– Хорошо, а об Эрмине де Женуйяк вы что-нибудь узнали?
– Ничего, за исключением того, что девочка отказывается есть. Но где она – неизвестно.
– А о Годфруа де Мэн-Арди?
– Тоже ничего.
– Значит, наша вылазка не принесла никакой пользы.
– Не совсем, ведь я узнал, что над моим братом нависла страшная угроза. Я расскажу о Маталене комиссару, и завтра утром полиция будет у него. Его нужно заставить говорить, он должен вернуть мне Ролана.
– А теперь успокойтесь и послушайте меня. Того, о чем я вам сейчас поведаю, не знает ни одна живая душа, ни графиня де Блоссак, ни даже полковник.
– О чем это вы?
– Когда-то я жил в Бордо, был молод и беден, слыл драчуном и задирой. С вашего позволения, я не буду подробно останавливаться на этом периоде моей жизни, за который мне впоследствии довелось расплатиться сполна.
– Вы не могли бы изъясняться яснее?
– Среди самых известных маршалов Наполеона немало таких, кто принадлежал к самым низшим слоям общества, пока война не окружила их ореолом славы и не не вознесла на высшие ступени воинской иерархии. Этот был конюхом, тот – садовником, третий – ямщиком. Со мной дело обстояло еще хуже, я был в некотором роде искателем приключений, наполовину солдатом, наполовину разбойником и большим любителем помахать кулаками. Мне нередко приходилось за деньги оказывать услуги, недостойные называться христианскими, что теперь, когда я вам это рассказываю, заставляет меня краснеть от стыда.
– Продолжайте, – сказал Кловис.
– Так вот, в те времена я был на короткой ноге с половиной бордоских бандитов, знал об их прошлом и совершенных ими грехах. Два десятка из них по моему первому приказу были готовы броситься в огонь, тем более, если бы я заплатил им несколько экю. Одним словом, сударь, вы, должно быть, слышали обо мне. Я – Жан де Кадийяк.
– Тот самый, который вместе с господином де Блоссаком вытащил моего отца из тюрьмы?
– Он и есть.
– Вашу руку, сударь.
– С удовольствием. Но Жан де Кадийяк – мое прозвище, на самом деле меня зовут Монсегюр. И клянусь, я всегда с честью нес это имя, и в повседневной жизни, и в бою, бок о бок с моим полковником, особенно после того, как революция дала мне, солдату, надежду когда-нибудь стать командиром.
– И что вы намереваетесь делать?
– Завтра утром, один-единственный раз, я вновь выступлю в обличье Жана де Кадийяка. И уверяю вас – не пройдет и двух суток, как мы узнаем и где прячут вашего брата, и где томится маленькая Эрмина, и что случилось с Годфруа.
– Я в этом деле вам понадоблюсь?
– Нет, мне лучше действовать одному. Отправляйтесь домой, ложитесь спать и спокойно ждите новостей.
– В таком случае – до свидания, Жан де Кадийяк.
– О нет! Не называйте меня так. Вы должны понимать, каких нечеловеческих усилий мне стоило открыть вам эту страшную тайну. И умоляю вас, ради бога, не делитесь ни с кем тем, что вы сегодня узнали.
– Клянусь вам, майор.
– Благодарю вас и до свидания. Завтра утром можете отправиться в полицию и подать на Маталена жалобу, но после полудня ждите меня дома. Причем имейте в виду – это ожидание вполне может затянуться до полуночи. Главное, не удивляйтесь, если увидите меня в наряде, который покажется вам странным.
– Не беспокойтесь.
Вот так, за разговором, друзья вышли к плас де Турни, откуда юный Кловис отправился домой, в то время как майор направился в сторону небольшой площади Сен-Реми.
Монсегюр, или, если угодно, Жан де Кадийяк, не ошибся. Приспешников и помощников для реализации своих низменных планов Меротт действительно набирала среди самых темных личностей города Бордо.
Но этому храброму солдату было мерзко вновь опускаться, пусть даже ненадолго, на то дно, в котором он вырос. Майор с гордостью вспоминал, как проявил истинное благородство в тот день, когда ему выпало защитить ребенка – и это он, человек, который вначале пошел по такой кривой дорожке! Этим ребенком был сын маркизы де Босежур, точнее, Фелисите Деконб.
С тех пор Монсегюр жил честно и по совести. И больше не совершил ни одного поступка, за который его можно было бы упрекнуть.
Человек пылкий и храбрый, он не мог не оказаться в армии, которая ежедневно вела сражения. Битва стала его стихией.
Оттрубив положенный срок в унтер-офицерах, в Ваграме[19] он дослужился до младшего лейтенанта. В начале русской кампании Монсегюру присвоили чин лейтенанта, под стенами Москвы – капитана, после битвы при Лютцене[20] он стал командиром эскадрона.
В Ватерлоо Наполеон повысил его до подполковника, но этот чин впоследствии так и не был признан.
Поэтому в отставку он вышел майором.
Чтобы никогда не краснеть перед полковником, Монсегюр похоронил Жана де Кадийяка раз и навсегда.
