Жака Руссо и цыган…
Из дневника Жана Бекле
Всего я наверняка не вспомню. Но ясно помню все до той поры, когда на сковороде оставалась еще нажаренная Агашей картошка.
Мы с Андреем изрядно уже нагрузились. Наверное, партизаны, что сидели рядом с нами – тоже.
– Ну а чо, чо твой Банапар тут хочет… сделать?!.. – говорил мне с пьяным вызовом Андрей.
– Освободить Россию!.. – не пасовал и я. – Страну рабов сделать страной этих… свободных.
Тут Андрей вдруг обиделся:
– Это ты счас чо сказал?.. Я раб?!
Смутившись, я начал оправдываться:
– Ну как?.. Нет, конечно. Ну, отец же у тебя – на заимке – крепостной…
Андрей ударил тяжелым кулаком по столу. Подпрыгнули картошка, кружки и «невтоны».
– Да я, если хочешь знать, – навалился на стол грудью и приблизил лицо Андрей, – за пятьсот верст уходил в извоз с батькиными лошадями! Приезжаю, барину червонец откатил оброка и – свободен! Так барин – на словах только что барин. Сам уж два на раз занимал! Продуется в Москве в картишки и бежит занимать… Мы с батей уже давно могём выкупить у него вольную! – Андрейка вкусно захрустел малосольным огурцом.
– Так что ж не выкупите?..
– А чо деньги тратить на ерунду? Надо дело сызнова поднять…
Сбоку влез Степан – тот, что приложил меня по голове в саду.
– Андрейка, ты за всех не говори. Это ты с конями на оброке. А мы на барщине так и сидим.
– Так пить меньше надо, – немедля вскипел Андрей. – Договаривайтесь, будете и вы на оброке. В чем трудности? – он сделал оловянные глаза, как единственный здесь здравомыслящий, потому и начальник.
Тут с другой стороны влез еще один пьяный мужик – по-моему, Фрол.
– Так он всех и отпустил! – с гневным сарказмом, совсем как давеча на меня поднимал пистолет, сказал Фрол. – А кто его поле пахать будет?
Ему сразу подвинули на закусь картошки, но Фрол отпихул от себя сковороду, и самостийно захрустел каким-то грязным яблоком.
– Вот, вот, вот! – уже кричал я, обретя в полемике опору. – Я и говорю! А Наполеон всех отпускает!..
Но Фрол неожиданно озлился пуще прежнего.
– А кто он мне такой, чтоб отпускать?! – даже вскочил, горячась. – Ну кто он мне?!..
– Не, погодь, погодь, – приподнял огромную худую руку Степан так философически, что и Фрол с интересом уселся. – Мы читали его бумажки. Там сказано, конечно, мол, волю всем!.. А землю как? Отдадут нам, али она так и будет помещичья?.. Без земли выкинут, что ль, на волю с голым задом?
Признаться, в такие юридические тонкости я не вникал и только поскреб затылок, как неуспевающий школьник.
– Вот оно и видно, что человек в нашем житье ничего-то не понимает! – победительно гудел Степан. – А как он, ни пса не понимая, может нам добро сделать?
В тот момент я страшно любил всех этих подвыпивших святых партизан – не только Андрейку, но и Степана, и Фрола – едва не отправивших меня на тот свет на полянке. И серьезно захотел найти для них какой-то выход.
– Ну, тогда всем миром надо объяснить императору, составить чаяния… Я даже передать Бонапарту все это могу!
Андрей засмеялся. А Фрол по-прежнему серьезно заорал:
– А кто он мне?!.. Если б ты сказал, Кутузову али Ляксандру Палычу, ну тогда еще да. А Банапар мне кто?..
Не помню уж как, но из всех тех эпохальных размышлений вызрела банальная трактирная драка.
Сперва Андрей отбросил от меня клешни правоведа Степана.
– Не замай его, это мой друг… детства!..
– А кто его расстрелять-то хотел? – заржал стоик Фрол.
– Если чо, я его и сам расстреляю! – четко заверил Андрейка. – А не ты, понял? Отвали!
Оттолкнув Фрола, он уселся со мной рядом, обнял и привалил к своему плечу мою отяжелевшую голову.
– Ванька, Француз! Не бойся, я тебя… им не дам! Я сам тебя расстреляю. Помнишь нашу клятву?
– Помню!.. – Я уже вовсю разнюнился. – «Если раздружимся, пусть нас невтоны покарают!..»
– Я – за них! Ведь может собственных невтонов российская земля рождать!.. – Андрей саданул себя в грудь. – Ты не понимаешь, ты ведь не со мной раздружился, паскудник, ты – со всей Россией…
Он сжал меня до хруста.
