6 августа был танцевальный бал во вновь построенном здании Минеральных вод на Каменном острове. По воспоминаниям Н.М. Колмакова, внимание присутствовавших привлекали Пушкин и его красавица жена. «Бал кончился. Наталья Николаевна в ожидании экипажа стояла, прислонясь к колонне у входа, а военная молодёжь, по преимуществу из кавалергардов, окружала её, рассыпаясь в любезностях. Несколько в стороне, около другой колонны, стоял в задумчивости Александр Сергеевич, не принимая ни малейшего участия в этом разговоре»[842]. Приятель поэта К. Данзас записал, что «после одного или двух балов на Минеральных водах, где были г-жа Пушкина и барон Дантес, по Петербургу разнеслись слухи, что Дантес ухаживает за женой Пушкина»[843]. Толки о романе Дантеса и Натали, смолкшие в апреле—мае, возобновились и вышли за пределы узкого круга. Невзирая на обещания отцу, француз вновь оказался у ног Пушкиной.
С августа Кавалергардский полк перешёл на квартиры в Новой деревне. 5 сентября на Елагином острове состоялся бал в честь храмового праздника полка. Вечер стал венцом светских успехов Натальи Николаевны[844]. «Пушкина казалась прекрасной волшебницей», — писала императрица после вечера на Елагином острове[845].
Красота Пушкиной покоряла окружающих. Молодой правовед и музыкант Вильгельм Ленц так описал появление Натали на приёме у князя Одоевского: «Вдруг — никогда этого не забуду — входит дама, стройная как пальма, в платье из чёрного атласа, доходящем до горла… Это была жена Пушкина, первая красавица того времени. Такого роста, такой осанки я никогда не видывал — incessu dea patebat!» (Казалось, вошла богиня! [латинск.])[846].
Дантес разрывался между домами Пушкиной и Барятинской, что вело к фатальным неудачам. Геккерн всеми средствами старался устроить выгодную партию для Жоржа, и сыну пришлось подчиниться его советам. Примерно 10 сентября Мария Барятинская записала в дневнике: «Maman рассказала мне, что Геккерн-младший навещал её в городе и что он сказал в ответ на один из её вопросов … что является большим поклонником прекрасного, а что нет матери красивее неё и дочери прелестнее меня и т.д. Он передавал мне почтительнейшее уважение»[847].
Геккерн-старший умело готовил почву для сватовства. Но приёмный сын не оправдал его надежд. Тогда отец пустился в объяснения с Натали. В письме Нессельроде от 11 марта 1837 г. посол предлагал допросить Пушкину: «Она сама сможет засвидетельствовать, сколько раз предостерегал я её от пропасти, в которую она летела, она скажет, что в своих разговорах с нею я доводил свою откровенность до выражений, которые должны были её оскорбить, но вместе с тем и открыть ей глаза»[848]. Исследователи полагали, что барон лгал. Но переписка Геккерна с сыном не оставляет сомнений в том, что он говорил правду. До своего возвращения в Петербург в мае 1836 г. посол в письмах жестоко бранил Дантеса. Летом он пытался воздействовать также на Натали. Говоря о её романе с Дантесом, барон называл вещи своими именами и даже употреблял оскорбительные выражения. Заметим, что откровенные объяснения едва ли могли иметь место, если бы между Геккерном и Пушкиной ранее не возникли доверительные отношения.
Увещевания дипломата не подействовали на жену поэта.
12 сентября семья Пушкиных переехала с дачи в город. Неделю спустя Дантес встретился с Пушкиными на даче у Карамзиных в Красном селе. Падчерица Екатерины Карамзиной Софи, делившая общество Дантеса в отсутствие Натали, была задета его невниманием на рауте и дала волю злословию. Все гости, писала Софи Карамзина, были очень веселы, за исключением Александра, «который всё время грустен, задумчив и чем-то озабочен». Описав взор поэта как «грустный и задумчивый», Софи без всякой паузы переиначивает своё повествование в некий роман с соответствующим набором романтических фраз: «Его блуждающий, дикий, рассеяный взгляд с вызывающим тревогу вниманием останавливается лишь на его жене и Дантесе…»; «Жалко было смотреть на фигуру Пушкина, который стоял… в дверях, молчаливый, бледный и угрожающий»[849].
Софи попросила Пушкина занять графиню Строганову, когда та переступила порог гостиной. «Он было согласился, краснея…» Софи страдала сильной близорукостью. Тем не менее она заметила краску на лице поэта, что дало ей повод для язвительного замечания: «…она (Строганова. — Р.С.) — одно из его отношений, и притом рабское»[850]. На вечере была Александрина Гончарова, но Софи писала не о ней, а о Кочубей-Строгановой.
