Прелат выглядел так, будто это его сегодня обрекли на смерть, и в какой-то момент Жан-Мари был даже вынужден его поддержать.
Этот Жан-Мари был рослым, крепким, идеально сложенным малым – одним словом, образцом гренадера. Очаровательные, лихо закрученные пшеничные усы на его белокожем лице придавали молодому человеку вид самого отчаянного на всем белом свете смельчака.
Он оглядывал толпу и время от времени улыбался. Народ, со своей стороны, восхищался им, в его адрес со всех сторон сыпались возгласы горького сожаления и боли.
На углу Интендантства, дойдя до улицы Канон, Жан-Мари посмотрел в ту сторону, где стояла уже виденная нами молодая девушка. Затем воздел глаза к небу, безнадежно махнул рукой, выражая безропотную покорность судьбе, и вытянул губы, будто посылая тайком обожаемой женщине воздушный поцелуй.
Высокая красавица поднесла к губам руку и вернула ему его. Причем ее поцелуй достиг цели – Жан-Мари застыл на месте, будто не в состоянии вынести счастья, за которое ему сегодня предстояло умереть.
В этот момент молодой солдат показался собравшимся таким красивым, что в толпе повсеместно поднялись крики неподдельного отчаяния.
– И такой человек сейчас умрет! – произнесла маленькая гризетка лишенным всякой надежды голосом.
– Это убийство! – раздавались на разные лады голоса.
Взбудораженная сверх всякой меры толпа была готова в любой момент наброситься на солдат конвоя и сорвать на них зло за то, что должно было вскоре произойти.
Тут произошло событие совсем иного характера. Перед солдатами выстроились шеренгой простые горожанки, облачившиеся в свои лучшие платья. Процессия была вынуждена остановиться.
Затем многие простолюдинки встали на колени и закричали.
– Пощадите! Пощадите! Пощадите его!
После чего стали тянуть руки к солдатам, которые и так уже были доведены до крайности.
И со всех сторон послышался тот же самый крик, распространившийся в толпе со скоростью зажженной пороховой дорожки:
– Пощадите! Пощадите! Пощадите его!
Солдаты были совершенно сбиты с толку. По всему чувствовалось, что их захлестнули бурные эмоции. Эти крики боли, эти призывы к милосердию, на которое они не имели никакого права и которые сами они, конечно же, даровали бы, порождали в их душах непередаваемое волнение. Не один старый ворчун почувствовал, что по щеке его покатилась слеза. А сержант воскликнул:
– Гром и молния! Как по мне, так лучше пять сражений, чем эта тяжкая обязанность.
Офицер, командовавший конвоем, тоже был потрясен до глубины души. Перед лицом этих недалеких женщин, по всей видимости, полагавших, что от него зависит жизнь Жана-Мари, он дрогнул и замер в нерешительности.
Первым, к кому вернулось хладнокровие, был унтер-офицер, исполнявший обязанности дежурного.
– На нас возложена тяжелая, мучительная обязанность, – сказал он. – Но мы должны выполнить свой долг.
– Несомненно, – ответил офицер.
Он подошел к толпе, преграждавшей путь, и сказал:
– Наивные, добрые люди, мы не можем пойти навстречу вашим пожеланиям. Солдат подчиняется приказу и не вправе его обсуждать. Выполнить вашу просьбу – означает проявлять слабость. Так что пропустите нас.
– Нет! Нет! – закричал народ, чувствуя, что сердце капитана дрогнуло и стало обливаться кровью.
– Отойдите, женщины, – продолжал офицер.
– Пощадите! Пощадите! – повторяли те, не желая двигаться с места.
Ситуация становилась в высшей степени затруднительной и удручающей. Правосудие должно было свершиться, а путь небольшому отряду солдат преградили все эти безоружные люди, которые вовсе не бунтовали, а наоборот – умоляли. Как можно было применить силу и ответить на их мольбы ударами прикладов или штыковой атакой?
– Эх, если бы у меня под рукой сейчас было кавалерийское отделение, они быстро бы освободили путь.
Тем временем солдаты, медленно как никогда, с трудом пробивались вперед. Барабанщиков взяли в кольцо, и теперь у них почти не было возможности оглашать окрестности гулким, мрачным боем. Гренадеры не столько шли, сколько печатали шаг, и ни один из них не желал, чтобы было по-другому.
Жан-Мари наблюдал за происходящим с непередаваемым, невозмутимым спокойствием. Может, он рассчитывал на помощь толпы и надеялся, что она его спасет? Этого не знает никто, даже сегодня.
Наконец капитан потерял всякое терпение, вернулся и встал во главе своего небольшого отряда.
– Я должен выполнить долг и не имею никакой возможности от этого уклониться, – воскликнул он. – И не хочу, чтобы меня арестовали из-за ваших стенаний и слез. Мне нужно пройти, и я пройду.
Ответом на эти угрозы стали новые мольбы. Две юных девушки в платьях, выдававших их принадлежность к аристократии, тоже встали на колени перед капитаном, протянули руки и стали повторять все то же слово «пощада», звучавшее в их устах скорбным псалмом.
– Внимание! – скомандовал офицер.
