[704]. Однако такое мнение едва ли справедливо. Приятель поэта, можно думать, не раз повторял захватывающую историю в кругу товарищей, прибавляя новые и новые подробности. Новеллу украшали перлы, подобные следующему: «Они разделись донага, вылили на себя все духи, которые были в комнате, ложились на мех»; «начались восторги сладострастия» и пр.[705] В приведённых фразах звучала живая речь, но не Пушкина, а Нащокина, корнета в отставке, буяна, занятного балагура, любителя пикантных историй. (По матери Нащокин происходил из рода дворян Отрепьевых-Нелидовых, представителем которого был Дмитрий Самозванец.)
XVIII век выработал своеобразные формы любовного поведения, включавшего разного вида обмороки и «сцены»[706]. Петербургские кокетки были знакомы с модными приёмами «науки страсти нежной». Речь о Долли Фикельмон зашла, когда приятели обсуждали вопрос о женских «траги-нервических явленьях». Беседуя с Нащокиным, Пушкин сослался на пример женщины, избежавшей обморока в отчаянном положении[707].
Пушкин решительно отказался назвать Нащокину имя этой женщины и лишь со временем проговорился. Речь шла о Долли. Тайное свидание в австрийском посольстве затянулось, и любовники не заметили, как настал день. Покидая покои, они столкнулись лицом к лицу с дворецким. Женщина почти лишилась чувств, но в последний момент овладела собой. Нащокин недаром назвал эпизод «жаркая история»[708]. Пушкин будто бы купил молчание итальянца-дворецкого, дав ему крупную сумму.
Неудачный финал свидания с Пушкиным надолго запомнился Долли. «Блистательная дама в продолжение четырёх месяцев не могла без дурноты вспомнить об этом происшествии»[709]. Дарья Фёдоровна должна была считаться с тем, что кроме двух семей скандал мог затронуть третьих лиц. Мать Фикельмон Элиза была без памяти влюблена в поэта.
Дневник Пушкина пестрит пометками о встречах с Долли. В мае 1831 г. Пушкин впервые посетил дом Фикельмонов вместе с женой. 15 ноября 1831 г. Вяземский передал через Пушкина нежное почтение «австрийскому дому»[710].
Рандеву можно датировать лишь приблизительно: оно имело место в 1832 или 1833 г.
В 1832 г. Пушкин побывал в посольском особняке четыре раза. 4 сентября 1832 г. Вяземский писал, что «жена Пушкина сияет на балах и затмевает других…» Вяземский имел в виду летние балы, один из которых давали Фикельмоны[711]. В сентябре 1832 г. Долли впервые допустила резкий выпад против Натали: «…у неё не много ума».
В 1833 г. поэт часто встречался с Дарьей в свете. 24 июля он был приглашён на раут в её дом. После вечера Вяземский писал жене: «…было довольно весело. Один Пушкин palpitoit de l’interet du moment (был весь захвачен переживаемым им моментом), краснел, взглядывая на Крюднершу»[712].
Баронесса Амалия Крюднер была пассией императора. Никаких подтверждений тому, что поэт действительно ухаживал за нею, нет. Не было ли всё это игрой, позволившей Пушкину утаить роман с Фикельмон даже от ближайших друзей вроде Вяземского?
Австрийский посол редко покидал Петербург. Но 10 августа 1833 г. он уехал в Богемию. По этому случаю П.А. Вяземский писал А.И. Тургеневу: «Фикельмон уехал в Австрию, и австрийская красавица не принимает»[713]. Неделю спустя Пушкин также уехал из столицы, а в конце 1833 г. закончил работу над «Пиковой дамой».
Поэт вернулся из путешествия 20 ноября 1833 г. Четыре дня спустя он был на приёме у Фикельмон; 29 ноября упомянул в дневнике о трауре в семье Элизы Хитрово и Дарьи Фикельмон.
В 1834 г. Пушкин побывал на балу в австрийском посольстве дважды — 28 февраля и 8 марта; в дневниковой записи от 17 марта отметил обед втроём с послом и его женой. Поэт сетовал на то, что Долли заставила ждать себя полчаса, а сам он «во всё время» сердился, что приехал в сапогах.
С апреля 1834 г. тон записей в пушкинском дневнике изменился: «Вчера rout у гр. Фикельмон. S. не была»; «S. не было — скука смертная!» Новым увлечением поэта стала графиня Надежда Соллогуб. В начале мая 1834 г. поэт писал, что зван Дарьей на вечер, хотел ехать, но не поехал. Во второй половине июня Пушкин известил жену, что Бобринская и Фикельмон живут на Чёрной речке, «принимают — а никто не едет». В начале июля он сообщил Натали, что был у Долли и как «ввалился в освещённую залу с нарядными дамами, то и смутился как немецкий профессор: насилу хозяйку нашёл, насилу слово вымолвил»[714]. Можно предположить, что поэт не кривил душой. Роман с Долли был позади, и при встрече с ней он испытывал неловкость.