Теперь, двадцать шесть лет спустя, старому солдату было очень трудно вновь извлечь на свет божий эту свою былую ипостась. Но поскольку речь шла о его давних друзьях, графине де Блоссак, Коарассах и Мэн-Арди, он действовал решительно.
Баронесса де Мальвирад даже не подозревала, что ей предстоит схватка с самым опасным и безжалостным из всех ее старых врагов.
Меротт, как мы уже видели, хотела одним выстрелом убить двух зайцев – во-первых, отомстить, о чем она неоднократно заявляла в нашем присутствии, во-вторых, провернуть крайне выгодное дельце и присвоить огромное состояние старого Самюэля, с помощью которого эта злодейка собиралась откупиться или избавиться от сообщников.
В первую очередь ее интересовали как раз эти десять миллионов, именно из-за них она затеяла всю эту интригу и теперь пыталась довести ее до конца с таким ожесточением и пылом. Ведьма хотела заманить своих врагов в тщательно расставленные сети и когда последний из них падет от нанесенного ею удара, завладеть наконец сказочным сокровищем, к которому она так страстно стремилась.
XVIII
Матален прибежал домой, с трудом переводя дух, и тут же поспешил в спальню, где слуга Каде помог ему раздеться.
Уже собираясь лечь в постель, маркиз обратился к лакею и спросил:
– Скажи мне, Каде, тебе в голову когда-нибудь приходила мысль о состоянии в десять миллионов?
Услышав этот вопрос, бедняга Каде широко открыл глаза и глупо ухмыльнулся: – Господин маркиз изволит надо мной смеяться?
– Нет, Каде, это просто вопрос, не более того.
– Значит, они, эти десять миллионов, существуют в действительности? – спросил Каде.
– Еще как существуют, Каде! На свете есть один старый еврей, доживший почти до ста лет, которому они и принадлежат. Как думаешь, можно дожить до столь преклонного возраста, имея десять миллионов?
Все эти слова Матален произносил с необычайным подъемом. Десять миллионов завораживали, манили, поражали воображение. Перед глазами бретера стоял их блеск, в ушах раздавался звон монет.
Меротт, рассказав об этом богатстве, его не на шутку удивила. И за это старая баронесса могла очень дорого заплатить.
– Странное дело, – сказал дуэлянт, по-прежнему разговаривая со слугой, – не далее как двадцать минут назад меня выбросили из окна, а я об этом даже не думаю.
– Вероятно, господин маркиз, окно располагалось на первом этаже, – сказал Каде.
– Нет, друг мой, на втором.
– И вы, господин маркиз, не убились?
– Как видишь, нет. Но если бы под этим окном не стоял человек поистине геркулесового телосложения, поймавший меня на руки, мне сейчас было бы намного хуже.
– Господин маркиз, – сказал Каде, – вы уверены, что за ужином не позволили себе лишнего?
– Мошенник! – воскликнул Матален. – Ты подумал, что я пьян? Как ты посмел? Ступай спать, кретин.
Каде, которому только то и было нужно, повиновался без малейших возражений.
– Десять миллионов!! – воскликнул Матален, оставшись один.
Слова эти были произнесены столь громко, что донеслись до слуха шедшего по коридору Каде.
– Должно быть, господин маркиз сошел с ума, если по поводу и без повода кричит о каких-то десяти миллионах.
– Десять миллионов! – повторил бретер, не подозревая о рассуждениях слуги. – И на такое сокровище собирается наложить лапу, завладев его львиной долей, эта презренная цыганка, эта аристократка-контрабандистка Меротт, по случаю превратившаяся в баронессу? Ну нет, не бывать этому! Я не допущу!
Матален помолчал, затем продолжил:
– Сегодня вечером Меротт впервые допустила оплошность. Не надо ей было называть размер состояния старого еврея. Теперь же я встану на пути реализации ее проектов и амбиций. В конечном счете, этого богатства я достоин не меньше, чем она, да и распорядиться им смогу не хуже. Да, мне без него не обойтись. Не обойтись! Но я искуснее и хитрее ее, поэтому буду действовать только в рамках закона, только дозволенными методами.
После этого монолога мозг Маталена, вероятно, принялся за работу. Он надолго умолк, время от времени из его груди вырывались восклицания.
Маркиз вот уже два часа лежал в постели, но никак не мог заснуть. Наконец сон его постепенно сморил и он отправился в царство Морфея.
Покой бретера тут же нарушили тревожные сновидения, он то и дело шептал:
– Десять миллионов!! Раз плюнуть!.. Филиппина… защитить… что ее бояться, эту Меротт… Десять миллионов!!
Когда Матален проснулся днем, первым делом ему на ум пришло состояние, о котором рассказала баронесса.
– Теперь мне все понятно, я вижу насквозь эту старую цыганку, – сказал он. – Мне ясно, почему она стала проявлять ко мне такой интерес после дуэли с полковником и майором. Я понадобился ей, чтобы избавиться от препятствий.
Матален осекся на полуслове. Он не хотел признаваться даже себе, что эти препятствия были намного значительнее и ужаснее, чем могло показаться как Меротт, так и ему самому. Бретер чувствовал, что перед такими противниками, как Годфруа и Ролан, ему не устоять.
Но у дуэлянта не было никакого желания мусолить эту тему, которая была ему явно неприятна.