— Ну, что ты молчишь? Почему ты так обиделась? Я знаю, что он тебе нравился, только скажи, кому он не нравился в нашем классе? — прервал её размышления Ксюшин голос.
— Я его любила, — ответила Аня и добавила про себя: «И сейчас люблю».
— Если бы ты любила, давно бы уже закадрила, — чуть поучительным тоном возразила Ксения. Всё-таки в их паре она всегда была главной. — Ты даже мне не говорила про свою большую любовь, откуда я знать могла?
Прежняя девочка вспыхнула бы от обиды и возмущения, возможно, расплакалась, пытаясь объяснить, что улыбчивых белокурых принцев на белых конях или отполированных до блеска мотоциклах не «кадрят», их терпеливо ждут, но новая повзрослевшая Аня только уронила:
— Ты слушать не хотела, — продолжая смотреть на соседский заросший бурьяном огород.
Ксюша притихла и вдруг взяла подругу за руки, потянула, разворачивая к себе лицом.
— Анечка, прости меня. Я… я виновата, очень, — её голос задрожал, и Аня с удивлением заметила слезу на круглой щёчке подруги.
И, разумеется, они помирились. В конце концов, сказала себе Анна, её влюблённость в Алексея была такой детской, а жизнь отныне начиналась взрослая, и для разрыва с лучшей подругой нужен повод повесомей. И она согласилась прийти на праздник.
Вскоре после свадьбы молодой муж отправился исполнять гражданский долг, а супруга перебралась от свекрови обратно к родителям, где усиленно готовилась к новому поступлению.
— Тоже мне семейная жизнь, ни то ни сё, — осуждающе говорила Анина мать. — Учудила твоя подруга. Неужели не могли год-другой подождать? Ведь ребёнка-то нет.
Аня отмалчивалась и зарывалась по самый нос в учебники и конспекты. Учёба стала для неё самым главным делом — и в течение недели в райцентре, и по выходным, которые она проводила дома. Результат был налицо, только радовал он родителей и преподавателей, а не саму Аню. Она решила, что во взрослой жизни вообще мало радости, и смирилась с этим.
Ксюша не заходила к ней. Хотя для всех они оставались подругами, возврата к прежнему доверию не было и быть не могло — это понимали обе. Аня облегчённо вздыхала, садясь в понедельник утром в автобус, — выходные миновали, ей не пришлось поддерживать с подругой вежливый и тягостный разговор ни о чём. Так прошёл год.
Новый слух потряс село: Алёша возвращается домой. Раньше времени и… с ампутированными ногами.
Когда его привезли, вереница людей, пожилых и молодёжи, потянулась в дом, отмеченный горем, — каждый хотел выразить сочувствие, поддержать хотя бы словом. Пришла и Аня.
Алёшина мать, которую она первой встретила во дворе, лишь махнула рукой в ответ на её приветствие. Отчаяние в потухших глазах женщины, так напоминающих глаза сына, поразило девушку. В них словно отражалось безрадостное будущее, ожидающее эту семью, и будущее самой Ани, каким она его видела — серое, тоскливое.
В комнате Алексея её ожидало второе потрясение. Разве может быть Алёшей этот худой, осунувшийся парень на постели? Коротко стриженные волосы как будто потемнели, глаза ввалились, вместо голубых стали серыми…
— Лёша… — вырвалось у неё, и горячий туман наполнил глаза.
Незнакомый парень посмотрел на вошедшую, попытался улыбнуться… Бледная тень такой светлой и тёплой когда-то улыбки подействовала на Аню как взрыв на плотину — слёзы полились рекой. И вышло так, что не она, а он утешал её, гладя по волосам слабой исхудавшей рукой.
— Мама вот тоже плачет. А чего плакать? У меня ведь, кроме ног, всё здоровое. Я отлежусь немного и работу найду. Буду всякие утюги-мясорубки в починку брать, проживём… И ты не плачь, Анюта, — говорил он, но в голосе его чувствовалась боль, от которой Ане становилось ещё горше. Бедный Алёшка! Сдерживая слёзы, она, как могла, пыталась подстроиться под его бодрый тон, и так они проговорили больше часа.
Лишь выйдя за ворота, Аня вспомнила о Ксении. Где она? Почему её не видно в доме, почему не сидит у мужниной постели? Почему позволила ей, Ане, плакать на Алёшиной груди? Она же его жена…
Ответ на свои вопросы Аня получила в тот же вечер. Как и в прошлый раз, в сумерках, Ксения вошла во двор. И опять сидели они под старой яблоней, и вновь темноволосая говорила, а другая слушала.
— Я, когда увидела его, слова сказать не смогла, повернулась и бегом выбежала. Ты знаешь, по-моему, никто не удивился, ни он сам, ни родители. И мои не удивились, когда я вернулась. Как будто никто и не ждал, что я с ним останусь… Хорошо ещё, что не венчались и детей не успели завести.
Она помолчала, будто собираясь с духом.
— Я очень виновата перед тобой… и перед Алёшей. Не возражай, ты ведь не всё знаешь. Помнишь вечер, когда мы гадали у тебя? Я так и не сказала, что в зеркале увидела. А там был… человек на костылях. Лица не разглядеть, а силуэт чёткий-чёткий. И я испугалась. Думала — ты вот в зеркале кого хотела, того и увидела, а я — что? Рождена с калекой жить? И решила свою судьбу сломать. Ты только не подумай, что я Алёшу тебе назло окрутила, просто вышло так. Он как-то под рукой оказался… и его просто было окрутить, он наивный был, как телёнок!
Ксения разрыдалась, закрыв лицо руками.
