Р.С.) заслуживает того, чтобы я и дальше его дурачила»[275].
Из того же письма узнаем, что именно подразумевал поэт, говоря, что Каролина дурачила его в давние годы.
«Кокетка богомольная» полностью подчинила своим капризам двадцатидвухлетнего Пушкина. Следуя её воле, поэт должен был сопровождать красавицу в костёл, читал вместе с ней чувствительные романы и пр. Одно посещение, когда Собаньская осенила чело поэта крестным знамением, осталось в памяти Александра Сергеевича навсегда. Прикосновение холодных пальцев, писал он, «обратило меня в католичество». Запомнил он и «идеальное очарование… и жгучие чтения юных лет»[276].
Давнее увлечение не оставило глубокого следа в памяти Пушкина. Он не вспомнил имя Собаньской, когда за несколько недель до встречи с ней в Петербурге занёс в альбом Ушаковых имена Ризнич и Воронцовой. Эти женщины были более благосклонны к молодому человеку и вытеснили Собаньскую из его сердца. В 1821 г. Пушкин увлёкся Каролиной, а в 1823 г. писал Александру Раевскому: «…моя страсть очень уменьшилась… я влюбился в другую»[277].
Собаньская не простила Пушкину измены и в феврале 1830 г. намекнула ему, что семь лет назад, в 1823 г., счастье было возможно. «В последний раз, — отвечал ей поэт, — вы говорили о прошлом жестоко. Вы сказали мне то, чему я старался не верить — в течение целых 7 лет. Зачем?»
Если счастье возможно было семь лет назад, значит, оно было возможно и ныне. Поэт должен был поверить многообещающим намёкам после того, как Каролина назначила ему свидание (очевидно, tête-à-tête, замечают пушкинисты)[278].
Собаньская вела себя как опытная кокетка. Свидание было в последний момент отложено. «Прошлый раз, — писала красавица, — я забыла, что отложила удовольствие видеть вас на воскресение». Но и в воскресенье 2 февраля рандеву не состоялось. Каролина известила Пушкина, что должна отправиться в костёл на мессу, а затем сделать визиты и деловые поездки. Свидание было перенесено, теперь уже на понедельник.
Хорошо рассчитанный удар попал в цель. Поэт готов был признать свою полную беззащитность перед демоническими чарами женщины. Кокетство Собаньской наводило на мысль, что его надежды призрачны.
Под влиянием вспыхнувшего чувства Пушкин написал два любовных письма поразительной глубины и силы. Ради соблюдения тайны он именовал даму сердца Элленорой. С самого начала поэт не был уверен, что решится когда-нибудь отправить послания предмету обожания. («Если когда-нибудь вы это прочтёте».) Но любовь владела сердцем поэта, и ему надо было излить чувства на бумаге. Тексты писем попали на страницы черновой тетради, но так и не были перебелены для отправки адресату.
Исследователи весьма точно называют пушкинские письма Собаньской «не сказанными речами глубоко взволнованного человека» и ещё — самыми литературными из всех писем Пушкина[279].
Литературность нисколько не умаляет их глубокой искренности. «Вы смеётесь над моим нетерпением, — писал поэт, — вам как будто доставляет удовольствие обманывать мои ожидания, итак я увижу вас только завтра — пусть так. Между тем я могу думать только о вас. Хотя видеть и слышать вас составляет для меня счастье, я предпочитаю не говорить, а писать вам. В вас есть ирония, лукавство, которые раздражают и повергают в отчаяние. Ощущения становятся мучительными, а искренние слова в вашем присутствии превращаются в пустые шутки. Вы — демон, то есть тот, кто сомневается и отрицает, как говорится в Писании».
Письмо Пушкина пронизано мучительными сожалениями об упущенном счастье. Вспоминая муки неразделённой любви, поэт писал: «Вам обязан я тем, что познал всё, что есть судорожного и мучительного в любовном опьянении, и всё, что есть в нём самого ошеломляющего». Поэт страшится иронии и насмешек дамы сердца, некогда повергавших его в полное оцепенение[280].
Моля о снисхождении, Пушкин сам не очень ясно представляет, как будет реагировать красавица на его слова, а следовательно, чего он может просить, а чего не может: «Между тем берясь за перо, я хотел просить вас о чём-то — уж не знаю о чём, ах да, — о дружбе — то есть о близости — довер…»[281]
Не отослав первого письма, Пушкин вскоре же пишет Собаньской начерно второе письмо. Его тон значительно более спокоен. Смятение чувств уступает место патетике. День первой встречи (9 лет назад, т.е. в 1821 г.), писал Пушкин, «решил мою судьбу. Чем более я об этом думаю, тем более убеждаюсь, что моё существование неразрывно связано с Вашим; я рождён, чтобы любить Вас и следовать за Вами»[282]. В новых признаниях поэта было, однако, нечто недосказанное. «Вдали от вас я испытываю лишь угрызения по поводу счастия, коим я не умел насытиться». Пушкин ещё у ног возлюбленной, но о счастье говорит уже в прошедшем времени. «Рано или поздно, неминуемо, чтобы я всё оставил и пришёл пасть к вашим ногам». Рано или поздно, но не теперь.
