– Добродетелей вообще нет.
Император, опешив, подумал, что такой ответ нарушает порядок всего учения, и спросил снова:
– А что тогда святая истина, первый принцип?
– Этот принцип существует во всем. А священного нет.
– Да кто сейчас смеет стоять передо мной!
– А я и не знаю, Ваше Величество.
Китайские и японские художники всегда изображали Бодхидхарму свирепым старцем с могучей черной бородой и большими проницательными глазами. О нем или его работах известно совсем немного: по всей видимости, никакого особенного послания или учения он Китаю так и не оставил. Его влияние не в том, что он сделал или сказал, а в том, кем он был, и ни в одной из двух других записанных бесед с его учениками нет ничего о его учении. Хуэйкэ[14], его духовный наследник, простоял возле храма, где Бодхидхарма медитировал, целую неделю, прежде чем его допустили. Все это время шел снег, но Хуэйкэ был решителен в своем намерении узнать секрет Бодхидхармы, так что он стоял там с обморожением, а потом даже отрезал себе левую руку и преподнес ее учителю, чтобы показать, что он готов пойти на любые жертвы ради возможности стать его учеником. В конце концов его приняли, но Бодхидхарма ничего не объяснил. Он лишь озадачил его загадкой, которая каким-то образом открыла тому глаза на истину. Хуэйкэ сказал:
– Нет во мне душевного покоя. Могу ли я попросить вас, учитель, умиротворить мой разум?
– Выскажи все, что кроется в твоем разуме, прямо здесь, передо мной, – ответил ему Бодхидхарма. – Тогда я сделаю это!
– Но это невозможно, я не смогу высказать все…
– Значит, я уже умиротворил его.
Вскоре после смерти Бодхидхармы кто-то сообщил, что видел его в горах по пути в Индию – Бодхидхарма шел босиком, в одной руке он нес сандалию. Его могилу вскрыли и не нашли ничего, кроме второй сандалии, которую он там оставил!
Он пробыл здесь девять лет, и никто так и не узнал его.
И он тихо ушел домой, без церемоний, неся в руке сандалию.
Возможно, непросто обнаружить в этой нелепой истории хоть что-то, но дело жизни Бодхидхармы изменило всю историю Дальнего Востока. Старец приходит из Индии, он груб и резок с императором, отказывается видеть беднягу, который хочет знаний, пока тот не отрезает себе руку, а затем говорит лишь что-то невразумительное. И наконец его видят расхаживающим с сандалией в руке! Но именно тогда началось что-то такое, что вдохновило художников и писателей, солдат и государственных деятелей; оно оказало большое влияние на культуру Китая и Японии – даже сильнее, чем что-либо еще. Правда в том, что Бодхидхарма обрел мудрость, которую мог передать только готовому принять ее, а мудрость эту нельзя сформулировать с помощью ума. Только те, кто по-настоящему хотел эту мудрость, как Хуэйкэ, и был готов отдать что угодно, могли понять ее. Для других же это был вздор, и смехотворные легенды о Бодхидхарме, вероятно, происходили из желания подчеркнуть его нестандартность, придать ему легкое юмористическое настроение, которое, кажется, всегда окружает истолкователей дзен. Почти все изображения Бодхидхармы, выполненные художниками дзен, рассчитаны на то, чтобы вызвать улыбку.
Это юмористическая сторона дзен, и она очень близка даосизму, поскольку в высказываниях Лао-цзы и Чжуан-цзы мы тоже не увидим напыщенной важности и серьезности. Следующие после смерти Бодхидхармы годы и до начала дзен, каким мы его знаем сейчас, он без сомнений должен был войти в тесный контакт с учениями Дао, так как у поздних учителей слово «Дао» часто используется как синоним «природы Будды» и «дхармы» (закон). Вероятно, секрет юмора дзен и Дао в том, что никто из них не воспринимает объективный мир всерьез. Они насмехаются над бременем ума, над всеми формами традиционности и помпезности. Когда жена Чжуан-цзы умерла, его ученик увидел, как он поет и подыгрывает себе на горшке, а не переживает благочестивый траур. Ученик возмутился:
– Жить с женой, видеть, как старший сын вырастает и становится мужчиной, а затем не оплакивать ее смерть – это не очень хорошо. Но стучать по горшку и петь – это уж слишком!
– Вовсе нет, – ответил учитель. – Когда она умерла, я ничего не мог поделать со своим горем. Но потом я вспомнил, что она уже существовала в своем предыдущем воплощении до своего рождения… Так как ее ждет новое перевоплощение, она умерла, и теперь переходит из одного состояния в другое – как весна, лето, осень и зима… А если я буду ходить и лить слезы, я покажу, что не знаю об этих естественных законах. Поэтому я пою[15].