— Анечка, я так виновата перед вами! Ты ему нравилась, он часто про тебя говорил, только я тогда лишь о себе думала. Надеялась твою судьбу перенять, боялась с калекой жизнь прожить. А теперь думаю — вдруг это я Алёшу сглазила? Может, не выйди я за него, он бы не стал таким…
— Что же ты делать будешь? — растерянно спросила потрясённая Аня.
Ксения вытерла слёзы.
— Я буду разводиться, — решительно сказала она. — Я всё уже обдумала. Знаю, что гадко, но не могу его даже видеть! Как подумаю, что из-за меня всё… На учёбу пораньше уеду, а там как-нибудь перемелется. Ты попроси у него прощения за меня… Я ведь его даже не любила.
Уличный фонарь светил в окно, впечатывая в стену резную древесную тень, тускло блестело большое зеркало, то самое, в котором хозяйка комнаты разглядела однажды свою судьбу. И сама она была тут, сидела на постели, глядя в полумрак огромными бессонными глазами. Аня словно заново открывала мир, в котором жила в детстве, его краски и звуки. Нет, жизнь не разделилась на две половины, она всегда была единой, просто Аня на время перестала её узнавать, потому что ей завязали глаза. И вот повязка снята. И прежняя девочка стала одним целым с нынешней повзрослевшей Анной, и она твёрдо знала, что её ждёт, и твёрдо была уверена — ждёт её счастье.
Утром, так и не сомкнувшая глаз, но сияющая, она вышла на улицу. Бледно-голубое небо и пожухлая местами зелень радовали её как ребёнка. Да разве бывает иначе, если сердце человека поёт? Если его заполняет, как наводнение, давно сдерживаемая любовь? Если оно верит в ответное чувство? И что может остановить такое сердце, готовое биться рядом с другим «в горе, и в радости, в болезни, и в здравии»?
Аня шла на Алёшину улицу, к знакомому кирпичному дому, навстречу своей судьбе.
Бумажная снежинка
Диме было грустно. Самое обидное, что грусть настигла его 31 декабря, накануне самого любимого праздника — Нового года. И уж совсем плохо, что у грусти было три веских причины.
Во-первых, ему, похоже, придётся встречать новый год без папы. Дима слышал, как мама говорила об этом бабушке и дедушке вполголоса, чтобы он, Дима, не услышал и не расстроился. А он уже не маленький, в будущем, новом году пойдёт в первый класс, поэтому сделал вид, что ничего не слышал, чтобы не расстраивать маму, но сам всё-таки загрустил…
Папа часто уезжал в какую-то Командировку, где это — Дима не знал, но думал, что это очень хорошее место, ведь оттуда он всегда привозил сыну подарки. И ещё он там иногда задерживался. А ведь задерживаются люди там, где им очень нравится, — в детском парке, на пляже… Дима знал, что ему надо порадоваться за папу, но им-то с мамой, бабушкой и дедушкой будет без него невесело…
Во-вторых, вчера Дима поссорился с лучшим другом Костей. Совсем из-за пустяка. Костя хвастался новенькими пластмассовыми санками и так красиво расписал свой будущий полёт на этих санках с горы, что Дима в ответ начал вспоминать, как хорошо играть с большой машиной-самосвалом, которую он получил три месяца назад на день рождения и которая (он точно знал!) очень нравилась Косте. До хрипоты они перекрикивали друг друга, доказывая, что лучше — санки или игрушечный самосвал, и разбежались по домам врагами. И только потом Дима сообразил, что спорить было не о чем: он давным-давно не играл с самосвалом, потому что какая же игра с затвердевшим от мороза песком (в комнатах сыпать его никто не позволит!), а Костя не мог опробовать свои санки — за весь декабрь с неба не упало ни снежинки. И это была третья и последняя причина для грусти: снег Дима любил.
Вот и слонялся он от окна к окну, поглядывая то на небо, то на дорогу — вдруг пойдёт снег? Вдруг приедет папа? А в сторону синих ворот Костиного дома он старался не смотреть.
Мама и бабушка были очень заняты. Хотя в гости не ждали никого, кроме тёти Зины, маминой сестры, от приготовления праздничного угощения их никто не освобождал, вот они и хлопотали. И сразу выпроваживали Диму, если он заглядывал на кухню, привлечённый вкусными запахами. В конце концов, намаявшийся от одиночества, он пошёл в комнату деда. Дед будто не замечал предпраздничной суеты, тихо сидел и читал газету. И Дима присел возле него и как-то незаметно выложил всё, что не давало ему покоя.
Иван Кузьмич покачал головой. Да уж, не задался Новый год у внука. Но одной беде он, кажется, в силах помочь…
— Бери, Димка, ножницы! — распорядился он. — Сейчас мы снег сделаем.
Через полчаса их дом в самом деле оказался занесённым снегом! Только почему-то не снаружи, а внутри. Белые снежинки, которые дед учил Диму вырезать из белой бумаги, были везде — на столе, на ковре, на ветках ёлки… Обрезки, аккуратным сугробиком ссыпанные на предусмотрительно расстеленную газету, тоже напоминали снег.
Дима повеселел. Он вспомнил, что этот Новый год ему разрешили встречать со взрослыми, ведь он уже совсем большой — осенью в школу. Это ещё больше подняло ему настроение, и мальчик так и начал сновать из комнаты в кухню, путаясь под ногами у мамы и бабушки, и продолжал весёлое занятие до тех пор, пока ему не пригрозили немедленным укладыванием спать. Тогда он занял самое уютное место за праздничным столом — поближе к пахнущей лесом ёлочке — и притих, поглядывая на часы. Вскоре к нему присоединились все члены семьи. Время приближалось к полуночи.