– Сударь, – сказал он ему, – вы не проявили должной твердости и присутствия духа.
– Но позвольте…
– А солдат, не обладающий ни твердостью, ни присутствием духа, уже не солдат. Вы меня слышите? Слышите?
Капитан хранил молчание.
– Даю вам пятнадцать суток строгого ареста, – продолжал полковник. – Само собой разумеется, что вскоре начнется дознание, цель которого – установить, не являетесь ли вы пособником злоумышленников.
– Но… полковник! – дрогнувшим голосом молвил офицер.
– Вы хотите мне что-то сказать?
– Я хочу сказать, что всем своим поведением никогда не давал повода для подобных подозрений.
– Возможно, – резко ответил полковник, уже раскаиваясь в том, что подверг наказанию товарища по оружию. – Можете идти.
Капитан с тяжелым сердцем удалился. Он выслужился из низов, быстро взбирался по карьерной лестнице, получая чин за чином, его ждало большое будущее. Если бы у него было хоть какое-то состояние, он с радостью подал бы в отставку, но в распоряжении этого офицера была только шпага, к тому же он не чувствовал себя достаточно молодым для того, чтобы начинать все сначала и становиться на новую стезю.
Поэтому по истечении пятнадцати суток ареста он остался в полку. Пока генерал и полковник состязались в суровости, полиция организовала поиски беглеца, не теряя надежды рано или поздно его поймать.
Не один ее агент говорил себе, что поимка Жана-Мари окажет ему честь, поэтому они наперебой являлись к представителям властей, чтобы получить руководство к действию по этому делу.
И лишь один из них, некий Латур, не имевший привычки делить с кем-либо опасности предпринимаемых им экспедиций, равно как и прибыли от них, держался в стороне, внушая всем мысль о том, что он не желает иметь к поискам беглеца никакого отношения.
Что ни в коей мере никого не удивило, ведь все знали, что свои силы он бросил на поиски одного ловкого вора, перещеголявшего всех своих приятелей.
Латур не был свидетелем дерзкого предприятия, осуществленного у стен Интендантства, но при этом попросил в подробностях рассказать ему о событиях прошедшего дня.
Сведения шпиону предоставляли все кому не лень, ведь, чтобы узнать малейшие детали, он обращался к каждому встречному-поперечному.
Когда ему поведали все, что было известно, Латур сказал:
– Проще простого. Жан-Мари уехал в одном из стоявших у Интендантства фиакров. Вполне очевидно, что если бы знатные дамы Бордо хотели посмотреть на казнь, они просто приехали бы к своим знакомым, которые живут рядом, и не стали бы торчать в экипажах, выслушивая оскорбления черни. Следовательно, все эти кареты были пусты, если не считать, что в каждой из них, по всей видимости, находился человек в форме гренадера, чтобы ввести в заблуждение возможных преследователей. Теперь мне остается лишь отыскать кучера, который увез с собой Жана-Мари.
Уже через пару часов после исчезновения приговоренного солдата Латур выехал из города. Этот полицейский прекрасно знал цену времени, что в ту эпоху было большой редкостью.
Но уже в самом начале он выяснил, что пошел по ложному следу, потому как кучера, все как один, заявили, что каретами не правили, а сдали их внаем.
– Но кому? – спросил он человека, который ему об этом поведал, не подозревая, что перед ним полицейская ищейка.
– Этого я не знаю, – ответил тот.
Латур, делая вид, что питает к Жану-Мари живейший интерес и к тому же восхищается его дерзким побегом, сдаваться не хотел.
«В эту тайну посвящены слишком многие. – говорил себе он. – Кто-то из них обязательно проговорится. Нужно только слушать, вот и все».
Нетрудно догадаться, что весь Бордо только и говорил, что об этом беспрецедентном случае. Собиравшиеся на площадях плотными группками обыватели пересказывали друг другу все, что знали, и среди вороха этих сведений, зачастую неправдивых и бесполезных, можно было выловить что-нибудь, граничившее с истиной.
Поэтому шпик смешался с толпой говоривших без умолку распространителей слухов и поступил правильно, ведь те крохи полезной информации, которую ему удалось найти, он собрал не где-то, а именно здесь.
В тот самый момент, когда он присоединился к довольно внушительному сборищу на лестнице Гран-Театр, к собравшимся подошел молодой человек, которого все встретили как человека, хорошо осведомленного.
– Жолли, тебе известно, кто осуществил эту дерзкую вылазку? – спросили у него.
– В общем, да.
– Что ты говоришь? И кто же?
Он наклонился и совсем тихо, чтобы его смогли услышать только несколько человек, сказал:
– Говорят, что это дело рук мясников.
– Мясников? – переспросил Латур, не столько услышав это слово, сколько угадав его по губам.
– Ну да, – сказал Жолли, – мясников со скотобойни.
– А этот Жан-Мари, перед тем как стать солдатом, тоже был мясником?
– Нет, он работал в порту грузчиком.
– Тогда почему мясники проявили к его судьбе такой живой интерес?
– Не знаю, но я говорил с одним человечком, который утверждал, что узнал в двух возницах фиакров рабочих со скотобойни.