Солдаты твердо уперлись ногами в землю, сплотились теснее и стали ловить каждое слово капитана, который принял волевое решение и, видимо, собирался отдать приказ о том, чтобы разогнать народ силой.
– Беги в казарму к кавалеристам, – тихо сказал он унтер-офицеру, – и скажи, чтобы они расчистили подступы к Интендантству.
– А что будете делать вы?
– Двигаться дальше – решительно, но осторожно. Я отвечаю за этого узника и не хочу, чтобы толпа у меня его отбила. Шевелись!
– Бегу, мой капитан.
Унтер-офицер в мгновение ока ловко скользнул в толпу и растворился в ней. Но разговор капитана с подчиненным услышали.
Добрые души, видевшие повсюду только то, что хотели видеть, стали разносить слух, что пожелания бордосцев вот-вот будут исполнены.
– Разве вы не видели, что после разговора с капитаном унтер-офицер ушел? – говорили они.
– Надо быть слепым, чтобы этого не увидеть.
– Ну что же! – воскликнул первый собеседник, хитро прищурив глаз. – Спорю на что угодно.
– По поводу чего?
– Бьюсь об заклад, что этот малый отправился к генералу просить помилования для Жана-Мари.
– И что из этого?
– А то, что генерал теперь явится сюда, чтобы собственными глазами увидеть, что здесь творится.
– Вы полагаете?
– Ну конечно. А когда услышит крики людей, умоляющих о пощаде, то поддастся всеобщему настроению, и тогда у него больше не будет другого выхода, кроме как даровать приговоренному помилование.
Пока сей глубокий философ делал прогнозы о том, что должно было неизбежно случиться, капитан теснее сплотил ряды своего небольшого отряда. Он приказал солдатам встать плечом к плечу и с помощью ловкого маневра образовал вокруг Жана-Мари небольшое каре.
На губах узника по-прежнему играла улыбка, выражавшая презрение и почти даже безразличие.
– Почтенный народ! – воскликнул капитан, вставая перед своими солдатами с саблей в руке, – сейчас я отдам приказ к выступлению и поэтому призываю добропорядочных граждан разойтись, чтобы мне не пришлось применять силу, действуя в рамках закона.
Затем повернулся к солдатам и скомандовал:
– Примкнуть штыки! Ружья наизготовку!
Он уже собирался было отдать команду «Вперед!», но тут перед ним встали несколько человек, одетых по моде тогдашних богатых буржуа.
– Сударь, – обратился к офицеру один из них, – мне представляется, что в первую очередь вы стремитесь избежать конфликта.
– Это и в самом деле мое самое горячее желание. Но вы должны понимать – я не могу допустить, чтобы меня здесь остановили…
– Мы прекрасно все понимаем. Поэтому пришли сюда не столько помочь вам силой, сколько воспользоваться своим влиянием на этих людей, чтобы уговорить их разойтись и пропустить вас.
– Боюсь, господа, что в сложившихся обстоятельствах вы переоцениваете свой авторитет. Все эти люди слишком взбудоражены и я…
– Позвольте нам хотя бы попробовать.
– Упаси меня Господь, господа, препятствовать столь великодушным устремлениям.
– Но пока мы будем прилагать усилия, чтобы добиться желаемого результата, обещайте, что вы не будете применять силу!
– Обещаю.
– И не стрелять в толпу.
– Что до этого, господа, вы прекрасно понимаете, что к подобному средству я прибег бы лишь в случае самой крайней необходимости.
– Тогда, господа, мы попытаемся оказать вам содействие.
Буржуа затерялись в толпе, то тут, то там разговаривая с разрозненными группками собравшихся. И странное дело – по мере того, как они продвигались вглубь, народ, еще несколько мгновений назад не перестававший кричать, умолкал и медленно отступал, открывая подступы к Интендантству.
Офицер, удивленный и радостный, немного подождал, пока перед его отрядом не образовалось достаточно свободного пространства, и наконец скомандовал:
– Шагом марш!
В тот момент, когда он врезался в толпу, та, будто по мановению волшебной палочки, расступилась. Люди все еще шептали «Пощадите! Пощадите!», но уже не оказывали того пассивного сопротивления, из-за которого конвой потерял столько времени.
Капитану даже показалась подозрительной та легкость, с которой он проложил себе путь, поэтому он держался начеку, опасаясь какой-нибудь ловушки.
Эта неожиданная покорность толпы, еще совсем недавно отчаявшейся и готовой на все, и в самом деле выглядела в высшей степени странной.
Чтобы понять, в чем дело, нужно проследить за буржуа, которые взяли на себя труд успокоить собравшихся и уговорить их пропустить конвой.
Вполне очевидно, что для немедленного достижения результата им, по-видимому, пришлось воспользоваться простым, но при этом безотказным средством.
Что они и сделали, без обиняков пообещав людям, что Жан-Мари расстрелян не будет.
Как вы понимаете, после этого обещания навострили уши не только торговки с рынка, но и полицейские агенты, затесавшиеся в толпу, но теперь неспособные выбраться из ее слишком тесных объятий.
– Что вы говорите! Неужели его помилуют? – спрашивала славная тучная лавочница у одного из тех, кто перед этим разговаривал с капитаном.