Будучи светской барышней, Софи Карамзина судила о том, что происходило на её глазах, сугубо поверхностно. Её привлекала исключительно романтическая подоплёка поведения Пушкина. Между тем, у поэта было много огорчений и забот помимо кокетства жены. В июле 1836 г. Наталья Николаевна с тревогой писала брату Дмитрию о душевном состоянии мужа: «…мне очень не хочется беспокоить мужа всеми своими мелкими хозяйственными хлопотами, и без того вижу, как он печален, подавлен, не спит по ночам и, следовательно, не может работать, чтобы обеспечить нам средства к существованию»[851]. Беспокойство, тяжёлые предчувствия не покидали поэта.
В день лицейской годовщины 19 октября 1836 г. у М.Л. Яковлева собралось 11 бывших учеников, среди них Пушкин и Данзас. Поэт извинился, что не докончил стихи в честь 25-летия Лицея и только начал при наступившей тишине читать строфу «Была пора: Наш праздник молодой сиял, шумел и розами венчался…», как из глаз его полились слёзы, он положил бумагу на стол и отошёл в угол комнаты[852]. Как значится в протоколе собрания, господа пировали, читали бумаги из архива старосты Яковлева и пели национальные песни[853].
Пушкин отнюдь не придавал такого значения ухаживаниям Дантеса за Натали, какое придавала им Карамзина. Следует иметь в виду также, что поведение кавалергарда не было вызывающим. С некоторых пор он принял позу кавалера Катерины Гончаровой, незамужней сестры Натали. Таким путём он старался обмануть разом и своего отца, и мужа Пушкиной. Его игра никого не могла ввести в заблуждение, но помогала соблюсти приличия. Это отметила Софи, написавшая, что Дантес «продолжает всё те же штуки, что и прежде, — не отходя ни на шаг от Екатерины Гончаровой, он издали бросает нежные взгляды на Натали, с которой в конце концов всё же танцевал мазурку»[854]. Софи была вынуждена констатировать, что кавалергард пропускал танец за танцем и сделал исключение лишь для мазурки.
При чтении писем Софи надо учитывать, что жанр писем имел свои особенности. В письме брату от 20 октября Карамзина описала приём в своей городской квартире, куда семья переехала с дачи в середине октября. На этот раз она обошлась без ссылок на «дикие» и «нежные» взгляды присутствующих. Письмо значительно проиграло с точки зрения беллетристики, но выиграло в смысле достоверности. «Мы вернулись, — писала Карамзина, — к нашему городскому образу жизни, возобновились наши вечера, на которых с первого же дня заняли свои привычные места Натали Пушкина и Дантес, Екатерина рядом с Александром (Карамзиным. — Р.С.)… к полуночи Вяземский…»[855]
По крайней мере до начала октября дом Пушкиных был открыт для Геккернов, а салон посла — для Пушкиных. 29 сентября 1836 г. сёстры Гончаровы были на музыкальном вечере у голландского посла. Обычно они никуда не выезжали без своей замужней сестры[856].
Натали могла встречаться с Дантесом в доме Карамзиных вплоть до 3 ноября, когда Софи записала: «У нас за чаем всегда бывает несколько человек, в их числе Дантес»[857]. По-видимому, Пушкин на описанных вечерах отсутствовал, из-за чего романтический элемент в отчётах Софи Карамзиной полностью отсутствует. Прозаическое описание распределения мест за столом указывало на то, что Жорж садился подле Натали, но не Катерины, что не вызывало удивления присутствующих.
Тайное свидание
По мнению П.Е. Щёголева, Дантес добился от Натали тайного свидания в конце января 1837 г., что и послужило поводом к смертельному поединку[858]. С.Л. Абрамович не согласилась с мнением П.Е. Щёголева. Она обратила внимание на то, что в своих воспоминаниях свояченица поэта Александрина Гончарова-Фризенгоф излагает события в хронологическом порядке и при этом помещает известие о рандеву среди сведений первой половины ноября 1836 г. Если рандеву имело место в начале ноября, оно не могло служить непосредственным поводом к дуэли, происшедшей три месяца спустя[859].
Оспаривая открытие, Э.Герштейн назвала воспоминания Александрины крайне недостоверными и отметила, что в её повествовании трудно найти строго хронологическую последовательность[860].
Более надёжным источником, по её мнению, являются воспоминания Вяземской, которая, якобы, сознательно описывает рандеву «в ряду с январскими событиями»[861]. И Вяземская, и Александрина были очевидцами происшедшего, при этом наиболее осведомлёнными. Чьё же свидетельство следует признать более достоверным?