Особый юмор дзен можно найти в картинах, на которых учителя изображали друг друга. Серьезные и горделивые лица встречаются редко, что не скажешь о полных жизни карикатурах до смешного толстых, угловатых маленьких мужчин, которые разрываются от смеха или ругают своих несчастных учеников, когда те не могут быстро ответить на какой-то невероятный вопрос. Есть одна чудесная картина с маленьким лысым человеком, который опирается на кривоватый посох и посматривает своими сверкающими от радости и удовольствия глазами на двух петухов, собирающих объедки на переднем плане. А на другой картине – почетный шестой патриарх (Хуэйнэн) в потрепанной одежде, и он с видом бешеного маньяка разрывает на кусочки священные писания. Зачастую учителя дзен называли друг друга «старый мешок риса» или другими нелестными словами, но не из зависти в профессиональной области – скорее, их изумляло, что люди считали, будто они и их мудрейшие и почетные братья должны быть особо священными. А сами они, в то же время, понимали, что все вокруг – священно, даже котелки для готовки и подхваченные ветром листья, и что ничего особо достойного почитания в них самих нет. Есть еще одно изображение, выполненное Му Ци[16], на котором учитель Сяньцзы[17] смеется над креветкой, и совершенно неважно, креветка это или пара петухов – учителя дзен находили бесконечно удивительное и забавное даже в самых обычных вещах. Возможно, они смеялись от мысли, что такие необычные маленькие существа, как и люди, это воплощение великой природы Будды. Или, если снова процитировать Кайзерлинга, может так быть, что «духу не хватает важности и серьезности. Если смотреть со стороны духа – нет ничего трудного, он ко всему относится просто. Не только к концепции о тяжелом труде, а даже к тому, что страдание не имеет в себе конечной цели. Тяжелый труд существует только с точки зрения гана (плоть), и человек знает боль и отчаяние как создание чувства и эмоции. ‹…› Таким образом, одухотворенный человек должен впечатлить человека земного, желающего серьезности» («Южноамериканские медитации», с. 373).
Помимо юмора у дзен и даосизма есть еще сходства. Лао-цзы, предполагаемый основатель даосизма, был современником Будды (примерно 600 до н. э.)[18], и к тому времени, как дзен пришел в Китай, философия Лао-цзы уже долгое время наполнялась мифами и суевериями, поэтому, в отличие от конфуцианства, она стала религией масс. Главная концепция даосизма заключалась в самом слове «Дао», которое переводится как «путь», «закон», «бог», «разум», «природа», «смысл» и «реальность». Но в английском нет такого слова, которое передало бы его истинное значение. Иероглиф «дао» состоит из частей, обозначающих «ритм» или «периодическое движение», а также «ум». Но, как говорит Лао-цзы, «Дао, которое можно передать словами, это не истинное Дао», так что лучше его не переводить. Достаточно сказать, что главная идея, скрытая за Дао, – в росте и движении; это закон природы, закон, определяющий и вызывающий перемены, вечное движение жизни, которое никогда не остановится даже на секунду. Для даосизма то, что абсолютно неподвижно или абсолютно совершенно – абсолютно мертво, поскольку без возможности роста и изменений не может быть Дао. Но в действительности, во вселенной нет ничего совершенно идеального или совершенно неподвижного. Эти концепты зародились только в разуме человека, и только они, согласно даосизму, лежат в основе человеческих страданий. Человек цепляется за вещи, тщетно надеясь, что они будут неподвижны и совершенны. Он не может смириться с самим фактом изменений. Он не позволит Дао взять свое. Поэтому Лао-цзы и его прекрасный толкователь Чжуан-цзы учили, что наивысшая форма человека – это приспособленный к Дао человек, придерживающийся его пути. Он один может обрести мир, ведь если человек видит перемены и сожалеет о них, это говорит о том, что это он сам не поймал ритм жизни. Движение может увидеть только то, что находится в относительном покое, но это ложная неподвижность, поскольку между ней и тем, что двигается, возникает сила трения. Если бы человек следовал вместе с Дао, он обрел бы истинную неподвижность, ведь в таком случае он двигался бы вместе с жизнью без образования трения.
Это учение может легко стать laissez-faire[19], и по этой причине даосизм постепенно превратился в беспечный фатализм, хотя первоначально он был совсем не об этом. Наряду с учением Дао еще существует у-вэй – секрет владения обстоятельствами, когда не ставишь себя против них. Многие западные ученые переводили «у-вэй» как «бездействие», и из-за искаженного понимания даосизма это означало то же самое[20]. Это принцип, который лежит в основе техники джиу-джитсу – самой успешной формы борьбы с соперником – принцип, по которому необходимо уступить надвигающейся силе таким образом, что она не сможет навредить; также необходимо поменять ее направление, толкая ее сзади, а не предпринимать попытки противостоять ей спереди. Поэтому опытный учитель жизни никогда ничему не сопротивляется, никогда не пытается изменить вещи, ставя себя против них. Он уступает их силе и либо аккуратно отводит их с прямого пути, либо двигает их по кругу в противоположном направлении так, чтобы не было сопротивления. Иными словами, он обращается с ними благоприятным образом. Он меняет их, одобряя и доверяя им – и никогда категорически их не отрицает. Возможно, у-вэй лучше всего понимается при противопоставлении с