к сзади, так и спереди.
– Что вам угодно? – спросил маркиз, от которого не ускользнуло хитрое выражение на физиономии уродца.
Вместо ответа тот стал беспорядочно махать руками, будто объясняя, что он нем, но не глух. После чего встал перед Маталеном, давая понять, что готов ответить на его вопросы.
– Кто тебя прислал? – спросил маркиз. – Кто-то из моих друзей?
В ответ чертов хитрец лишь бросил на Каде проницательный взгляд, будто не желая при нем ничего сообщать. Матален все понял и сказал:
– Каде, оставь нас.
Как только слуга вышел из комнаты, юный уродец вытащил из кармана тужурки белый, довольно грязный комочек и стал его осторожно разворачивать. Покончив с этим, горбун протянул Маталену мятый лист бумаги, исписанный весьма изящным почерком – письмо Фелисите Деконб. Увидев ее подпись, Матален не удержался от дрожи, но тут же стал жадно читать послание.
Записка узницы гласила:
«Маркиз,
Послезавтра я предстану перед судом.
К тому времени изыщите возможность навестить меня. У меня есть сведения, представляющие для вас исключительный интерес. Я знаю… слышите, я точно знаю, кто ударил вас кинжалом накануне дуэли с Вертеем. Это знатная дама, принадлежащая к высшему свету Бордо. Если придете, я назову вам ее имя и представлю доказательства моих слов, чего в письме сделать не могу.
Прочитав это послание, Матален задумался и какое-то время хранил молчание. И поскольку горбун не сводил с него взгляда своих любопытных глаз, ограничился лишь тем, что сказал:
– Хорошо.
Этот ответ ни к чему не обязывал маркиза, но в то же время удовлетворил маленького горбуна, потому что тот тут же исчез.
«Идти к Меротт или не идти?» – вот какой вопрос задавал себе Матален.
– Зачем мне теперь знать имя этой дамы? Ведь я больше не могу никого наказать.
Но несмотря на это вполне закономерное чувство любопытства подталкивало его отправиться в Форт дю Га.
После нескольких часов раздумий он решился назавтра отправиться на свидание с мегерой.
Но не успел – на следующий день разыгралась еще одна драма.
Наши читатели, конечно же, помнят несчастного маркиза де Босежура, который вмешался в побоище на улице Тан-Пассе в ту ночь, когда целая банда заядлых дуэлянтов набросилась на Танкреда и Кловиса.
Бедолага все так же бесцельно шлялся по улицам, нередко за ним бежали мальчишки, спрашивая, нет ли новостей о его жене. Простолюдины и рабочие бесчисленное количество раз жестоко потешались над стариком.
В тот день, когда весь город узнал, что страшная мегера, похитительница детей и соучастница столь многих преступлений, была не кто иная, как маркиза де Босежур, квартал, где жил бывший член городского правления, пришел в небывалое волнение.
Как только горемыка вышел на улицу, на него со всех сторон посыпались безжалостные крики:
– Маркиз! Твою жену нашли!
Бедолага подпрыгнул на месте и спросил:
– Где?
– В Бланкфоре. Теперь она в тюрьме, ей отрубят голову.
После этих слов несчастный старик резко выпрямился и рухнул без чувств на мостовую.
В падении он разбил себе голову и его гонители, в чьих душах злые шутки тут же уступили место жалости, унесли его домой.
Позвали докторов. Долго, очень долго старик находился между жизнью и смертью. Но наконец все же пришел в себя и – странное дело! – исцелился от умопомешательства.
Вот почему 19 мая 1816 года, в тот самый день, когда Матален получил записку Меротт, маркиз выхлопотал разрешение навестить в тюрьме жену.
Когда он переступил порог темницы, Фелисите его даже не узнала.
– Мадам! – обратился он к ней. – Я маркиз де Босежур.
Фелисите в ужасе отпрянула.
– Надеюсь, вы не думаете, – спокойно продолжал бывший член городского правления, – что я позволю взойти на эшафот женщине, носящей мое имя.
Не дожидаясь ответа, он вытащил из-под накидки пистолет и выстрелил презренной Фелисите в голову.
Вот почему Матален так и не узнал, кем была та женщина, которая когда-то ударила его кинжалом.
Чуть позже у нас еще будет возможность поведать об этом читателям.
Часть вторая. Высокая Кадишон
I
Человека ждала смерть.
23 июля 1825 года подступы к Интендантству на плас де ла Комеди и пустырь, по которому в те времена проходили крепостные рвы Шато-Тромпет, заполонила огромная толпа.
Постепенно становясь все плотнее, она доходила до Королевского сада, на месте которого ныне вырос Ботанический сад.
На его лужайках выстроился в каре[23] полк инфантерии. Гренадеры были облачены в восхитительную, неподражаемую форму времен Первой Империи: облегающие белые рейтузы с черными гетрами, доходившими до середины бедер, приталенные мундиры и огромные медвежьи шапки.