Латур заботливо взял эти сведения на заметку.
– И куда же его отвезли, этого нашего приговоренного к смерти?
– Ха! Как вы понимаете, это место держится в тайне!
– Может даже случиться так, – добавил кто-то в толпе, – что большинство из них и сами этого не знают.
– Наверняка.
– Больше вы ничего не знаете?
– Мне также говорили, что в деле замешана любовь.
– В самом деле? Это уже интересно.
– Ходят слухи, – добавил Жолли, – что на самом деле за всем этим стоит женщина.
– Причем, полагаю, женщина красивая, – вставил слово престарелый купидон, слывший сердцеедом.
– Еще бы, черт побери! Уверяют, что она молода и прекрасна.
– Как ее зовут?
– Кадишон.
– Крестьянка?
– Нет, торговка.
– Но в Бордо наберется сотня торговок с таким именем.
– Ах, мой дорогой, я говорю только то, что знаю, не более того. Впрочем, если бы мне нужно было узнать, кто организовал это очаровательное похищение, я попросту выбрал бы из них самую красивую и сказал: это она.
– Вполне возможно, что это было бы ошибкой.
– Может быть, но при этом я хотя бы отдал должное красоте.
В 1825 году должное красоте отдавали с превеликим удовольствием. Эти слова произносились по поводу и без повода, но встречали их неизменно благосклонно.
В этот момент Латур посчитал уместным взять слово, чтобы понять, не знает ли этот человек, которого все звали Жолли, чего-то еще.
– Все, что рассказывает сей господин, всего лишь слухи, собранные им по всему городу.
Рассказчик, задетый за живое, ответил:
– Слухи, слухи… что бы вы ни говорили, я говорю только то, что знаю наверняка.
– Ах! Я сказал это вовсе не для того, чтобы вас обидеть. Но вы должны понимать и не сердиться, что к этому событию все проявляют такой интерес. Тот факт, что столь ловкую эскападу осуществили мясники под предводительством какой-то женщины, объяснить очень трудно. Если человек орудует на скотобойне, то его хитрость и ум вызывают большие сомнения.
Этот оскорбительный афоризм, который уже тогда был не нов, обладал тем преимуществом, что вызвал на лицах присутствовавших улыбку.
– В конце концов, – продолжал Жолли, – мне об этом сообщил верный человек.
– Какой еще верный человек? – спросил Латур.
– Полицейский агент, – ответил Жолли, не подозревая, что сразил собеседника в самое сердце.
– Ха! – ответил тот, ничуть не смутившись. – Полиция во Франции вряд ли может похвастаться особой осведомленностью.
Столь непочтительный выпад в сторону институции, которая по тем временам слыла могущественной, таинственной и грозной, привел к тому, что на лицах некоторых буржуа, присутствовавших в толпе, появилась недовольная гримаса.
Некоторые даже сочли необходимым убраться восвояси. Во времена Реставрации многие испытывали страх. И понять их нетрудно – те, кто был постарше, еще не забыли Великую революцию.
Они прекрасно знали, что, объяви их даже подозреваемыми, им это могло бы обойтись очень дорого. И помнили, что доносительство вменялось в качестве первейшего гражданского долга. Эшафот был возведен для всех и хотя в общем случае считалось, что в эпоху Террора в основном пострадали дворяне и священники, впоследствии было доказано, что больше всего жертв этого кровавого режима было среди простолюдинов.
Тогда люди очень боялись, и хотя с тех пор прошло тридцать лет, тревога и беспокойство до конца так и не улеглись, тем более что после прихода в Бордо белого Террора были заведены некоторые порядки Террора красного.
Поэтому толпа пришла в движение. Добропорядочные буржуа удалились, а те, кто остался, умолкли.
И Латур, зайдя слишком далеко, так и не достиг намеченной цели.
«В том, что только что наговорил этот молодой человек, есть доля правды, – подумал он. – Наведавшись на бойню, я буду точно знать, как следует относиться к его словам».
Латур направился по Пуассон-Сале, повернул направо, прошагал пол-улицы, зашел в дом и через пятнадцать минут вышел через низенькую дверь на улицу Труа-Канар, совершенно преобразившись.
Теперь у него, обычно бледного и худосочного, было багровое лицо и пухлые щеки. К тому же за эти четверть часа он самым замечательным образом прибавил в весе.
На нем был праздничный наряд скотобойца. Румянец, покрывавший лицо Латура, и округлость щек придавали ему сходство с теми белокожими, упитанными, пышущими здоровьем людьми, которые приобретают свой цветущий вид в атмосфере целебного мяса, царящей на скотобойнях.
– Теперь не будем медлить ни минуты.
Некоторое время спустя он уже стоял перед дверью этого заведения для убоя скота, которое, как известно, хотя и не было еще выстроено, но уже располагалась там же, где и сейчас – на улице Мю.
Эта улица представляла собой ужасный, длинный, вечно покрытый чем-то липким проход. Движение экипажей и телег на ней было запрещено сразу по нескольким причинам, первая из которых заключалась в том, что она была недостаточно широкой, чтобы по ней проехать. Остальные я перечислять не буду.