Пушкин охотно посвящал стихи своим «идолам». Роман с Фикельмон был потаённой любовью. Должно быть, по этой причине знатной даме не было посвящено ни одного стихотворения. Лишь дважды он изобразил её на полях рукописей 1829—1833 годов[715]. На одном рисунке изображена молодая красавица с орлиным профилем. Рисунок наводит на мысль о героине «Пиковой дамы». На стене в спальне старой графини висел портрет с изображением «молодой красавицы с орлиным носом».
После 1832 г. всякие упоминания о Пушкине исчезли со страниц дневника Фикельмон. Лишь в 1837 г. Долли нарушила молчание, посвятив сочувственные слова памяти поэта. Её тирады по поводу жены убитого звучали почти как признание, намёк на собственные переживания: «…какая женщина посмела бы осудить госпожу Пушкину? Ни одна, потому что все мы находим удовольствие в том, чтобы нами восхищались и нас любили, — все мы слишком часто бываем неосторожны и играем с сердцами в эту ужасную и безрасчётную игру!»[716]
В письмах Наталья Николаевна не раз упрекала мужа за его «измены», называя соперниц по именам. Но она ни разу не упомянула имени своей покровительницы Долли.
Фикельмон отличалась от идеала женщины, близкого Пушкину. Но он ценил в ней её недюжинный ум, светский такт и аристократизм, а также живое участие, которое она приняла в его семейных делах.
В начале 1834 г. «жаркая история» ещё не закончилась, когда на страницы дневника Пушкина попало имя Дантеса. 26 января 1834 г. поэт записал с явным раздражением: «Барон Д Антес и Маркиз де Пина, два шуана, будут приняты в гвардию прямо офицерами. Гвардия ропщет»[717]. Небольшая неточность, допущенная Пушкиным, позволяет судить об источниках его информации. По-видимому, он получил сведения от тех, кто хлопотал за двух французских дворян. Хлопоты лишь частично увенчались успехом, поскольку де Пина был определён в армейский пехотный полк (в дальнейшем на него пало подозрение в краже серебряных ложек и он должен был подать в отставку)[718].
Могла ли гвардия роптать в январе по поводу того, что в феврале два никому не известных эмигранта, возможно, получат чин корнета? Событие ещё не произошло, и о нём были осведомлены прежде всего покровители молодого француза. В числе их была Дарья Фикельмон.
В дневниковой записи Пушкина видят знак судьбы, роковое предчувствие грядущей трагедии. Так ли это? Поэт не мог предвидеть романа жены с Дантесом и кровавой развязки. Однако были обстоятельства, которые восстановили его против Дантеса.
Дантес приехал в Россию, имея несколько рекомендательных писем. Одно из них было адресовано Д. Фикельмон. Покровительство влиятельной дамы помогло эмигранту сделать карьеру при дворе[719].
Секунданта Пушкина Данзаса живо интересовали взаимоотношения Долли с Пушкиным и Дантесом. По свидетельству Данзаса, француз привёз рекомендательное письмо к мадам Фикельмон, пользовавшейся особым расположением императрицы. «Этой-то даме, — заключил он свой рассказ, — Дантес обязан началом своих успехов в России»[720].
Итак, Пушкина возмутило два обстоятельства: во-первых, то, что власти грубо нарушили русские воинские традиции, приняв эмигранта в гвардию сразу в офицерском чине, и, во-вторых, то что этому способствовала его Долли.
28 февраля 1834 г. Дантес был приглашён на бал к Фикельмонам, где хозяйка представила его императрице[721]. Служба в Кавалергардском полку стоила больших денег, которых у эмигранта не было. Но хлопоты посольши помогли преодолеть затруднение. Подруга Долли — царица, шеф Кавалергардского полка — назначила Дантесу деньги из своей шкатулки[722].
Долли приняла самое живое участие в судьбе двух молодых людей, дебютировавших в свете: Наташи Пушкиной, а затем Дантеса.
Что касается Пушкина, он увлёкся женой австрийского министра в то самое время, когда у Натальи Николаевны завязался роман с царём.
Часть II. Вызов
Натали и царь
Ухаживания государя за Наташей Пушкиной не выходили из рамок приличия. Но роман был замечен в обществе. Геккерн намекнул на это обстоятельство, заметив, что Пушкина едва не была соблазнена царём.
Дипломат знал цену словам, коль скоро речь шла о царственных особах. Его свидетельство находит подтверждение в пушкинских письмах. Красота Натали и её успех при дворе стали с некоторых пор предметом душевного беспокойства для поэта.
Николай I обратил внимание на Наталью ещё в марте 1830 г., когда она была в невестах и танцевала на московских балах. Когда Пушкин об