Каре состояло только из трех сторон, четвертой не было. Вместо нее виднелся лишь невысокий столб, перед которым должен был встать приговоренный к смертной казни. Старые солдаты, застывшие по команде «ружье к ноге», мрачно взирали на происходящее. Многие то и дело покусывали ус и время от времени что-то ворчали. Офицеры с бледными лицами в тревожном ожидании вышагивали взад-вперед. Давно уже в Бордо не казнили солдат местного гарнизона.
Проступок, совершенный тем, кого сегодня должны были расстрелять, был не такой уж и страшный, но военный трибунал вынес ему суровый приговор, чтобы искоренить проявления недисциплинированности, значительно участившимися в последние полгода.
Любопытство этой огромной толпы, собравшейся поглазеть на казнь, больше всего возбуждало то обстоятельство, что Жан-Мари Кадевиль, приговоренный к смерти, был жителем Бордо. Он родился на улице Меню, в приходе Сен-Мишель, не знал ни матери, ни отца, но несмотря на это состоял в родстве со многими обитателями этого многолюдного квартала.
И если мы скажем, что поприсутствовать при страшной развязке в этот новый район Бордо пришли не только завсегдатаи подобного рода зрелищ, но и весь Сен-Мишель, это вовсе не будет преувеличением.
Даже знатные господа, и те изъявили желание посмотреть казнь, доставив себе варварское удовольствие, потому что на обочине дороги, шедшей вдоль окружавших Интендантство рвов, выстроились фиакры – в количестве, которого в Бордо и заподозрить было нельзя. Но странное дело! Шторки всех этих экипажей были опущены, из-за чего в адрес их седоков звучали шуточки, а порой и ругательства.
Некоторые даже боялись, что присутствие этих экипажей помешает им увидеть кортеж с приговоренным, и вслух выражали свое недовольство.
В толпе каждый комментировал драму, кровавый конец которой должен был наступить сегодня. Нет нужды говорить, что будь у них такая возможность, они не допустили бы, чтобы солдата постигла столь страшная судьба.
– Это ужасно! – говорила надтреснутым голосом старуха со щербатыми зубами, но дерзким взглядом. – Это ужасно – убивать несчастного солдата за такой пустяк!
– Что он натворил? – спросил молодой человек, по-видимому, приехавший поглазеть на казнь не столько из любопытства, сколько от нечего делать.
– Ах, сударь! Ничего особенного.
– Если вкратце, – продолжала старуха, – то в ответ на издевательства со стороны одного молодого офицера он разгневался и запустил ему в голову ружьем, которое в этот момент как раз чистил.
– Всего-то?
– Нет, – ответила молодая женщина с ребенком на руках. – Ствол ружья ударил офицеру в голову, брызнула кровь, и он упал навзничь.
– Да, но бедный Жан-Мари тут же бросился вперед, чтобы подхватить его, и тем самым привел доказательство своего глубокого раскаяния.
– Впрочем, это не помешало трибуналу приговорить его к смертной казни. И хотя торговки с центрального рынка и женщины, возившие в Париж колыбельку для герцога Бордоского, молили короля о помиловании, их прошение было отклонено. Сегодня Жан-Мари будет расстрелян.
– Позор!
– Какая несправедливость!
– Это же убийство!
К этим выражениям, довольно хлестким, каждый добавлял свою реплику. Многие в толпе стали поднимать головы.
У самого Интендантства, на углу площади Канон в тесный кружок сбились горожане, взбудораженные больше других. В основном это были портовые рабочие: докеры, возчики и те, кто зарабатывал на жизнь разгрузкой судов.
Почти все они не сводили глаз с высокой юной девушки лет двадцати – двадцати пяти, одетой по моде торговок того времени.
Создавалось такое впечатление, что они ждали от нее какого-то приказа или сигнала.
Сама же она стояла, прислонившись спиной к двери магазина, и, казалось, тоже чего-то ожидала.
Неожиданно со стороны площади Дофин донесся какой-то шум – крики, вопли, возгласы.
– Вот он! Вот он! – взметнулась в воздух тысяча голосов.
Вскоре и в самом деле все услышали размеренный шаг конвоя, сопровождавшего приговоренного к месту казни.
Шум становился все ближе и ближе. Глухой гул вскоре перерос в неистовый рокот, и понять, что происходило, пока кортеж двигался к Интендантству, было почти невозможно.
В те времена смертные казни по приговору военного трибунала проводились с тожественностью и помпой, о которых сегодня ни у кого нет ни малейшего представления.
Во главе процессии шли барабанщики, время от времени гулко стучавшие в свои обтянутые материей инструменты.
Они двигались медленно, будто стараясь оттянуть роковой момент и не желая заставлять приговоренного слишком быстро встретить свою смерть.
За ними следовала расстрельная команда. Последним шел приговоренный – в сопровождении священника.
Достойный прелат пылко утешал вверенного его заботам кающегося грешника, но чувствовалось, что ему и самому была невыносима эта казнь, которой было суждено свершиться у него на глазах.
Лицо его покрывала смертельная бледность и силы, казалось, были готовы вот-вот его покинуть.