– Не ругайся… А ну, сам не ругайся! – загомонил тогда Степан и стал выдирать меня из Андреевых тисков.
– Да! – крикнул Степе в поддержку и Фрол. – Не ругай его! По-моему, он вообще русский. Это ты у нас мордвин.
– Спасибо, – от души поблагодарил Андрейка.
– Мальчишки, не надо… – помню, откуда-то раздавался все время тихий и примирительный голос деда Мити. Стало быть, он все это время сидел с нами. Вот только пил или нет, не вспомню. Скорее всего, опрокинул кружечку-другую, но, конечно, не на ровнях с нами.
Но Андрей уже сцепился с Фролом.
– Чо?! Ты это мне говоришь, своему командиру?
– Да, вашсиятельство!.. – осклабился в ответ тот.
– Чо-о? Бунт на корабле? – приподнялся Андрей. – Ты! Пугачевец хренов! Смир-рно!
На что Фрол продемонстрировал ему смачную дулю.
– А вот хрен тебе!
Андрей ловко перехватил руку с дулей и вывернул так, что всадил Фрола щекой в сковородку. А выпустив, с другой руки заехал ему в челюсть.
Степан кинулся Фролу на выручку. Я ввязался разнимать, получил удары – по уху и в челюсть – с обеих сторон, сам обозлился и пошел махать направо и налево… Вокруг стояли лязг и треск – опрокидывались и разбивались бутыли и плошки, расщеплялись ружья, покатился с колокольным звоном самовар…
Из журнала Таисии (в послушании Анны)
Трубецкой-Ковровой
…Сорвала один, другой, подосиновик за белым, так и углубилась в лес… Просто напал охотничий азарт! Прадедов! Если на прогулках за усадьбу даже служки надо мной посмеивались – шли сами с полными корзинками, я же, хоть убей, не видела ни одного гриба, то теперь… Тут теперь для меня было раздолье: не успеешь один сорвать, ан из-за другого дерева, из-под листочка, кажет яркую шляпку другой.
Корзинки не было. Я отстегнула один кисейный буф от рукава и складывала славные трофеи в мешочек из дорогущей парижской ткани…
Вдруг совсем рядом треснула ветка. Я так и присела – схватившись за сердце. Тут хрустнула другая… И спереди, чуть слева, стал надвигаться приглушенный шум и ропот множества идущих по лесу людей.
Я вовсе прикорнула за большим стволом.
И сразу из-за соседней сосны показался штык… Я вжалась в усыпанную хвоей и листвой канавку, прямо возле двух роскошных боровиков. И только когда поняла, что отряд проходит чуть левее, немного высунулась из убежища.
Французы с готовыми к бою ружьями, с приставленными к ним штыками, медленно крались к заимке. Каждый солдат старался огибать трескучие сухие ветви и валежник и хранил молчание. Но по неистребимой французской привычке всё же все неудержимо шептались, а иные едва ли не в голос бурмотали – как тетерева на току.
На них злобно цыкнул человек в шапке а ля Бонапарт, и я сразу узнала незабвенного полковника Пикара.
Рядом с ним – немного впереди – шагал человек в шинели и широкополой шляпе, показавшийся мне удивительно знакомым.
Когда французы прошли, я с колотящимся сердцем двинулась за ними. Совсем скоро забрезжил родной прогал перед заимкой. На жерди упавшей в лопухи околицы завиднелся лузгающий семечки силуэт – наш часовой, и два передовых французика, быстро свинтив с ружей штыки, с этими штыками, как флибустьеры с кинжалами, к нему покрались…
Тут я уже не раздумывала. Говорят, это совсем худо для девушки. Но уж какая есть. Кровь бьет в голову, и я просто перестаю бояться и соображать.
Прежде чем те двое добрались до часового, я как фурия напрыгнула сзади на ближнего солдата и рванула на себя его ружье. Он ахнул (возможно, получая разрыв сердца), но даже в падении ружье не отдал, вцепившись в него мертвой хваткой.
Все это произошло в одну секунду. Я повалилась вместе с ним на землю, уперлась коленом в его стянутый ремнями живот и, быстро перехватив по ружью рукой, нажала спусковой крюк.
Показалось, выстрел ахнул возле самого лица…
– Ребя!.. Франсы идут! – заорал опомнившийся часовой.
В этот момент меня ухватили с обеих сторон за руки и вырвали наконец ружье. Один француз замахнулся на меня штыком, другой – прикладом, я зажмурилась, но ни один так и не ударил, только выдохнули шумно, чертыхнулись, – вот что значит куртуазность, воспитание! А может быть, на мне платье было такое красивое?.. Впрочем, оно давно все было в земле и лесном соре, в сухих и прелых листьях, еловых иголках…