[1600]. Тургенев подчеркнул, что эти слова были произнесены «прежде получения письма» (от царя), т.е. ранее 1 часа ночи 28 января. (Тургенева в тот момент не было у постели умирающего, но он знал обо всём от Жуковского).
В более поздних источниках (записке Спасского от 2 февраля, а также письме Жуковского отцу поэта от 15 февраля) фраза — «Скажи царю… что мне жаль умереть, был бы весь его» — отнесена не ко времени «прежде получения письма» от царя в полночь, а уже к совсем другому времени — моменту прощания с друзьями утром 28 января[1601]. Установленный факт раскрывает тайну рождения легенды.
Жуковский прощался с умирающим утром 28 января, в одно время с Тургеневым, Вяземским и другими лицами. В то время Тургенев ничего не слыхал о благодарных словах умирающего, хотя слова должны были стать главной новостью. В его письме, написанном утром, эта новость отсутствует. Зато она появляется во втором письме, составленном в час дня 28 января. Лишь 2—15 февраля друзья поэта изменили своё показание насчёт времени обращения поэта к царю.
Версия Жуковского, по-видимому, не убедила Тургенева, так как он не внёс её в свой дневник. В записи Тургенева от 27 января было сказано кратко: «Пушкин сложил руки и благодарил Бога, сказав, чтобы Жуковский передал царю его благодарность»[1602]. Можно полагать, описание Тургенева ближе всего к истине. У Пушкина не было сил для речей, и он не говорил, что весь был бы царёв.
Отношения Пушкина и самодержца вступили в последнюю фазу — фазу осуждения, непонимания и конечного примирения.
Тотчас после кончины поэта Жуковский подал императору записку о милостях его семье. Легенда получила своё завершение: «Мною же передано было от Вас последнее радостное слово, услышанное Пушкиным на земле, — значилось в записке. — Вот что он отвечал… (и что я вчера забыл передать В. В-у ): как я утешен! скажи государю, что я желаю ему долгого, долгого царствования, что я желаю ему счастия в сыне, что я желаю счастия в счастии России»[1603]. Стиль Жуковского невозможно принять за стиль Пушкина.
«Она ни при чём!»
Из записки доктора Спасского следует, будто Пушкин сразу после осмотра сказал домашнему врачу: «Пожалуйста, не давайте больших надежд жене, не скрывайте от неё, в чём дело, она не притворщица; вы её хорошо знаете, она должна всё знать»[1604]. Однако слова врача не находят подтверждения в других источниках.
Раненый Пушкин вернулся на Мойку в карете затемно. Слуга внёс его по лестнице в дом. Пушкин спросил его: «Грустно тебе нести меня?».
Жуковский записал в кратком конспекте: «Жена встретилась в передней — дурнота — ne entrez pas [не входите] его положили на диван»[1605]. Когда раненого стали раздевать, Натали хотела войти, но муж громким голосом закричал: «Не входите». Когда его переодели, он допустил к себе жену. По словам Тургенева, ей было сказано, что муж ранен в ногу. В своём письме в Москву (27 января — начало февраля) Вяземская подтверждает этот факт[1606]. Вяземская не отходила от Натали, и её сведения были точными. По её утверждению, поэт причастился втайне от Натальи.
С какими словами обратился Пушкин к жене? Наиболее раннюю запись находим в том же письме В.Ф. Вяземской. По её свидетельству, поэт произнёс: «Как я счастлив, я жив и нахожусь с тобой»[1607]. Фраза Пушкина была вполне уместна в устах мужа, старавшегося успокоить жену.
А.И. Тургенев описал то, что происходило на его глазах между 10 и 12 часами. Иногда, но редко раненый подзывал к себе жену. Наконец он сказал: «будь спокойна, ты невинна в этом» (версия письма); «будь спокойна, ты ни в чём не виновата» (дневниковая версия)[1608]. Это было сказано, когда поэт удостоверился, что положение его безнадёжно. Лишь после этого, а не на пороге, умирающий объявил жене, что вина за случившееся ложится целиком на него одного.
На второй день поэт значительно чаще выражал желание видеть жену. Утром 28 января Наталья первая простилась с ним. В 11 час. утра Тургенев записал: Пушкин «часто призывает к себе на минуту жену, которая всё твердила: „Он не умрёт, я чувствую, он не умрёт“. Теперь она, кажется, видит уже близкую смерть»[1609]. Пушкин сказал жене правду лишь после того, как скрывать её стало невозможно. Ранее 11.30, согласно записи Тургенева, умирающий сказал: «Арендт меня приговорил; я ранен смертельно». Жена упала ничком на пол перед образами в нервном припадке. Она не смогла прийти к мужу, когда он пожелал её вновь увидеть[1610]. Друзья с большой деликатностью описывали страдания Пушкиной. Тургенев сообщил брату 31 января: «Жена, за которую дрались, в ужасном положении. Она невинна, разве одно кокетство омрачило её душу и теперь страшит её воспоминаниями»[1611].