Порыв чувств угас так же внезапно, как и возник. Мечты о семейной жизни, о тихой пристани невозможно было совместить с бурными романами и непостоянством женщины, похождения которой напоминали авантюрный роман. Либо после осознания невозможности близости с «демоном», либо же «после сближения произошёл разрыв»[283].
Написав строки: «…я рождён, чтобы любить и следовать за вами — всякая иная забота с моей стороны ошибка или безумие» — поэт, не теряя времени, умчался в Москву, навсегда расставшись с Собаньской.
В 1829 г. в дни путешествия на юг Пушкин написал стихотворение «На холмах Грузии». Исследователи потратили много труда, чтобы выяснить, кому было посвящено это стихотворение. Полагают, что поэта вдохновила Мария Раевская (в замужестве Волконская), либо её сестра Елена, либо Екатерина Карамзина, либо Екатерина Дашкова. Начальный вариант стиха колеблет эти предположения. В нём читаются строфы:
Прошли за днями дни — сокрылось много лет,
Где вы, бесценные созданья,
Иные далеко, иных уж в мире нет,
Со мной одни воспоминанья.
Стих был написан под влиянием нахлынувших воспоминаний о «бесценных созданиях» давних лет, т.е. не об одном лице и не об одном увлечении. «Дон-Жуанский список» конца 1829 г. помогает раскрыть имена «бесценных созданий». В него записаны рано умершая Амалия Ризнич и находившаяся вдали от столицы Елизавета Воронцова. Каролина была ещё одной героиней южных увлечений поэта. Но в 1829 г. она была забыта и не попала на страницы ушаковского альбома.
Строфы, живописавшие давние увлечения, не вошли в окончательный вариант стихотворения «На холмах Грузии». Создав шедевр, поэт, по-видимому, не сразу решил, кому посвятить его[284].
В 1830 г. В.Ф. Вяземская переслала стихотворение М.Н. Раевской-Волконской. Та рассудила, что два первых стиха гармоничны, «но конец… это конец старого французского мадригала, это любовная болтовня…»[285]
Волконская даже не догадывалась о том, что стихи могли быть посвящены ей. В конце концов Пушкин решил адресовать свой «мадригал» Гончаровой.
Мне грустно и легко; печаль моя светла;
Печаль моя полна тобою,
Тобой, одной тобой…
Гончарову роднила с Собаньской глубокая религиозность. Различие же состояло в том, что одна, будучи кокеткой, желала казаться воплощением добродетели, а другая действительно была добродетельна и сурова. Только на такой барышне и мог жениться Пушкин.
Помолвка
В начале 1830 г. московская «ярмарка невест» напомнила о себе петербургскому поэту. На святки в Москву прибыл император, и генерал-губернатор князь Д.В. Голицын дал в его честь бал с «живыми картинами». В картинах «маленькая Гончарова, — как писал А.Я. Булгаков, — в роли сестры Дидоны была восхитительна»[286]. Успех Натальи Гончаровой напомнил Александру Сергеевичу о его замыслах и обязанностях. Между тем, по Петербургу распространились слухи, не очень приятные для поэта. В январе 1830 г. он спрашивал Вяземского, не выходит ли Гончарова замуж за Мещерского[287]. Такого посрамления Пушкин не мог потерпеть.
Жизнь подтвердила суждение Пушкина о том, что исход любого сватовства зависит от родни невесты. Один из петербургских знакомых, по признанию Пушкина, передал «одно благосклонное слово», которое «вернуло ему жизнь»[288]. Знакомцем поэта был ротмистр Кавалергардского полка И.Д. Лужин, беседовавший с ним тотчас по возвращении из Москвы. На балу у Голицыных Лужин танцевал с Натали. После танца он заговорил с её матерью о Пушкине, «чтобы по их отзыву доведаться, как они о нём думают». Лужин поступил так по просьбе П.А. Вяземского, принимавшего живое участие в делах поэта. Сам Александр Сергеевич менее всего думал о возобновлении сватовства, поглощённый чувствами к Собаньской. Ходатаями по его делу выступили друзья. Беседуя с кавалергардом, «мать и дочь отозвались благосклонно и велели кланяться Пушкину». По возвращении в столицу Лужин встретил Пушкина в доме у Карамзиных и передал ему благую весть[289]. Описанный эпизод имел место, очевидно, до отъезда поэта из столицы в Москву в марте 1830 г.
12 марта Пушкин явился в Москву и в тот же день столкнулся лицом к лицу с Натальей Гончаровой на концерте