При сватовстве поэт размышлял о возможности рокового исхода, когда Натали останется блестящей вдовой. В последние дни жизни умирающий более всего заботился о том, чтобы репутация вдовы осталась незапятнанной. Любая женщина в её положении ударилась бы в слёзы. Но к удивлению друзей, Наталья вовсе не плакала. Это обстоятельство тревожило умирающего. Тургенев записал его слова по поводу жены: «Он (Пушкин. — Р.С.)… говорит, что люди заедят её, думая, что она была в эти минуты равнодушною. Это решило его сказать ей об опасности»[1612]. Аналогичное свидетельство принадлежит Вяземской: «Она чиста… и всё-таки свет её съест, — говорил умирающий Пушкин. — Скажите ей всё: она у меня не притворщица. Её осуждать будут в холодности, если моё положение не будет известно ей»[1613]. Заподозрить Пушкину в равнодушии немыслимо. Правда, что окружающие твердили ей, что рана мужа не опасна, и тем внушали ложную надежду. Особенность характера Натали была та, что в минуты крайней тревоги и волнения она погружалась в оцепенение, которое походило на спокойствие и отрешённость. Именно так она реагировала на предательство Дантеса в ноябре 1836 г., удивляя всех своим спокойствием. А.И. Тургенев отметил, что после ранения мужа Натали погрузилась в «тихую безмолвную горесть», иногда «в исступлённую горесть»[1614].
Под утро 28 января крики раненого сбросили Вяземскую с дивана и разбудили Александрину. Натали в это время не раскрыла глаз, хотя за минуту до того говорила с Вяземской. При последнем крике Пушкина поднялась, и с ней случился новый припадок[1615].
Упомянув о прощании Натальи с мужем 28 утром, Жуковский написал: «Этой прощальной минуты я тебе не стану описывать!»[1616] В.Ф. Вяземская уточняет, что при прощании поэт и его жена были немногословны: «Единственные слова, которые они произнесли, были слова прощания»[1617]. Пушкин не нашёл для Натальи особенных слов.
Александрина не оставляла сестру. После поединка Гончарова, согласно её воспоминаниям, «видела Пушкина только раз, когда она привела ему детей, которых он хотел благословить перед смертью»[1618]. Каждому из детей отец клал на голову руку, а потом давал знак увести.
За несколько часов до смерти Пушкин попросил, чтобы Натали покормила его мочёной морошкой, потом погладил её по голове и произнёс: «Ну, ну, ничего, слава Богу, всё хорошо»[1619]. Пушкина как будто не замечала близившейся агонии. Даже её защитник Тургенев не мог скрыть своего раздражения по этому поводу. Он писал в дневнике: «У него предсмертная икота, а жена его находит, что ему лучше, чем вчера!»[1620] Аналогичное свидетельство оставил доктор Иван Спасский. Выходя от мужа за несколько мгновений до его кончины, Пушкина сказала: «…вот увидите, что он будет жить, он не умрёт»[1621]. Наталью пустили в кабинет уже после кончины мужа. «Она рыдает, рвётся, но и плачет. …Жена всё не верит, что он умер: всё не верит»[1622]. Перед нами едва ли не первое упоминание о слезах Натальи Николаевны. Подле дивана, на котором лежал умерший, жена кричала: «Бедный Пушкин! Бедный Пушкин! Это жестоко! Это ужасно! Нет, нет! Это не может быть правдой!» Она просила прощения, трясла бездыханное тело, чтобы получить от него ответ. Присутствующие боялись за её рассудок[1623]. Свидетельства Данзаса и Вяземской совпадают между собой. Допущенная к покойному, Наталья Николаевна, рыдая, толкала тело и кричала: «Пушкин, Пушкин, ты жив?»[1624] Долли Фикельмон очень точно заметила, что глубоко несчастная жена «не хотела ни поверить своему горю, ни понять его»[1625].
Перед кончиной, писала сестра Пушкина, поэт «сказал Наталье Николаевне, что она во всём этом деле ни при чём. Право, это было больше, чем благородство, — это было величие души, это было лучше, чем простить»[1626]